В шестнадцать, семнадцать лет она, рано созревшая, претерпевшая немало унижений, по-прежнему продолжала искать тепло. Была красивой и готова была влюбиться в каждого, кто восхищался ее красотой или просто находил красивой.
Лаас пытается познать себя и Наадж, но его объективности хватает ненадолго. Стоит только Наадж обратиться в своей исповеди к человеку, который играл в ее жизни совсем уж второстепенную роль, будущему священнику Борису, спокойствие Лааса сменяется злостью. Но уже ночь, и они до такой степени устали от двухдневного голодания и бессонных терзаний, что одна оказывается не в состоянии говорить, а другой — слушать, и они снова засыпают друг возле друга.
Море шумит за порогом. Зеленые ветки яблонь тихонько скребут по крыше их маленького домика и по оконным косякам, и ложится при полной луне на трубу от высокой сосны темная тень. Переметы в ящике возле сарая все еще не убраны и перепутаны, и лежат наваленные кучей книги на рабочем столе Лааса.
Выйдя из-за сосны, луна заглянула в окно и уставилась прямо в глаза Наадж. Наадж просыпается и в страхе оглядывается вокруг себя. Наконец догадывается, где она, и начинает всхлипывать. Тихо и сдавленно плачет Наадж — удивительно, что у нее есть еще слезы и что муж не просыпается. Ее осунувшееся лицо и большие темные глаза освещены луной; сложив ладони вместе, Наадж шепчет: «Иисуусе, Иисуусе!» Затем накрывает голые плечи мужа одеялом и вновь ложится рядом с ним и погружается в тревожный сон.
И все-таки Наадж была близка и с Борисом, будущим священником.
Может, сейчас самое время переступить запрет и рассказать?
Лаас — словно заблудившийся в ночном лесу: слышит доносящийся откуда-то голос или видит огонек, а в следующий миг голос этот доносится уже с другой стороны.
Это какой-то манящий колдовской свист, он раздается то совсем рядом, то очень далеко спереди, то сзади, и заблудившийся человек топчется растерянно на одном месте. Сейчас он одеревенел от усталости, обхватил голову руками, рот открыт, глаза пустые. Наадж — в противоположном углу на полу, в ожидании ударов или словесных пощечин, но их не последовало.
На столе тикают часы, минута за минутой тянется время, большая стрелка едва передвигается. Две мухи жужжат на затылке Лааса и на руке, он их не чувствует, верхняя часть тела раскачивается в монотонном неосознанном ритме. Нижняя губа чуть шевелится, глаза полу прикрыты. Но именно в этот момент в его голове начинает созревать безумный план. Постепенно его бесчувственное лицо оживляется, глаза все больше открываются.
...А что, если наговорить на себя, представить себя в более дурном свете? По крайней мере, у него есть возможность представить безумными свои отроческие и юношеские годы, только не детство!
Однако у лжи, даже если она относится к началу возмужания, есть одно преимущество: ее Юула не запрещала.
Юула запретила говорить правду. Выходит, что именно правда невыносима для людей — для других. Ложь о детской невинности и о том, что душа ребенка — это белый лист, принимают, как правило, на веру. Поэтому ему и запретили говорить — разумеется, из-за Юулы больше, чем из-за него самого. И теперь, уже в двадцать семь лет, он все еще исповедует Юулину веру! Столь долгое пребывание в далеком детстве может превратить тебя, Лааса Рауна, в шута — да уже и превратило в шута и инквизитора Наадж! Однако это может лишить тебя и устойчивости, сделать тебя нервнобольным...
И все же он боится. Нет, все-таки лучше попытаться солгать.
— Наадж! Я тоже не все рассказал тебе о своей жизни... В Таллине я учился и работал, но свою интимную жизнь я проводил в кругу так называемых свободных людей. До тонкости отточенная форма взаимоотношений полов. Жизнь так разнообразна, нужно лишь уметь пить из этой золотой чаши. У меня имелись известные успехи в этом кругу...
— Лаас, если ты хочешь мне наврать, посмеяться надо мной и унизить меня, то сделай это своими, а не газетными словами. Они холодные и притворные. У меня никогда не было такого круга — и у тебя тоже,— говорит спокойно Наадж.
Лаас Раун мчит на велосипеде в сторону Тарту. Ветер задувает наискосок в лицо и поднимает на дороге пыль. Он разделся до трусов, и все равно заливает пот. Он выступает из каждой поры и стекает вниз по спине, которая покрывается пылью. Лаас жмет на педали, временами привстает в седле, цепь трещит, а он все гонит вперед. Один за другим отстают за ним велосипедисты, он же завидует машинам, которые проносятся мимо и вздымают клубы пыли.
После того как он начал излагать свою ложь о «круге свободных людей», в Наадж произошла неожиданная перемена!
До сих пор он наступал на Наадж, теперь же она взялась допытываться, чего это Лаас вздумал врать? Если он это делает столь неуклюже, что даже ей все ясно, то не прячется ли за этой ложью какая-то истина, которую Лаас, вместо того чтобы обнажить, неуклюже прячет. Чистая
фантазия — ее вообще не существует. Фантастические рассказы Уэллса — сколько там в них этой чистой фантазии? Она, Наадж, всегда говорила правду, пусть и не полную, а вот из слов Лааса вытекает, что он за своей ложью прячет истину...
Догадывается ли Наадж об истории с Юулой? Вдруг он сам во сне поведал о ней?
Хотел ли он своей ложью скрыть истину? Нет, если бы в нем было чуть меньше твердости, чуточку меньше уверенности в себе, если бы ему недодали тепла в пору возмужания, если бы из его жизни можно было изъять хоть одну чистую картину детства, какое-нибудь рождественское кормление домашних животных, или то, как он просил: «Дедушка, не говори дурного слова», или посланную отцом открытку с изображением Золотых Ворот,— может, и сложилась бы его жизнь, как у Наадж или у того парня, которого он создал в своем воображении. Он и этот созданный ложью парень — они ведь не далеко ушли друг от друга.
Велосипед Лааса катится уже с размеренной медлительностью, и мужчина, которого он до этого обогнал, теперь догоняет его и в свою очередь обходит.
...Нет, все же они чуточку разные — он и этот его двойник. Чуточку... У Нурми 1 был чуть больший запас энергии и выносливости, чем у человека, который бежал за ним по пятам; и Нурми завоевал олимпийское золото. Чуточку? Совсем небольшое различие и между человеком и обезьяной, человеком и животным. А также между животным и растением — даже органическим и неорганическим миром. А разве это самое немногой не является тем, что организует и определяет жизнь, что делает одного едящим, другого съедаемым, одного человеком, другого домашним животным, деревом, амебой или втиснутой в линию высокого напряжения электроэнергией.
Велосипедная цепь снова трещит, и вскоре Лаас опять обгоняет едущего впереди него мужчину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Лаас пытается познать себя и Наадж, но его объективности хватает ненадолго. Стоит только Наадж обратиться в своей исповеди к человеку, который играл в ее жизни совсем уж второстепенную роль, будущему священнику Борису, спокойствие Лааса сменяется злостью. Но уже ночь, и они до такой степени устали от двухдневного голодания и бессонных терзаний, что одна оказывается не в состоянии говорить, а другой — слушать, и они снова засыпают друг возле друга.
Море шумит за порогом. Зеленые ветки яблонь тихонько скребут по крыше их маленького домика и по оконным косякам, и ложится при полной луне на трубу от высокой сосны темная тень. Переметы в ящике возле сарая все еще не убраны и перепутаны, и лежат наваленные кучей книги на рабочем столе Лааса.
Выйдя из-за сосны, луна заглянула в окно и уставилась прямо в глаза Наадж. Наадж просыпается и в страхе оглядывается вокруг себя. Наконец догадывается, где она, и начинает всхлипывать. Тихо и сдавленно плачет Наадж — удивительно, что у нее есть еще слезы и что муж не просыпается. Ее осунувшееся лицо и большие темные глаза освещены луной; сложив ладони вместе, Наадж шепчет: «Иисуусе, Иисуусе!» Затем накрывает голые плечи мужа одеялом и вновь ложится рядом с ним и погружается в тревожный сон.
И все-таки Наадж была близка и с Борисом, будущим священником.
Может, сейчас самое время переступить запрет и рассказать?
Лаас — словно заблудившийся в ночном лесу: слышит доносящийся откуда-то голос или видит огонек, а в следующий миг голос этот доносится уже с другой стороны.
Это какой-то манящий колдовской свист, он раздается то совсем рядом, то очень далеко спереди, то сзади, и заблудившийся человек топчется растерянно на одном месте. Сейчас он одеревенел от усталости, обхватил голову руками, рот открыт, глаза пустые. Наадж — в противоположном углу на полу, в ожидании ударов или словесных пощечин, но их не последовало.
На столе тикают часы, минута за минутой тянется время, большая стрелка едва передвигается. Две мухи жужжат на затылке Лааса и на руке, он их не чувствует, верхняя часть тела раскачивается в монотонном неосознанном ритме. Нижняя губа чуть шевелится, глаза полу прикрыты. Но именно в этот момент в его голове начинает созревать безумный план. Постепенно его бесчувственное лицо оживляется, глаза все больше открываются.
...А что, если наговорить на себя, представить себя в более дурном свете? По крайней мере, у него есть возможность представить безумными свои отроческие и юношеские годы, только не детство!
Однако у лжи, даже если она относится к началу возмужания, есть одно преимущество: ее Юула не запрещала.
Юула запретила говорить правду. Выходит, что именно правда невыносима для людей — для других. Ложь о детской невинности и о том, что душа ребенка — это белый лист, принимают, как правило, на веру. Поэтому ему и запретили говорить — разумеется, из-за Юулы больше, чем из-за него самого. И теперь, уже в двадцать семь лет, он все еще исповедует Юулину веру! Столь долгое пребывание в далеком детстве может превратить тебя, Лааса Рауна, в шута — да уже и превратило в шута и инквизитора Наадж! Однако это может лишить тебя и устойчивости, сделать тебя нервнобольным...
И все же он боится. Нет, все-таки лучше попытаться солгать.
— Наадж! Я тоже не все рассказал тебе о своей жизни... В Таллине я учился и работал, но свою интимную жизнь я проводил в кругу так называемых свободных людей. До тонкости отточенная форма взаимоотношений полов. Жизнь так разнообразна, нужно лишь уметь пить из этой золотой чаши. У меня имелись известные успехи в этом кругу...
— Лаас, если ты хочешь мне наврать, посмеяться надо мной и унизить меня, то сделай это своими, а не газетными словами. Они холодные и притворные. У меня никогда не было такого круга — и у тебя тоже,— говорит спокойно Наадж.
Лаас Раун мчит на велосипеде в сторону Тарту. Ветер задувает наискосок в лицо и поднимает на дороге пыль. Он разделся до трусов, и все равно заливает пот. Он выступает из каждой поры и стекает вниз по спине, которая покрывается пылью. Лаас жмет на педали, временами привстает в седле, цепь трещит, а он все гонит вперед. Один за другим отстают за ним велосипедисты, он же завидует машинам, которые проносятся мимо и вздымают клубы пыли.
После того как он начал излагать свою ложь о «круге свободных людей», в Наадж произошла неожиданная перемена!
До сих пор он наступал на Наадж, теперь же она взялась допытываться, чего это Лаас вздумал врать? Если он это делает столь неуклюже, что даже ей все ясно, то не прячется ли за этой ложью какая-то истина, которую Лаас, вместо того чтобы обнажить, неуклюже прячет. Чистая
фантазия — ее вообще не существует. Фантастические рассказы Уэллса — сколько там в них этой чистой фантазии? Она, Наадж, всегда говорила правду, пусть и не полную, а вот из слов Лааса вытекает, что он за своей ложью прячет истину...
Догадывается ли Наадж об истории с Юулой? Вдруг он сам во сне поведал о ней?
Хотел ли он своей ложью скрыть истину? Нет, если бы в нем было чуть меньше твердости, чуточку меньше уверенности в себе, если бы ему недодали тепла в пору возмужания, если бы из его жизни можно было изъять хоть одну чистую картину детства, какое-нибудь рождественское кормление домашних животных, или то, как он просил: «Дедушка, не говори дурного слова», или посланную отцом открытку с изображением Золотых Ворот,— может, и сложилась бы его жизнь, как у Наадж или у того парня, которого он создал в своем воображении. Он и этот созданный ложью парень — они ведь не далеко ушли друг от друга.
Велосипед Лааса катится уже с размеренной медлительностью, и мужчина, которого он до этого обогнал, теперь догоняет его и в свою очередь обходит.
...Нет, все же они чуточку разные — он и этот его двойник. Чуточку... У Нурми 1 был чуть больший запас энергии и выносливости, чем у человека, который бежал за ним по пятам; и Нурми завоевал олимпийское золото. Чуточку? Совсем небольшое различие и между человеком и обезьяной, человеком и животным. А также между животным и растением — даже органическим и неорганическим миром. А разве это самое немногой не является тем, что организует и определяет жизнь, что делает одного едящим, другого съедаемым, одного человеком, другого домашним животным, деревом, амебой или втиснутой в линию высокого напряжения электроэнергией.
Велосипедная цепь снова трещит, и вскоре Лаас опять обгоняет едущего впереди него мужчину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65