Однако слова Лааса кажутся Юри такими странными, что он приподнимается:
— Но ведь ты не сделал ничего плохого?
— Плохого — да, конечно, я не сделал ничего такого, за что меня следовало бы посадить в тюрьму, но и хорошего никому не сделал.
— Почему? Ты строишь дома, и мы с твоей помощью на причале.
— И без меня там были бы.
С тех пор как Лаас полу силой, на свой страх, ушел из дома, Юри относился к нему словно к герою какой-нибудь книги — Лаас сделал то, на что он, ванатоаский Юри, хотя у него в начальной школе была светлая голова, не осмелился пойти... А теперь Лаас сожалеет, что ушел отсюда, и, может быть, даже останется дома. Куда же тогда он и Малль пойдут? Был бы крестьянский хутор, поделили бы между собой, но у Раунов так мало места, что нечего делить.
И Юри ничего не спрашивает.
Лаас догадывается о его мыслях, и все же он не в состоянии раствориться в них, как растворяется в синеве неба или в покачивании стебелька.
Нет у него ни одного настоящего друга — и это его беда. Интересно, как там сейчас идут дела у его товарища по ремесленному училищу Антса Пярноя? Тот написал ему в Таллин, чтобы присмотрел место на каком-нибудь заводе. А он, Лаас, был настолько занят собой, что послал лишь открытку с обещанием, и на том все кончилось. Аксель... После того как прочел в газете, что Аксель Лао окончил университет со степенью магистра, он стал немного побаиваться друга — сам он еще не сделал и попытки поступить в университет.
Эвальд — мастер по всем машинам... Эвальд, перед которым он в таком долгу, закончил мореходное училище и ходит теперь вторым механиком на большом пароходе. Ни он об Эвальде, ни Эвальд о нем ничего не знают...
Если взять и доверить Юри свои кое-какие запутанные дела?
Кусты можжевельника пылят. Сверчок пилит у самого левого уха.
— Юри?
— Да.
Он запинается.
— Хотел тебя кое о чем спросить,— но прежде чем он успел это сделать, пришла Малль, в каждой руке на стебелек нанизаны ягоды.
— В какой руке?— спрашивает она у Юри, лукаво подмаргивая и отводя руки назад.
— В той, что ближе к сердцу,— говорит Юри.
Лаас не думает, что Малль схитрила, но ему кажется, что Юри досталось больше ягод и они краснее. Но так и должно быть. «...Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть»,— как написано в толстой бабушкиной книге.
Они встают. Лаас опечален. Он догадывается, почти знает, что было в мыслях у Малль и Юри, когда они вместе с ним шли сюда. Но они боялись заговорить об этом. Он и сам боится других людей, а те боятся в свою очередь его. Ясно, что он бы никогда не рассказал Юри о своем детском прегрешении, но кое-что о Юуле он все же спросил бы. От кого заимела ребенка, отчего он умер и у кого сейчас Юула в работницах. Но даже об этом он боялся спросить.
Невероятно, что Аксель поведал ему о своих детских грешках, ведь он, Лаас, не доверил Акселю о себе даже самого малого.
«...Не говори другим!» Он не в состоянии переступить через этот запрет. Но хочет, чтобы другие говорили ему об этом — пусть хоть в книгах, поэтому он так жадно их и читает.
Вдали, через залив, виднеется выступ Кийгариской банки.
— Как здоровье старого Нигуласа, все еще живой?
— Ничего не слышно. Чего там у сумасшедшего — только и всего, что молится на обрыве. Живет себе один потихоньку, кормится морем, никому не мешает. Каждое воскресенье опускает оставшиеся пенни на прокорм церкви. Третьего дня вечером Тынис говорил старому Лаасу, что не стоила она того, потаскуха эта. Не с одним только братом Нигуласа таскалась — тут и старый Оолендер, и солдаты...
Луна, огромная и ясная, висит над поднимающимся с залива туманом. Встают призрачные видения, вытягиваются неимоверно длинные бестелесные мужчины и берут прямо с неба свои ломы и топоры. Напирают прильнувшие
друг к другу всадники, верхом на серебристо-серых жеребцах, выставив вперед окутанные туманной дымкой копья, и застывают в таком положении, лишь временами плавно продвигаясь вперед...
...Хрупкая и стройная, она стояла на пристани с маленьким мальчиком за руку. Потом она приходила почти каждый день вместе с немногими отдыхающими в поселке дачниками, но теперь с ней еще восьмилетний озорной мальчишка и примерно десятилетняя светловолосая девчонка. И сама она, казалось, была не старше детей — они резвились, бегали по берегу, и звонкий радостный смех разливался вокруг почти законченного причала. И лишь когда солнышко переваливало за полдень, они уходили, мальчишка с девчонкой впереди, малыш держался за руку матери. Когда он упирался, не хотел уходить, мать ласково говорила ему: «Лаури, пойдем домой, смотри, Эне и Иль- мар уже ждут, а дядям нельзя мешать». И тогда они уходили, а ребенок все оглядывался, приостанавливались на взгорке и вскоре исчезали между соснами.
Однажды у причала остановилась большая, с таллинскими номерами коммивояжерская машина. Дюжий, крепкий, средних лет мужчина приветствовал жену и расцеловал детей. Искупались поодаль за песчаным мысом. Потом сели в машину и уехали. Дети вернулись на следующий день, а жена — только через неделю...
Уже полночь. Плотный строй всадников придвинулся ближе и вонзил в рассеивающийся лунный свет огромные секиры. Заборы впереди по-прежнему неподвижны, и ни одни ворота не шелохнулись.
«...Нет, нет,— шепчет она,— сегодня нельзя, с нами мама, мы пойдем вместе».
Они продолжали танцевать, и он ничего не сказал.
«Ты не должен думать... Я постараюсь прийти завтра вечером, попозднее, к полям. Но я не знаю...»
Вдруг в тумане что-то шевельнулось. И раздвинулись занавеси. Она идет, хрупкая и стройная, закутанная во что-то синее, и туман стелется за ней шлейфом.
— Мийя! Мийя!— шепчет он и бросается навстречу. И тут же все исчезает — лишь наплывает и наплывает туман.
Почему? Почему она не приходит?
Его охватывает отчаяние.
Хочет освободиться от него? Из тумана словно пышет кровавым паром, который забивает глаза и рот. Он перелезает забор, идет по меже, затем вдруг ему кажется, что она пришла, и он бежит назад, на край леса.
Не может быть, чтобы она не пришла или не хотела прийти; наверное, что-то случилось. И он решает подождать еще с полчаса.
И тут, вглядываясь в движение секундной стрелки, он слышит ее шаги, совсем тихие, но не с той стороны, откуда он их ожидал. Оглянувшись, видит ее рядом, между сосен.
Они смотрят друг другу в глаза.
Луна прояснилась, и тень большой сосны начинает отступать. Пролетает ворон. Они прижимаются друг к другу.
— Кто-то...— И отталкиваются.
— Нет, наверное, белочка или упала шишка.
«Я не могла прийти. Ребенок все время просыпался. Вдруг он и сейчас проснулся — и будет искать меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Но ведь ты не сделал ничего плохого?
— Плохого — да, конечно, я не сделал ничего такого, за что меня следовало бы посадить в тюрьму, но и хорошего никому не сделал.
— Почему? Ты строишь дома, и мы с твоей помощью на причале.
— И без меня там были бы.
С тех пор как Лаас полу силой, на свой страх, ушел из дома, Юри относился к нему словно к герою какой-нибудь книги — Лаас сделал то, на что он, ванатоаский Юри, хотя у него в начальной школе была светлая голова, не осмелился пойти... А теперь Лаас сожалеет, что ушел отсюда, и, может быть, даже останется дома. Куда же тогда он и Малль пойдут? Был бы крестьянский хутор, поделили бы между собой, но у Раунов так мало места, что нечего делить.
И Юри ничего не спрашивает.
Лаас догадывается о его мыслях, и все же он не в состоянии раствориться в них, как растворяется в синеве неба или в покачивании стебелька.
Нет у него ни одного настоящего друга — и это его беда. Интересно, как там сейчас идут дела у его товарища по ремесленному училищу Антса Пярноя? Тот написал ему в Таллин, чтобы присмотрел место на каком-нибудь заводе. А он, Лаас, был настолько занят собой, что послал лишь открытку с обещанием, и на том все кончилось. Аксель... После того как прочел в газете, что Аксель Лао окончил университет со степенью магистра, он стал немного побаиваться друга — сам он еще не сделал и попытки поступить в университет.
Эвальд — мастер по всем машинам... Эвальд, перед которым он в таком долгу, закончил мореходное училище и ходит теперь вторым механиком на большом пароходе. Ни он об Эвальде, ни Эвальд о нем ничего не знают...
Если взять и доверить Юри свои кое-какие запутанные дела?
Кусты можжевельника пылят. Сверчок пилит у самого левого уха.
— Юри?
— Да.
Он запинается.
— Хотел тебя кое о чем спросить,— но прежде чем он успел это сделать, пришла Малль, в каждой руке на стебелек нанизаны ягоды.
— В какой руке?— спрашивает она у Юри, лукаво подмаргивая и отводя руки назад.
— В той, что ближе к сердцу,— говорит Юри.
Лаас не думает, что Малль схитрила, но ему кажется, что Юри досталось больше ягод и они краснее. Но так и должно быть. «...Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть»,— как написано в толстой бабушкиной книге.
Они встают. Лаас опечален. Он догадывается, почти знает, что было в мыслях у Малль и Юри, когда они вместе с ним шли сюда. Но они боялись заговорить об этом. Он и сам боится других людей, а те боятся в свою очередь его. Ясно, что он бы никогда не рассказал Юри о своем детском прегрешении, но кое-что о Юуле он все же спросил бы. От кого заимела ребенка, отчего он умер и у кого сейчас Юула в работницах. Но даже об этом он боялся спросить.
Невероятно, что Аксель поведал ему о своих детских грешках, ведь он, Лаас, не доверил Акселю о себе даже самого малого.
«...Не говори другим!» Он не в состоянии переступить через этот запрет. Но хочет, чтобы другие говорили ему об этом — пусть хоть в книгах, поэтому он так жадно их и читает.
Вдали, через залив, виднеется выступ Кийгариской банки.
— Как здоровье старого Нигуласа, все еще живой?
— Ничего не слышно. Чего там у сумасшедшего — только и всего, что молится на обрыве. Живет себе один потихоньку, кормится морем, никому не мешает. Каждое воскресенье опускает оставшиеся пенни на прокорм церкви. Третьего дня вечером Тынис говорил старому Лаасу, что не стоила она того, потаскуха эта. Не с одним только братом Нигуласа таскалась — тут и старый Оолендер, и солдаты...
Луна, огромная и ясная, висит над поднимающимся с залива туманом. Встают призрачные видения, вытягиваются неимоверно длинные бестелесные мужчины и берут прямо с неба свои ломы и топоры. Напирают прильнувшие
друг к другу всадники, верхом на серебристо-серых жеребцах, выставив вперед окутанные туманной дымкой копья, и застывают в таком положении, лишь временами плавно продвигаясь вперед...
...Хрупкая и стройная, она стояла на пристани с маленьким мальчиком за руку. Потом она приходила почти каждый день вместе с немногими отдыхающими в поселке дачниками, но теперь с ней еще восьмилетний озорной мальчишка и примерно десятилетняя светловолосая девчонка. И сама она, казалось, была не старше детей — они резвились, бегали по берегу, и звонкий радостный смех разливался вокруг почти законченного причала. И лишь когда солнышко переваливало за полдень, они уходили, мальчишка с девчонкой впереди, малыш держался за руку матери. Когда он упирался, не хотел уходить, мать ласково говорила ему: «Лаури, пойдем домой, смотри, Эне и Иль- мар уже ждут, а дядям нельзя мешать». И тогда они уходили, а ребенок все оглядывался, приостанавливались на взгорке и вскоре исчезали между соснами.
Однажды у причала остановилась большая, с таллинскими номерами коммивояжерская машина. Дюжий, крепкий, средних лет мужчина приветствовал жену и расцеловал детей. Искупались поодаль за песчаным мысом. Потом сели в машину и уехали. Дети вернулись на следующий день, а жена — только через неделю...
Уже полночь. Плотный строй всадников придвинулся ближе и вонзил в рассеивающийся лунный свет огромные секиры. Заборы впереди по-прежнему неподвижны, и ни одни ворота не шелохнулись.
«...Нет, нет,— шепчет она,— сегодня нельзя, с нами мама, мы пойдем вместе».
Они продолжали танцевать, и он ничего не сказал.
«Ты не должен думать... Я постараюсь прийти завтра вечером, попозднее, к полям. Но я не знаю...»
Вдруг в тумане что-то шевельнулось. И раздвинулись занавеси. Она идет, хрупкая и стройная, закутанная во что-то синее, и туман стелется за ней шлейфом.
— Мийя! Мийя!— шепчет он и бросается навстречу. И тут же все исчезает — лишь наплывает и наплывает туман.
Почему? Почему она не приходит?
Его охватывает отчаяние.
Хочет освободиться от него? Из тумана словно пышет кровавым паром, который забивает глаза и рот. Он перелезает забор, идет по меже, затем вдруг ему кажется, что она пришла, и он бежит назад, на край леса.
Не может быть, чтобы она не пришла или не хотела прийти; наверное, что-то случилось. И он решает подождать еще с полчаса.
И тут, вглядываясь в движение секундной стрелки, он слышит ее шаги, совсем тихие, но не с той стороны, откуда он их ожидал. Оглянувшись, видит ее рядом, между сосен.
Они смотрят друг другу в глаза.
Луна прояснилась, и тень большой сосны начинает отступать. Пролетает ворон. Они прижимаются друг к другу.
— Кто-то...— И отталкиваются.
— Нет, наверное, белочка или упала шишка.
«Я не могла прийти. Ребенок все время просыпался. Вдруг он и сейчас проснулся — и будет искать меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65