—настойчиво спрашивает офицер.
— Я отдыхал... Так хорошо там, тихо... — искусственно улыбаясь, сбивчиво отвечает отец.
— В кустах-то?.. А в тайге что делаешь?
— На птиц охочусь... Я страсть люблю охоту.
— Ну, хорошо, в контрразведке мы попытаемся подробней узнать.
— Зачем в контрразведке? Я ничего плохого не делаю. Вы бы отпустили меня, господин, охота вам возиться со мной.
Всматриваюсь в офицера и узнаю в нем капитана Терехова, прославившегося гуляку, ухажера, виновника гибели моей сестры. От волнения дрожат руки.
— Мальчик,— приказывает мне Терехов,— обыщи его!
Выворачиваю карманы отцовской тужурки... Удостоверившись, что у отца ничего нет, Терехов берет отцовское ружье и говорит:
— Иди вперед... Хорошо, что расседлалась лошадь и я отстал от своих, а то ты, голубчик, так и просидел бы здесь.
Отходим несколько шагов и натыкаемся на гнедую красивую лошадь, привязанную к дереву. Терехов легко садится в седло. Лошадь танцует, подпрыгивает, шевеля острыми ушами.
Мы идем по лесу. Шумят верхушками деревья. Поднялся ветер. Становится прохладно. Отец поднимает воротник тужурки. Ноги мои зябнут. Где-то далеко, точно раненый, кричит дикий козёл.
— Козлик, гуран, господин офицер... Эх, зря вы меня побеспокоили, господин офицер, может быть, я сейчас за козлом пошел бы,—заискивающе говорит отец.
— Ты поменьше разговаривай,— злобно отвечает Терехов.
Мы идем часа полтора и выходим на узкую извивающуюся тропинку. Тропинка заросла травой; она выводит нас к ручью.
— Пожалуй, отдохнуть нужно, господин офицер: ноги что-то устали.
— Что же, отдохнем,— соглашается Терехов и слезает с лошади.
Он бросает поводья, лошадь отходит к ручью, тянет мягкие, бархатные губы к воде.Терехов небрежно разваливается на пригорке, протягивает отцу серебряный портсигар.
— Закуривайте.
— Пожалуй, не вредно побаловаться хорошим табачком. Спасибо.
Наступает молчание. Офицер крутит пальцами барабан револьвера. Отец курит, держит себя развязно и даже шутливо.У наших ног бежит ручей: быстрая, стремительная вода клокочет, пенится вокруг выпирающих со дна камней. За ручьем, за каменистым отлогим его берегом идуг густые низкорослые заросли кустарника.
— Зря вы меня терзаете, господин офицер; подержите, опросите и отпустите,— говорит отец.
Терехов смотрит на него недоверчиво и с любопытством.
— Вы не хитрите. Товарищ... Так, что ли. Скажите, вы давно на положении лесного зверя?
— Я не понимаю, за кого вы меня считаете? — пожимая плечами, удивленно говорит отец.
Офицер смеется, блестят его ровные, красивые зубы.
— За боль-ше-ви-ка! — протяжно говорит он, и опять лицо его вздрагивает от смеха.— Вы меня не проведете. Я старый воробей... Что вы думаете: нужны мне какие-нибудь доказательства?.. Вы лучше скажите мне: давно вы из своего отряда и зачем в город пробираетесь?..
— Я сегодня только из дому на охоту ушел.
— А брюки-то ваши в смоле-с! Фуражка, пиджак оборванный! Вот и сапоги ободраны о кусты... Мальчик!— обращается он вдруг ко мне.
Я подхожу к Терехову.
— Ты давно дозором служишь?
— Каким дозором?
— Ну, у отца-то?
— Мы сегодня только из.дому.
— Ну ладно, ладно: приедем, поговорим, потолкуем. В контрразведке у нас очень хорошо умеют разговаривать.
Отец смотрит на него зло, с ненавистью: лицо у него темнеет, на левом виске набухает жила. Это признак охватывающего его бешенства.Я чувствую, что у отца созревает какой-то план, и слежу за каждым . его двимсением. Отец опускает на землю сильную, мускулистую руку. Длинные черные
пальцы его сжимают финский нож, спрятанный в голенище.А Терехов спокоен. Он занят часами, прикрепленными к руке. С ними что-то случилось: он прикладывает их к уху, заводит...
Отец словно только и ждал этого момента.Он вскакивает, точно ужаленный, и всем телом рушится на Терехова. Судорожно растопыренные пальцы сжимают горло офицера.
— Отпусти, скотина! От-п-п-у-с-с-ти-и!
Лицо офицера становится пятнистым; глаза большие, выпуклые, как у мертвеца. Он отбивается ногами, рука его нащупывает наган.
Еще мгновение, и руки белогвардейца слабнут. Он невнятно вскрикивает.Я закрываю глаза, прижимаюсь к сосне. Отец стоит, нагнувшись, около Терехова, который вздрагивает, конвульсивно подергивается. Потом голосом смертельно утомленного человека отец говорит:
— Идем, зароем где-нибудь.
Терехов лежит, поджав ноги к животу, правая рука с растопыренными пальцами прижата к груди, левая отброшена в сторону; всклокоченная голова выпачкана в земле, лицо фиолетовое, опухшее.
Вспоминается звонкий его смех в станционном буфете и Сима, остриженная, бледная после болезни.
— Это тебе за Симу...
Глаза мои заволокла дымка слез.
— За Симу, говоришь? Это почему за Симу?..
— Это Терехов.
— Откуда же ты его знаешь?
— Я видел его много раз с Симой.
Отец молчит. Он слышал уже о тереховских «геройствах» от Анны Григорьевны. Напоминания о Симе всегда делают его грустным.
— Ну, взяли,— отбросив догоревшую папиросу, говорит он.— Бери за ноги...
Поднимаем тяжелое тело Терехова и переходим ручей. Идти приходится медленно — быстрая холодная вода сносит. Я чувствую ее стремительное, тугое течение; ноги вздрагивают и поют от холода.
За ручьем находим небольшой овраг — туда и сваливаем офицера. Я ношу сухой валежник, ветки, собираю сухие опавшие листья.
- Эх, землей бы надо, да где ее взять? Не руками же копать землю,— говорит отец...
Снова переходим ручей. В перспективе синих гор меркнет большое солнце. Красный багрянец озаряет ветви деревьев. Безоблачное, пустынное небо становится ярко-зеленым.
Отец закидывает за плечо японский карабин Терехова и ружье, сует за пояс наган.
Лошадь мирно пасется на полянке около речки. Она настороженно поднимает голову, оборачивается и, шевеля мягкими губами, смотрит на отца умными глазами. Поймать ее удается не сразу. Она несколько раз убегает от нас, а потом, запутавшись в поводьях, останавливается и точно ожидает нашей помощи.
Отец легко забирается в седло и говорит!
— Давай руку.
Лезу на седло, и мы едем к шалашу. Там отец нагружает на лошадь провиант, одежду и, взобравшись в седло, тихим, упавшим голосом говорит;
— Ну, прощай сынок! Кто знает, когда теперь увидимся. Доеду я до Тайшета, а там кину лошадку и уйду в горы. Ну, прощай! Смотри, про это дело ни гу-гу! Ни матери, никому! Понял?
Молча киваю головой.
— Ну, иди домой. Помогай там... И он трогает поводья.
Я смотрю на удаляющуюся ссутуленную отцовскую спину. Когда она совеем исчезает за деревьями, я медленно направляюсь в город.
Сумерки быстро окутывают деревья. Сквозь просветы леса на небе кое-где видны редкие мигающие звезды.Становится холодно. Я ускоряю шаги.1920 год. Февраль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Я отдыхал... Так хорошо там, тихо... — искусственно улыбаясь, сбивчиво отвечает отец.
— В кустах-то?.. А в тайге что делаешь?
— На птиц охочусь... Я страсть люблю охоту.
— Ну, хорошо, в контрразведке мы попытаемся подробней узнать.
— Зачем в контрразведке? Я ничего плохого не делаю. Вы бы отпустили меня, господин, охота вам возиться со мной.
Всматриваюсь в офицера и узнаю в нем капитана Терехова, прославившегося гуляку, ухажера, виновника гибели моей сестры. От волнения дрожат руки.
— Мальчик,— приказывает мне Терехов,— обыщи его!
Выворачиваю карманы отцовской тужурки... Удостоверившись, что у отца ничего нет, Терехов берет отцовское ружье и говорит:
— Иди вперед... Хорошо, что расседлалась лошадь и я отстал от своих, а то ты, голубчик, так и просидел бы здесь.
Отходим несколько шагов и натыкаемся на гнедую красивую лошадь, привязанную к дереву. Терехов легко садится в седло. Лошадь танцует, подпрыгивает, шевеля острыми ушами.
Мы идем по лесу. Шумят верхушками деревья. Поднялся ветер. Становится прохладно. Отец поднимает воротник тужурки. Ноги мои зябнут. Где-то далеко, точно раненый, кричит дикий козёл.
— Козлик, гуран, господин офицер... Эх, зря вы меня побеспокоили, господин офицер, может быть, я сейчас за козлом пошел бы,—заискивающе говорит отец.
— Ты поменьше разговаривай,— злобно отвечает Терехов.
Мы идем часа полтора и выходим на узкую извивающуюся тропинку. Тропинка заросла травой; она выводит нас к ручью.
— Пожалуй, отдохнуть нужно, господин офицер: ноги что-то устали.
— Что же, отдохнем,— соглашается Терехов и слезает с лошади.
Он бросает поводья, лошадь отходит к ручью, тянет мягкие, бархатные губы к воде.Терехов небрежно разваливается на пригорке, протягивает отцу серебряный портсигар.
— Закуривайте.
— Пожалуй, не вредно побаловаться хорошим табачком. Спасибо.
Наступает молчание. Офицер крутит пальцами барабан револьвера. Отец курит, держит себя развязно и даже шутливо.У наших ног бежит ручей: быстрая, стремительная вода клокочет, пенится вокруг выпирающих со дна камней. За ручьем, за каменистым отлогим его берегом идуг густые низкорослые заросли кустарника.
— Зря вы меня терзаете, господин офицер; подержите, опросите и отпустите,— говорит отец.
Терехов смотрит на него недоверчиво и с любопытством.
— Вы не хитрите. Товарищ... Так, что ли. Скажите, вы давно на положении лесного зверя?
— Я не понимаю, за кого вы меня считаете? — пожимая плечами, удивленно говорит отец.
Офицер смеется, блестят его ровные, красивые зубы.
— За боль-ше-ви-ка! — протяжно говорит он, и опять лицо его вздрагивает от смеха.— Вы меня не проведете. Я старый воробей... Что вы думаете: нужны мне какие-нибудь доказательства?.. Вы лучше скажите мне: давно вы из своего отряда и зачем в город пробираетесь?..
— Я сегодня только из дому на охоту ушел.
— А брюки-то ваши в смоле-с! Фуражка, пиджак оборванный! Вот и сапоги ободраны о кусты... Мальчик!— обращается он вдруг ко мне.
Я подхожу к Терехову.
— Ты давно дозором служишь?
— Каким дозором?
— Ну, у отца-то?
— Мы сегодня только из.дому.
— Ну ладно, ладно: приедем, поговорим, потолкуем. В контрразведке у нас очень хорошо умеют разговаривать.
Отец смотрит на него зло, с ненавистью: лицо у него темнеет, на левом виске набухает жила. Это признак охватывающего его бешенства.Я чувствую, что у отца созревает какой-то план, и слежу за каждым . его двимсением. Отец опускает на землю сильную, мускулистую руку. Длинные черные
пальцы его сжимают финский нож, спрятанный в голенище.А Терехов спокоен. Он занят часами, прикрепленными к руке. С ними что-то случилось: он прикладывает их к уху, заводит...
Отец словно только и ждал этого момента.Он вскакивает, точно ужаленный, и всем телом рушится на Терехова. Судорожно растопыренные пальцы сжимают горло офицера.
— Отпусти, скотина! От-п-п-у-с-с-ти-и!
Лицо офицера становится пятнистым; глаза большие, выпуклые, как у мертвеца. Он отбивается ногами, рука его нащупывает наган.
Еще мгновение, и руки белогвардейца слабнут. Он невнятно вскрикивает.Я закрываю глаза, прижимаюсь к сосне. Отец стоит, нагнувшись, около Терехова, который вздрагивает, конвульсивно подергивается. Потом голосом смертельно утомленного человека отец говорит:
— Идем, зароем где-нибудь.
Терехов лежит, поджав ноги к животу, правая рука с растопыренными пальцами прижата к груди, левая отброшена в сторону; всклокоченная голова выпачкана в земле, лицо фиолетовое, опухшее.
Вспоминается звонкий его смех в станционном буфете и Сима, остриженная, бледная после болезни.
— Это тебе за Симу...
Глаза мои заволокла дымка слез.
— За Симу, говоришь? Это почему за Симу?..
— Это Терехов.
— Откуда же ты его знаешь?
— Я видел его много раз с Симой.
Отец молчит. Он слышал уже о тереховских «геройствах» от Анны Григорьевны. Напоминания о Симе всегда делают его грустным.
— Ну, взяли,— отбросив догоревшую папиросу, говорит он.— Бери за ноги...
Поднимаем тяжелое тело Терехова и переходим ручей. Идти приходится медленно — быстрая холодная вода сносит. Я чувствую ее стремительное, тугое течение; ноги вздрагивают и поют от холода.
За ручьем находим небольшой овраг — туда и сваливаем офицера. Я ношу сухой валежник, ветки, собираю сухие опавшие листья.
- Эх, землей бы надо, да где ее взять? Не руками же копать землю,— говорит отец...
Снова переходим ручей. В перспективе синих гор меркнет большое солнце. Красный багрянец озаряет ветви деревьев. Безоблачное, пустынное небо становится ярко-зеленым.
Отец закидывает за плечо японский карабин Терехова и ружье, сует за пояс наган.
Лошадь мирно пасется на полянке около речки. Она настороженно поднимает голову, оборачивается и, шевеля мягкими губами, смотрит на отца умными глазами. Поймать ее удается не сразу. Она несколько раз убегает от нас, а потом, запутавшись в поводьях, останавливается и точно ожидает нашей помощи.
Отец легко забирается в седло и говорит!
— Давай руку.
Лезу на седло, и мы едем к шалашу. Там отец нагружает на лошадь провиант, одежду и, взобравшись в седло, тихим, упавшим голосом говорит;
— Ну, прощай сынок! Кто знает, когда теперь увидимся. Доеду я до Тайшета, а там кину лошадку и уйду в горы. Ну, прощай! Смотри, про это дело ни гу-гу! Ни матери, никому! Понял?
Молча киваю головой.
— Ну, иди домой. Помогай там... И он трогает поводья.
Я смотрю на удаляющуюся ссутуленную отцовскую спину. Когда она совеем исчезает за деревьями, я медленно направляюсь в город.
Сумерки быстро окутывают деревья. Сквозь просветы леса на небе кое-где видны редкие мигающие звезды.Становится холодно. Я ускоряю шаги.1920 год. Февраль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77