..
— Не знаю,—мрачно ответил ему Улин.
— Поведут, обязательно поведут...
— Ну и что же?..
— А у меня, понимаешь, ничего, никаких доказательств нет против меня. Они сами не знают, за что меня взяли. Меня освободят. Обязательно...
— Ну что ж... хорошо.
— А какая разница, Алексей Иванович, сейчас умереть или через два месяца...
— Я тебя не понимаю, Паша...
— У тебя, Алексей Иванович,— горячо шептал Беспрозванных,— детишки маленькие, жена... Ты большевик, ты для партии нужен будешь. А от меня ни роду, ни племени, да и неспособен я ни к чему... такой-то вот...
— Ты что же это?..
— Так вот, Алексей Иванович, если повести захотят тебя на смерть, я за тебя пойду. Слышишь? Пойду и умру... Так... Оно лучше так будет...
Улин приподнялся, лоб его собрался в морщины, глаза тревожно взглянули из-под густых бровей на Беспрозванных.
— Ты что, с ума сошел, что ли?..
— Я серьезно, Алексей Иванович: уже несколько дней думаю над этим. Это с умом сказано... Ты пойми только: все равно я умру. А какой расчет двум умирать?
Улин слез с нар, ушел в другой конец камеры, присел около стены, стиснул ладонями голову и просидел так больше часа...Больше не было об этом разговора. А вот сегодня Павел...С Павлом Беспрозванных мы познакомились в камере. Никто не знал его до этого. Он быстро сдружился с заключенными, и вскоре узнали от него, что он не помнит ни матери, ни отца. Отец его, вагонный сцепщик, погиб под колесами паровоза, когда Павлу было пять лет, а мать прожила всего несколько месяцев после смерти отца и умерла от холеры.
Взял Пашку на воспитание начальник депо в Петровском заводе, а когда Пашке исполнилось девятнадцать лет, выгнал. Павел устроился учеником на заводе. В шестнадцатом году он заболел туберкулезом...
Еще до войны Беспрозванных связялся с кружком подпольщиков и выполнял небольшие задания. В 1918 году он приехал в Читу и так там и остался, застигнутый внезапным восстанием.
Арестовали его во время облавы на базаре как подозрительного и беспаспортного, посадили и ни разу не вызывали на допрос.Сегодня была передача от Анастасии Терентьевны. Она прислала несколько коржиков, кувшин молока и два калача хлеба, но к еде никто не притронулся.
На рассвете в камеру втащили избитого человека.Первым подошел к новичку Улин. Он повернул его на спину, всмотрелся и вдруг крикнул:
— Иннокентий!..
Это был жестянщик с соседней от Улина улицы. Когда Иннокентий очнулся, он долго не мог понять, куда он попал.
— За что тебя арестовали? — спросил его Улин и помог ему подняться.
— А разве я могу знать... Пришли, арестовали, избили... Сначала спрашивали, кого я знаю из большевиков. Потом требовали оружие; били в лицо, в бока, в живот...
В коридоре звенят ключи, мимо дверей то и дело ходит надзиратель. Он поминутно заглядывает в «глазок».
В камере тишина. Все молчат. Улин, заложив руки за спину, прихрамывая, ходит из угла в угол. У него все еще не зажила рана на ноге — прокол штыком в ночь нашего ареста. Рана гноится. Он несколько раз просил надзирателя прислать тюремного фельдшера, но тот только зло усмехался:
— Заживет, как на собаке...
Поджав под себя ноги, я сижу на нарах. Третий день у меня болит голова, тяжело стучит в висках кровь, горит лицо; рубашка не успевает высыхать от пота.
Мне хочется сказать Алексею Ивановичу, чтобы он перестал ходить, но... я знаю, как ему тяжело, и молчу...
Скорей бы ночь!.. Нет, не надо! Никогда не надо ночи!.. Опять придет капитан... опять будут вытаскивать людей...
Слезаю с нар и тоже пытаюсь ходить по камере, но трудно — голова кружится, ноги подкашиваются.
Сажусь на единственную в камере табуретку возле дверей. Здесь хорошо, в решетчатое окно врывается холодный воздух. Дышать легче...
Желтые, прокопченные табачным дымом стены камеры исписаны и изрисованы. Я машинально читаю надписи:
«Здесь сидел И. П. Сорокин».
А вот другая — размашистая:
«Товарищи, не бойтесь смерти, она — доказательство вашей пламенной борьбы за прекрасное будущее. Иванов. 15/11—20 г.».
Та же рука:
«Прощайте, товарищи, будьте большевиками до конца. Иванов».
Всматриваюсь в эту надпись: буквы разбросаны, торопливый почерк. Очевидно, он писал в момент, когда пришли за ним.
Выше, над моей головой, рисунок. Линии рисунка стерлись и слились с цветом стены, но все же можно разобрать смутную фигуру с большими сжатыми кулаками и шеренгу солдат, стреляющих из винтовок...
Не могу смотреть... Ах, как хорошо было бы сейчас уснуть и забыться хоть на полчаса!..
Иду к нарам. Там сидит Улин. Он внимательно, отцовски озирает мое пылающее лицо.
— Что с тобой? — спрашивает он.
— Не знаю... Голова...
Он дотрагивается рукой до моего лба.
— Э-э, брат, да у тебя жар. Не тиф ли?
— Не знаю,— бормочу я и пробую забраться на свое место, но в это время в двери щелкает ключ.
— Пришли,— говорит Улин.
В дверь вваливается несколько офицеров.Среди них — Массальский. Помятая фуражка его повернута козырьком на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, в руке болтается толстая казачья плеть.
А вот офицер, который арестовал меня и Улина. Он покачивается, взор у него мутный, не обещающий доброго.
Заметив его, Улин прячется за товарищей. Но зачем? Едва ли сейчас можно узнать Улина. Он похудел, глаза его запали еще глубже, а лицо покрыто длинной поседевшей бородой.
Но старый наш знакомый не видит Улина. Он подходит прямо ко мне.
— Ага! Улинский племянник!
Я уже привык ко всему и спокойно смотрю в помутневшие его глаза.Камера замерла. Десятки глаз напряженно смотрят на нас.
— Голову выше, большевистская морда! — кричит офицер.
Ну что же, выше так выше,— и я задираю голову.
— Ну то-то, щенок! Он осматривает меня.
— Морду почему не моешь? — спрашивает он,
— Нечем, нам воды не Дают.
— Мочой умывайся. Я молчу.
— А дядька-то твой где?
— Расстреляли... увели его... Офицер качает головой.
— Жаль... жаль... что тебя, сопляка, не взяли вместе с ним...
Потом, помолчав, сипло кричит:
— Пошел вон, смердящее отродье!
Я поворачиваюсь, чтобы отойти от офицера, но один, второй горячие удары плети обжигают меня.Лезу под нары. Это еще больше злит офицера. Он хватает меня за ногу, тащит к себе и носками сапог бьет в бедра.
Я не кричу — знаю, крик разозлит офицера. Помню, когда я кричал от побоев отца, мне попадало еще больше.Я хватаюсь руками за ножку нар и стараюсь уползти, но напрасно, ко мне успевает подбежать Массальский. Толстая, со свинцовым наконечником, плеть остро впивается в тело. Выпускаю из рук ножку нар и уже не сопротивляюсь. Руки мои ослабели, в голове шумит...
Наступает тишина. Кажется, что только боль моего тела живет среди этих мрачных стен.
Вдруг раздался крик Иннокентия Климова:
— Собаки!.. Негодяи!..
На кого он там кричит? Что с ним?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Не знаю,—мрачно ответил ему Улин.
— Поведут, обязательно поведут...
— Ну и что же?..
— А у меня, понимаешь, ничего, никаких доказательств нет против меня. Они сами не знают, за что меня взяли. Меня освободят. Обязательно...
— Ну что ж... хорошо.
— А какая разница, Алексей Иванович, сейчас умереть или через два месяца...
— Я тебя не понимаю, Паша...
— У тебя, Алексей Иванович,— горячо шептал Беспрозванных,— детишки маленькие, жена... Ты большевик, ты для партии нужен будешь. А от меня ни роду, ни племени, да и неспособен я ни к чему... такой-то вот...
— Ты что же это?..
— Так вот, Алексей Иванович, если повести захотят тебя на смерть, я за тебя пойду. Слышишь? Пойду и умру... Так... Оно лучше так будет...
Улин приподнялся, лоб его собрался в морщины, глаза тревожно взглянули из-под густых бровей на Беспрозванных.
— Ты что, с ума сошел, что ли?..
— Я серьезно, Алексей Иванович: уже несколько дней думаю над этим. Это с умом сказано... Ты пойми только: все равно я умру. А какой расчет двум умирать?
Улин слез с нар, ушел в другой конец камеры, присел около стены, стиснул ладонями голову и просидел так больше часа...Больше не было об этом разговора. А вот сегодня Павел...С Павлом Беспрозванных мы познакомились в камере. Никто не знал его до этого. Он быстро сдружился с заключенными, и вскоре узнали от него, что он не помнит ни матери, ни отца. Отец его, вагонный сцепщик, погиб под колесами паровоза, когда Павлу было пять лет, а мать прожила всего несколько месяцев после смерти отца и умерла от холеры.
Взял Пашку на воспитание начальник депо в Петровском заводе, а когда Пашке исполнилось девятнадцать лет, выгнал. Павел устроился учеником на заводе. В шестнадцатом году он заболел туберкулезом...
Еще до войны Беспрозванных связялся с кружком подпольщиков и выполнял небольшие задания. В 1918 году он приехал в Читу и так там и остался, застигнутый внезапным восстанием.
Арестовали его во время облавы на базаре как подозрительного и беспаспортного, посадили и ни разу не вызывали на допрос.Сегодня была передача от Анастасии Терентьевны. Она прислала несколько коржиков, кувшин молока и два калача хлеба, но к еде никто не притронулся.
На рассвете в камеру втащили избитого человека.Первым подошел к новичку Улин. Он повернул его на спину, всмотрелся и вдруг крикнул:
— Иннокентий!..
Это был жестянщик с соседней от Улина улицы. Когда Иннокентий очнулся, он долго не мог понять, куда он попал.
— За что тебя арестовали? — спросил его Улин и помог ему подняться.
— А разве я могу знать... Пришли, арестовали, избили... Сначала спрашивали, кого я знаю из большевиков. Потом требовали оружие; били в лицо, в бока, в живот...
В коридоре звенят ключи, мимо дверей то и дело ходит надзиратель. Он поминутно заглядывает в «глазок».
В камере тишина. Все молчат. Улин, заложив руки за спину, прихрамывая, ходит из угла в угол. У него все еще не зажила рана на ноге — прокол штыком в ночь нашего ареста. Рана гноится. Он несколько раз просил надзирателя прислать тюремного фельдшера, но тот только зло усмехался:
— Заживет, как на собаке...
Поджав под себя ноги, я сижу на нарах. Третий день у меня болит голова, тяжело стучит в висках кровь, горит лицо; рубашка не успевает высыхать от пота.
Мне хочется сказать Алексею Ивановичу, чтобы он перестал ходить, но... я знаю, как ему тяжело, и молчу...
Скорей бы ночь!.. Нет, не надо! Никогда не надо ночи!.. Опять придет капитан... опять будут вытаскивать людей...
Слезаю с нар и тоже пытаюсь ходить по камере, но трудно — голова кружится, ноги подкашиваются.
Сажусь на единственную в камере табуретку возле дверей. Здесь хорошо, в решетчатое окно врывается холодный воздух. Дышать легче...
Желтые, прокопченные табачным дымом стены камеры исписаны и изрисованы. Я машинально читаю надписи:
«Здесь сидел И. П. Сорокин».
А вот другая — размашистая:
«Товарищи, не бойтесь смерти, она — доказательство вашей пламенной борьбы за прекрасное будущее. Иванов. 15/11—20 г.».
Та же рука:
«Прощайте, товарищи, будьте большевиками до конца. Иванов».
Всматриваюсь в эту надпись: буквы разбросаны, торопливый почерк. Очевидно, он писал в момент, когда пришли за ним.
Выше, над моей головой, рисунок. Линии рисунка стерлись и слились с цветом стены, но все же можно разобрать смутную фигуру с большими сжатыми кулаками и шеренгу солдат, стреляющих из винтовок...
Не могу смотреть... Ах, как хорошо было бы сейчас уснуть и забыться хоть на полчаса!..
Иду к нарам. Там сидит Улин. Он внимательно, отцовски озирает мое пылающее лицо.
— Что с тобой? — спрашивает он.
— Не знаю... Голова...
Он дотрагивается рукой до моего лба.
— Э-э, брат, да у тебя жар. Не тиф ли?
— Не знаю,— бормочу я и пробую забраться на свое место, но в это время в двери щелкает ключ.
— Пришли,— говорит Улин.
В дверь вваливается несколько офицеров.Среди них — Массальский. Помятая фуражка его повернута козырьком на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, в руке болтается толстая казачья плеть.
А вот офицер, который арестовал меня и Улина. Он покачивается, взор у него мутный, не обещающий доброго.
Заметив его, Улин прячется за товарищей. Но зачем? Едва ли сейчас можно узнать Улина. Он похудел, глаза его запали еще глубже, а лицо покрыто длинной поседевшей бородой.
Но старый наш знакомый не видит Улина. Он подходит прямо ко мне.
— Ага! Улинский племянник!
Я уже привык ко всему и спокойно смотрю в помутневшие его глаза.Камера замерла. Десятки глаз напряженно смотрят на нас.
— Голову выше, большевистская морда! — кричит офицер.
Ну что же, выше так выше,— и я задираю голову.
— Ну то-то, щенок! Он осматривает меня.
— Морду почему не моешь? — спрашивает он,
— Нечем, нам воды не Дают.
— Мочой умывайся. Я молчу.
— А дядька-то твой где?
— Расстреляли... увели его... Офицер качает головой.
— Жаль... жаль... что тебя, сопляка, не взяли вместе с ним...
Потом, помолчав, сипло кричит:
— Пошел вон, смердящее отродье!
Я поворачиваюсь, чтобы отойти от офицера, но один, второй горячие удары плети обжигают меня.Лезу под нары. Это еще больше злит офицера. Он хватает меня за ногу, тащит к себе и носками сапог бьет в бедра.
Я не кричу — знаю, крик разозлит офицера. Помню, когда я кричал от побоев отца, мне попадало еще больше.Я хватаюсь руками за ножку нар и стараюсь уползти, но напрасно, ко мне успевает подбежать Массальский. Толстая, со свинцовым наконечником, плеть остро впивается в тело. Выпускаю из рук ножку нар и уже не сопротивляюсь. Руки мои ослабели, в голове шумит...
Наступает тишина. Кажется, что только боль моего тела живет среди этих мрачных стен.
Вдруг раздался крик Иннокентия Климова:
— Собаки!.. Негодяи!..
На кого он там кричит? Что с ним?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77