.. Знаете... мы с ним...
Но сестра не дает договорить, она сует ему костыль и, подталкивая легонько в спину, выпроваживает из палаты.Борис оборачивается ко мне: на похудевшем его лице и радость, и горькая улыбка.
— Скорей поправляйся, япошка, болеть сейчас долго не разрешается!
А отойдя немного:
— Алексей Иванович жив, здоров, кланяться тебе велел. Вчера приходил, да не пустили его к тебе. Он, брат, теперь секретарь РКП... Ты не скучай, поправляться станешь, мы придем к тебе.
И он медленно костыляет к выходу.
— Борис, Борис! — кричу я ему вслед.— Ты xoti. записочки присылай мне, а то я умру от скуки.
— Хорошо, хорошо, япошка, буду писать.
Месяц как я лежу в больнице. Я уже хорошо себя чувствую и могу без помощи няни двигаться по палате, но выписывать меня еще не хотят, говорят: слаб. Правда, когда похожу по палате, на лбу моем выступает
холодный пот, начинает ныть поясница, а ноги дрожат, но это оттого, что много лежал и отвык от движений.На улице уже зима; выпал первый снежок. На дороге, на крышах домов, на деревьях лежит снег. Под окнами, по первопутку, запряженные в сани, мягко пробегают лошади.
Весь день наблюдаю за улицей, и чем больше смотрю на пешеходов, тем сильней желание выписаться из больницы. Но скоро, скоро я буду ходить по улицам. Сегодня мой сосед по койке Мусатдипов передал записку от Бориса. Борис сообщает, что придет ко мне с Улиным. Первая встреча за тридцать дней! Я рад, я очень рад этой встрече.
С утра хожу от окна к окну и оборачиваюсь на каждый скрип дверей, но, напрасно: входит или седенькая, старая няня, или сестра. И тогда снова смотрю на искрящийся снег.
Время застыло и почти не движется. Утро кажется утомительно длинным. Хоть скорей бы обед. После обеда впускают посетителей.Я уже несколько раз выбегал в коридор узнавать, скоро ли обед? Но вот по палатам разносят наконец бульон. Обжигаясь, быстро съедаю его, точно тороплюсь куда-нибудь опоздать. Но поспешность моя напрасна: еще только час, а посетителей впускают в два. Снова хожу по палате, прислушиваюсь к малейшему шороху в коридоре.
Совсем неслышно открывается дверь, и на плечо мое мягко ложится чья-то рука. Оборачиваюсь и замираю от радости: Алексей Иванович смотрит на меня счастливыми, сияющими глазами.
— Здравствуй, Саша!
— Алексей Иванович! Горячо обнимаю Улина...
— Здравствуй, здравствуй, дорогой! — ласково басит Алексей Иванович.
А Борис стоит в стороне, вместе с сестрой и больными. Они молчат, они боятся помешать.Наконец Улин освобождается из моих объятий, и мы крепко целуемся с Борисом.
В коридоре садимся на длинную скамейку.
— Похудел ты, Сашка,— говорит, всматриваясь в меня, Улин,— как щепка стал. Думали мы — помрешь.
— Чего же мне, Алексей Иванович, умирать, когда еще время не настало?
— Больно плохой ты был; врачи говорили, что не выживешь. Да хоронить мы тебя в камере еще собирались. В тот вечер, когда бой был, я просто о тебе и забыл. Разобрали мы нары, вооружились досками и встали около дверей. Полночи дежурили. А ночью, когда пришел Массальский с казаками, наповал уложили несколько человек и надзирателя. Такое там было, Сашка, что и не рассказать! Стрельба, шум, крики. Всю охрану у Массальского перебили; винтовки, клинки, наганы поотбирали, а когда пришла им помощь, такси огонь в коридоре подняли, что страшно стало. Вот Опарин только погиб у нас... Да еще двое — помнишь, такие тихие братья... Ну и ты ни мертвый ни живой на полу валялся. Я подумал, что и тебя убило... А потом понял, что ты без сознания. Ну-с, а утром через окно мы увидели толпу народа с красными флагами. Они шли прямо к тюрьме... Сколько радости было, когда нас освободили. Ведь все родные шли. Целуются, обнимаются, плачут... Никогда я, брат, такого счастья не видел... — Он помолчал и спрашивает: — Ну а как ты живешь? Скоро на выписку?
— Должно быть, скоро, Алексей Иванович,— тихо отвечаю я и посматриваю искоса на Бориса.
Он раздобыл где-то синие галифе, сапоги и новую гимнастерку с маленькими карманами. Он совсем весело и бодро выглядит; только вот палочка свидетельствует о том, что не совсем еще поправился.
Я ни о чем не спрашиваю его. Борис чуть ли не каждый день посылал мне записки. А однажды вечером, когда не было в палате дежурной сестры, он незаметно пробрался ко мне и рассказал о том, как в памятную ночь нашего прихода в Читу попал в контрразведку, как допытывал его Массальский, откуда и кто он, а потом, поверив, что он «просто бродяга», ткнул его йогой я велел отвести в комендантское управление. Из комендантского его отправили в больницу. Там Борис до последнего дня разыгрывал из себя хулигана и вора.
Сейчас Борис горит нетерпением рассказать мне что-то такое, о чем я не подозреваю. Я вижу это по его быстрым глазам.
— Боря, ну а ты что сейчас делаешь? — спрашиваю и.
— В Гоплитохрану меня Алексей Иванович направил: на днях уезжаю работать в Верхнеудипск,—с гордостью говорит он.
— А как же я? — тихо произношу я и чувствую, как дрожит мой голос.
— Борис подождет тебя: врач сказал, что скоро тебя выпишут, и вместе поедете,— говорит Алексей Иванович.
— А вы, Алексей Иванович?..
— Я, мои друзья, еду на амурский фронт!..
Мне становится грустно, мне жаль расставаться с Улиным. Борис тоже опустил глаза. Этот месяц он жил па квартире у Алексея Ивановича и успел привыкнуть к нему.
— Почему же вместе нам не служить? — спрашиваю Улина.
Улин улыбается, от глаз его разбегается мелкая сетка морщинок.
— Вместе, Саша, вместе,— говорит он,— будем работать, только в разных местах. Увидимся еще. Пишите мне.
Улиц смотрит на часы.
— Ну, мне пора, через час гарнизонное партийное собрание, мне нужно доклад сделать. Прощай, Саша! Выпишут тебя, так ты прямо ко мне приходи. Адрес-то не забыл?
— Нет.
— Ну то-то же.
Он поднимается и жмет мне руку. Борис идет за ним. На пороге Улин задерживается и говорит:
— А наган-то твой Анастасия Терентьевна тогда еще достала из помоев, вычистила. Жлет она тебя каждый день, обрадовать хочет наганом. Ну, пока, не скучай!
Часть третья
Поезд бежит па запад. За окнами синие сугробы, молчаливая, хмурая тайга. Небо мутное. Сосны утонули в снегу, отяжелели от зимней одежды ветви елей. От дороги к лесу мелкими крестиками уходят следы таежных птиц. На минуту сквозь тучи прорывается тусклое солнце, и тогда снег блестит ярко и ослепительно.
Поезд приближается к Верхнеудинску. В вагоне душно, накурено и смрадно. Борис спит на верхней полке. Накануне он участвовал в облаве. Утром он пришел усталый и нездоровый: кашель душил его. Л через час после его возвращения Анастасия Терентьевна и Улин провожали нас до вокзала. Расстались мы, как родные, а Анастасия Терентьевна просила написать ей, когда нам голодно будет,— она вышлет сухарей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Но сестра не дает договорить, она сует ему костыль и, подталкивая легонько в спину, выпроваживает из палаты.Борис оборачивается ко мне: на похудевшем его лице и радость, и горькая улыбка.
— Скорей поправляйся, япошка, болеть сейчас долго не разрешается!
А отойдя немного:
— Алексей Иванович жив, здоров, кланяться тебе велел. Вчера приходил, да не пустили его к тебе. Он, брат, теперь секретарь РКП... Ты не скучай, поправляться станешь, мы придем к тебе.
И он медленно костыляет к выходу.
— Борис, Борис! — кричу я ему вслед.— Ты xoti. записочки присылай мне, а то я умру от скуки.
— Хорошо, хорошо, япошка, буду писать.
Месяц как я лежу в больнице. Я уже хорошо себя чувствую и могу без помощи няни двигаться по палате, но выписывать меня еще не хотят, говорят: слаб. Правда, когда похожу по палате, на лбу моем выступает
холодный пот, начинает ныть поясница, а ноги дрожат, но это оттого, что много лежал и отвык от движений.На улице уже зима; выпал первый снежок. На дороге, на крышах домов, на деревьях лежит снег. Под окнами, по первопутку, запряженные в сани, мягко пробегают лошади.
Весь день наблюдаю за улицей, и чем больше смотрю на пешеходов, тем сильней желание выписаться из больницы. Но скоро, скоро я буду ходить по улицам. Сегодня мой сосед по койке Мусатдипов передал записку от Бориса. Борис сообщает, что придет ко мне с Улиным. Первая встреча за тридцать дней! Я рад, я очень рад этой встрече.
С утра хожу от окна к окну и оборачиваюсь на каждый скрип дверей, но, напрасно: входит или седенькая, старая няня, или сестра. И тогда снова смотрю на искрящийся снег.
Время застыло и почти не движется. Утро кажется утомительно длинным. Хоть скорей бы обед. После обеда впускают посетителей.Я уже несколько раз выбегал в коридор узнавать, скоро ли обед? Но вот по палатам разносят наконец бульон. Обжигаясь, быстро съедаю его, точно тороплюсь куда-нибудь опоздать. Но поспешность моя напрасна: еще только час, а посетителей впускают в два. Снова хожу по палате, прислушиваюсь к малейшему шороху в коридоре.
Совсем неслышно открывается дверь, и на плечо мое мягко ложится чья-то рука. Оборачиваюсь и замираю от радости: Алексей Иванович смотрит на меня счастливыми, сияющими глазами.
— Здравствуй, Саша!
— Алексей Иванович! Горячо обнимаю Улина...
— Здравствуй, здравствуй, дорогой! — ласково басит Алексей Иванович.
А Борис стоит в стороне, вместе с сестрой и больными. Они молчат, они боятся помешать.Наконец Улин освобождается из моих объятий, и мы крепко целуемся с Борисом.
В коридоре садимся на длинную скамейку.
— Похудел ты, Сашка,— говорит, всматриваясь в меня, Улин,— как щепка стал. Думали мы — помрешь.
— Чего же мне, Алексей Иванович, умирать, когда еще время не настало?
— Больно плохой ты был; врачи говорили, что не выживешь. Да хоронить мы тебя в камере еще собирались. В тот вечер, когда бой был, я просто о тебе и забыл. Разобрали мы нары, вооружились досками и встали около дверей. Полночи дежурили. А ночью, когда пришел Массальский с казаками, наповал уложили несколько человек и надзирателя. Такое там было, Сашка, что и не рассказать! Стрельба, шум, крики. Всю охрану у Массальского перебили; винтовки, клинки, наганы поотбирали, а когда пришла им помощь, такси огонь в коридоре подняли, что страшно стало. Вот Опарин только погиб у нас... Да еще двое — помнишь, такие тихие братья... Ну и ты ни мертвый ни живой на полу валялся. Я подумал, что и тебя убило... А потом понял, что ты без сознания. Ну-с, а утром через окно мы увидели толпу народа с красными флагами. Они шли прямо к тюрьме... Сколько радости было, когда нас освободили. Ведь все родные шли. Целуются, обнимаются, плачут... Никогда я, брат, такого счастья не видел... — Он помолчал и спрашивает: — Ну а как ты живешь? Скоро на выписку?
— Должно быть, скоро, Алексей Иванович,— тихо отвечаю я и посматриваю искоса на Бориса.
Он раздобыл где-то синие галифе, сапоги и новую гимнастерку с маленькими карманами. Он совсем весело и бодро выглядит; только вот палочка свидетельствует о том, что не совсем еще поправился.
Я ни о чем не спрашиваю его. Борис чуть ли не каждый день посылал мне записки. А однажды вечером, когда не было в палате дежурной сестры, он незаметно пробрался ко мне и рассказал о том, как в памятную ночь нашего прихода в Читу попал в контрразведку, как допытывал его Массальский, откуда и кто он, а потом, поверив, что он «просто бродяга», ткнул его йогой я велел отвести в комендантское управление. Из комендантского его отправили в больницу. Там Борис до последнего дня разыгрывал из себя хулигана и вора.
Сейчас Борис горит нетерпением рассказать мне что-то такое, о чем я не подозреваю. Я вижу это по его быстрым глазам.
— Боря, ну а ты что сейчас делаешь? — спрашиваю и.
— В Гоплитохрану меня Алексей Иванович направил: на днях уезжаю работать в Верхнеудипск,—с гордостью говорит он.
— А как же я? — тихо произношу я и чувствую, как дрожит мой голос.
— Борис подождет тебя: врач сказал, что скоро тебя выпишут, и вместе поедете,— говорит Алексей Иванович.
— А вы, Алексей Иванович?..
— Я, мои друзья, еду на амурский фронт!..
Мне становится грустно, мне жаль расставаться с Улиным. Борис тоже опустил глаза. Этот месяц он жил па квартире у Алексея Ивановича и успел привыкнуть к нему.
— Почему же вместе нам не служить? — спрашиваю Улина.
Улин улыбается, от глаз его разбегается мелкая сетка морщинок.
— Вместе, Саша, вместе,— говорит он,— будем работать, только в разных местах. Увидимся еще. Пишите мне.
Улиц смотрит на часы.
— Ну, мне пора, через час гарнизонное партийное собрание, мне нужно доклад сделать. Прощай, Саша! Выпишут тебя, так ты прямо ко мне приходи. Адрес-то не забыл?
— Нет.
— Ну то-то же.
Он поднимается и жмет мне руку. Борис идет за ним. На пороге Улин задерживается и говорит:
— А наган-то твой Анастасия Терентьевна тогда еще достала из помоев, вычистила. Жлет она тебя каждый день, обрадовать хочет наганом. Ну, пока, не скучай!
Часть третья
Поезд бежит па запад. За окнами синие сугробы, молчаливая, хмурая тайга. Небо мутное. Сосны утонули в снегу, отяжелели от зимней одежды ветви елей. От дороги к лесу мелкими крестиками уходят следы таежных птиц. На минуту сквозь тучи прорывается тусклое солнце, и тогда снег блестит ярко и ослепительно.
Поезд приближается к Верхнеудинску. В вагоне душно, накурено и смрадно. Борис спит на верхней полке. Накануне он участвовал в облаве. Утром он пришел усталый и нездоровый: кашель душил его. Л через час после его возвращения Анастасия Терентьевна и Улин провожали нас до вокзала. Расстались мы, как родные, а Анастасия Терентьевна просила написать ей, когда нам голодно будет,— она вышлет сухарей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77