Это же страшно, как убийство, я скорее бы сама умерла. Ведь ты веришь мне, должен верить, мы же с тобой друзья.
— Конечно, Мийя.
— А после того как расстроилось обручение, я провела одну зиму в Уулуранна. Тут было так скучно. Могла бы уехать в город, но, не знаю почему, не уехала. Может, как раз назло этим сплетницам. Тут появился Антон. Я полюбила его. Было приятно сознавать, что и он любит меня; у него ведь была жена и двое детей, и он так много ездил по свету. Родом с Хийумаа, в молодости был моряком, несколько лет провел в Аргентине, разбогател, был почти миллионером, и снова оказался бедным. Привлекало то, что он был охотником и не боялся никаких зверей. Вроде лейтенанта Глана из «Пана» Гамсуна. Раньше, как это ни смешно, я боялась темноты. Но с ним ничего не было страшно, такой искушенный в любых ситуациях, смелый и уверенный в себе. Мать и остальные воспротивились, чтобы я выходила за него замуж, мол, он годится мне в отцы, что это безумие — но именно поэтому я и хотела выйти за него. Унсет где-то говорит, или я так поняла, что лучше один год прожить безрассудно, чем пребывать девять лет в спокойствии, вялости, обыденности. Хотела быть Кристиной, дочерью Лавранса. Антону однажды изменила жена, и он не мог ей этого простить, мне хотелось быть лучше ее. Но потом появился ты, и все смешалось.
А теперь... Раньше он зарабатывал хорошо, в Таллине у него была большая квартира, однако весной фирма обанкротилась, и он оказался не у дел. Правда, вскоре снова нашел службу, но жалованье небольшое, и уже не было той свободы, поездки четко расписаны, и сюда он приезжает только в августе. В тот вечер, когда Антон увидел, что мы танцуем, он приревновал меня и сказал, чтобы я оставалась в Таллине. Но сейчас он снова доверяет; может, на зиму и вернусь сюда, ничего, если дети какое-то время походят в деревейскую школу. Он хочет собрать немного денег, чтобы купить хотя бы в Нымме какой-нибудь дом, даже там они страшно дорогие, но мама согласна продать наш второй дом, может, тогда...
На лице Лааса появилась пренебрежительная усмешка.
— Ты противный, плохой, злой. Да, я хочу быть с тобой, но я не хочу его оставить сейчас, когда ему плохо, подумает, что именно поэтому. И все же он очень своеобразный человек, я могла бы уйти к тебе, лишь сознавая, что это ему не доставит боли.
— Конечно, старая любовь не ржавеет.
— Ох, все ржавеет, а любовь, наверное, легче всего.
Лаас отодвинулся еще дальше.
— Тебя я никогда не забуду,— шепчет она.
— Когда я уеду и явится новый дорожный мастер...
Но Мийя смотрит мимо него и говорит твердо, с щемя*
щей грустью в голосе:
— Так, как тебя, я не смогу желать больше никого. Солнышко светит жарче всего после полудня. У меня сейчас полдень, а у тебя он еще впереди.
Порой, когда Мийя рассказывает, Лаас испытывает к Антону особенную ревность, превращающую их короткие встречи в муку.
За ними следят. Однажды Мийя встречает за полями свою служанку. На лице той появляется елейное выражение, и она принимается говорить о том, какое чудесное лето. Мийе сказать нечего, но так как служанка не уходит, то Мийе лишь к вечеру удается вырваться к нему, и то на чуть. В другое воскресенье, когда лежали возле моря в кустах можжевельника, они приметили ту же девушку. Она прошла совсем рядом с ними. Неужели и впрямь не увидела их или сделала вид, что не заметила?
— Почему ты не дашь ей какую-нибудь работу, которая бы задержала ее?— шепчет Лаас, когда голова девушки мелькает уже поодаль, между можжевеловыми кустами.
— Тогда у нее был бы двойной повод, чтобы подглядывать и болтать, а так она по крайней мере ничего определенного не знает.
Напряженная ситуация только сближает их. Ощущение скорого расставания обостряет чувства. У них нет никаких обязательств друг перед другом, в их отношениях нет материального расчета или необходимости официально оформить эти отношения. И потому эта, на птичьих правах, любовь особенно дорога.
Лаас видит, что Мийя рискует все же больше, и у него появляется ощущение какого-то неравенства. Хочется, чтобы и у него была жена и дети и чтобы он мог, тоже подвергая опасности свою семейную жизнь, любить Мийю.
И, возможно, из этой потребности рисковать Лаас постепенно заводит разговоры о дурных сторонах своей натуры — о хороших уже все сказано. Это тяжело, он пытается что-то смягчить, но так как Мийя вроде бы все понимает и после каждого такого его признания целует с большей страстью, то и он раз от разу смелеет.
Девица из «Бразилии» и Ирена Вальдман — он все еще не в состоянии быть абсолютно откровенным, сваливает вину на Акселя и на краснобокие яблоки жившей напротив дамы.
Но поделиться еще и дурными детскими шалостями он не может. Одно воскресенье уходит за другим, и всякий раз он решается рассказать обо всем, но, когда голова его оказывается на коленях у Мийи и наступает время исповеди, он тушуется. Наконец он начинает даже сомневаться, было ли все это на самом деле. Дети ведь невинные, чистые, как же тогда возможно, чтобы...
Однако о том, как он стал свидетелем разговора отца и матери, рассказывает довольно скоро. Ему и теперь еще кажется, что родители грешны перед ним. Но если бы ему захотелось полицемерить и постучать себя в грудь и вознести хвалу богу, что он не такой, как другие — все эти развратники, и бежать любоваться своими Золотыми Воротами, то это ему вряд ли уже удалось бы.
Но однажды ночью — день для этого был слишком ясным — он рассказывает Мийе почти все, что знает о себе сам. Только Юула и ее запрет кажутся такой маловажной, ничтожной деталью, что это уходит из памяти.
И все же в комнате повисает тишина. В темноте словно растопырены чьи-то невидимые, испачканные руки, и тиканье часов замедляется, становится громким и роковым, словно удары похоронного колокола. Мийя целует его, и страх рассеивается. Она проявляет / странную нежность и доброту, и Лаас впадает в безумство от неожиданно охватившей его шальной радости, Мийя опять предстает неземным существом, он вновь опускается С перед ней на колени и целует ее ноги. А когда на следующий день он едет на велосипеде по шоссе, на него временами невольно нападает смех, это повторяется и при раз- $ говоре с рабочими. Боже мой, каким огромным, просторным и ясным стал вдруг мир! Он приходит от всего в упоение. Чувствует, что сделал в своей жизни длинный шаг ^ вперед. Казалось, что солнце светит по-иному, ветер задувает по-новому.
Но гордость удерживает его от осознания того, почему в нем неожиданно произошла такая перемена. Он словно ребенок, который попробовал содержимое запретной банки и понял, что варенье сладкое. Но о том, что варенье трогать запрещено, он, ради успокоения совести, напрочь забывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Конечно, Мийя.
— А после того как расстроилось обручение, я провела одну зиму в Уулуранна. Тут было так скучно. Могла бы уехать в город, но, не знаю почему, не уехала. Может, как раз назло этим сплетницам. Тут появился Антон. Я полюбила его. Было приятно сознавать, что и он любит меня; у него ведь была жена и двое детей, и он так много ездил по свету. Родом с Хийумаа, в молодости был моряком, несколько лет провел в Аргентине, разбогател, был почти миллионером, и снова оказался бедным. Привлекало то, что он был охотником и не боялся никаких зверей. Вроде лейтенанта Глана из «Пана» Гамсуна. Раньше, как это ни смешно, я боялась темноты. Но с ним ничего не было страшно, такой искушенный в любых ситуациях, смелый и уверенный в себе. Мать и остальные воспротивились, чтобы я выходила за него замуж, мол, он годится мне в отцы, что это безумие — но именно поэтому я и хотела выйти за него. Унсет где-то говорит, или я так поняла, что лучше один год прожить безрассудно, чем пребывать девять лет в спокойствии, вялости, обыденности. Хотела быть Кристиной, дочерью Лавранса. Антону однажды изменила жена, и он не мог ей этого простить, мне хотелось быть лучше ее. Но потом появился ты, и все смешалось.
А теперь... Раньше он зарабатывал хорошо, в Таллине у него была большая квартира, однако весной фирма обанкротилась, и он оказался не у дел. Правда, вскоре снова нашел службу, но жалованье небольшое, и уже не было той свободы, поездки четко расписаны, и сюда он приезжает только в августе. В тот вечер, когда Антон увидел, что мы танцуем, он приревновал меня и сказал, чтобы я оставалась в Таллине. Но сейчас он снова доверяет; может, на зиму и вернусь сюда, ничего, если дети какое-то время походят в деревейскую школу. Он хочет собрать немного денег, чтобы купить хотя бы в Нымме какой-нибудь дом, даже там они страшно дорогие, но мама согласна продать наш второй дом, может, тогда...
На лице Лааса появилась пренебрежительная усмешка.
— Ты противный, плохой, злой. Да, я хочу быть с тобой, но я не хочу его оставить сейчас, когда ему плохо, подумает, что именно поэтому. И все же он очень своеобразный человек, я могла бы уйти к тебе, лишь сознавая, что это ему не доставит боли.
— Конечно, старая любовь не ржавеет.
— Ох, все ржавеет, а любовь, наверное, легче всего.
Лаас отодвинулся еще дальше.
— Тебя я никогда не забуду,— шепчет она.
— Когда я уеду и явится новый дорожный мастер...
Но Мийя смотрит мимо него и говорит твердо, с щемя*
щей грустью в голосе:
— Так, как тебя, я не смогу желать больше никого. Солнышко светит жарче всего после полудня. У меня сейчас полдень, а у тебя он еще впереди.
Порой, когда Мийя рассказывает, Лаас испытывает к Антону особенную ревность, превращающую их короткие встречи в муку.
За ними следят. Однажды Мийя встречает за полями свою служанку. На лице той появляется елейное выражение, и она принимается говорить о том, какое чудесное лето. Мийе сказать нечего, но так как служанка не уходит, то Мийе лишь к вечеру удается вырваться к нему, и то на чуть. В другое воскресенье, когда лежали возле моря в кустах можжевельника, они приметили ту же девушку. Она прошла совсем рядом с ними. Неужели и впрямь не увидела их или сделала вид, что не заметила?
— Почему ты не дашь ей какую-нибудь работу, которая бы задержала ее?— шепчет Лаас, когда голова девушки мелькает уже поодаль, между можжевеловыми кустами.
— Тогда у нее был бы двойной повод, чтобы подглядывать и болтать, а так она по крайней мере ничего определенного не знает.
Напряженная ситуация только сближает их. Ощущение скорого расставания обостряет чувства. У них нет никаких обязательств друг перед другом, в их отношениях нет материального расчета или необходимости официально оформить эти отношения. И потому эта, на птичьих правах, любовь особенно дорога.
Лаас видит, что Мийя рискует все же больше, и у него появляется ощущение какого-то неравенства. Хочется, чтобы и у него была жена и дети и чтобы он мог, тоже подвергая опасности свою семейную жизнь, любить Мийю.
И, возможно, из этой потребности рисковать Лаас постепенно заводит разговоры о дурных сторонах своей натуры — о хороших уже все сказано. Это тяжело, он пытается что-то смягчить, но так как Мийя вроде бы все понимает и после каждого такого его признания целует с большей страстью, то и он раз от разу смелеет.
Девица из «Бразилии» и Ирена Вальдман — он все еще не в состоянии быть абсолютно откровенным, сваливает вину на Акселя и на краснобокие яблоки жившей напротив дамы.
Но поделиться еще и дурными детскими шалостями он не может. Одно воскресенье уходит за другим, и всякий раз он решается рассказать обо всем, но, когда голова его оказывается на коленях у Мийи и наступает время исповеди, он тушуется. Наконец он начинает даже сомневаться, было ли все это на самом деле. Дети ведь невинные, чистые, как же тогда возможно, чтобы...
Однако о том, как он стал свидетелем разговора отца и матери, рассказывает довольно скоро. Ему и теперь еще кажется, что родители грешны перед ним. Но если бы ему захотелось полицемерить и постучать себя в грудь и вознести хвалу богу, что он не такой, как другие — все эти развратники, и бежать любоваться своими Золотыми Воротами, то это ему вряд ли уже удалось бы.
Но однажды ночью — день для этого был слишком ясным — он рассказывает Мийе почти все, что знает о себе сам. Только Юула и ее запрет кажутся такой маловажной, ничтожной деталью, что это уходит из памяти.
И все же в комнате повисает тишина. В темноте словно растопырены чьи-то невидимые, испачканные руки, и тиканье часов замедляется, становится громким и роковым, словно удары похоронного колокола. Мийя целует его, и страх рассеивается. Она проявляет / странную нежность и доброту, и Лаас впадает в безумство от неожиданно охватившей его шальной радости, Мийя опять предстает неземным существом, он вновь опускается С перед ней на колени и целует ее ноги. А когда на следующий день он едет на велосипеде по шоссе, на него временами невольно нападает смех, это повторяется и при раз- $ говоре с рабочими. Боже мой, каким огромным, просторным и ясным стал вдруг мир! Он приходит от всего в упоение. Чувствует, что сделал в своей жизни длинный шаг ^ вперед. Казалось, что солнце светит по-иному, ветер задувает по-новому.
Но гордость удерживает его от осознания того, почему в нем неожиданно произошла такая перемена. Он словно ребенок, который попробовал содержимое запретной банки и понял, что варенье сладкое. Но о том, что варенье трогать запрещено, он, ради успокоения совести, напрочь забывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65