Он снова превратился в буку, у которого, как говорила мама, приходилось покупать слова. Но то, о чем говорили другие, он слышал хорошо.
В воскресенье, в час проповеди, бабушка навесила очки на нос и стала громко читать Библию. Она уже, наверное, несколько раз прочла ее и теперь опять приступила сначала.
На этот раз бабушка читала историю об изгнании из рая Адама и Евы. В райском саду росло удивительное древо, чьих плодов никто не смел есть. Однако змея, эта злая гадюка, взялась соблазнять Еву, мол, возьми и попробуй, когда никто не видит. Какие же на этом дереве были красивые красные яблоки! Ева не смогла устоять перед змеиным искушением, сорвала яблоко, попробовала и предложила Адаму. Но бог увидел — он видит все, даже самые тайные наши грехи,— и изгнал их из райского сада, обоих, Адама и Еву, за то, что они вкусили запретного плода с древа познания добра и зла.
— А разве бог не прогнал из райского сада и змею? — спросил Лаас.
— Об этом в Библии не сказано,— отозвалась бабушка. Она задумалась, посмотрела на внука и сказала через некоторое время: — Змею изгнали тоже, иначе откуда бы их столько развелось.
— Значит, все змеи в каменных заборах — это дети той самой змеи, которую изгнали из райского сада?
— Ясно, ее отродье!— сказала бабушка.
— А змея в райском саду людей не кусала?
— У тебя вдруг опять развязался язык, даже больше чем надо. Откуда мне все это знать,— ответила бабушка.— Научись читать, тогда своими глазами увидишь, что в книге написано.
Такими ли именно словами подтолкнула бабушка его к чтению, этого он не помнил с той отчетливостью, как запрет Юулы, однако в памяти осталась услышанная от бабушки история про Адама и Еву, которая очень сильно подействовала на него и, видимо, была одной из причин, по
чему он, в сравнении с другими деревенскими ребятишками, научился довольно рано читать. Адам и Ева вкусили запретного плода и были изгнаны из райского сада, они с Юулой играли в игру, о которой нельзя было говорить другим — запретную игру,— и ему представилось, что и его изгнали из родного дома, хотя он тут, словно бы тайком, и продолжает жить. Даже мама, которой он раньше открывал свою душу, поверял все свои горести и радости, казалось, уже не была ему близкой по-прежнему. И ветер не такой ласковый, и солнце не столь яркое. Часто в комнате и даже во дворе становится сумеречно, идет мелкий тоскливый дождь, и плачут крыши. Что теперь делает Юула, этого он не знает и знать не хочет, даже смотреть больше не желает в сторону Канарбику.
А где-то шла война. Люди жили в тревоге и печали. В деревне уже нет многих мужиков, и порой приходят письма, что кто-то даже убит. Теперь тут чужие, в серых шинелях, люди, русские, говорят на своем языке и ездят иногда на лошадях, у которых на спине седла. В Кообассяяре по приказу генерала начинают строить новую дорогу, и мама тоже должна там работать. Копают глубокие канавы, чтобы солдаты могли укрыться, когда немцы начнут в них палить с кораблей из пушек. Иногда в небе стрекочат аэропланы, порой русские, чаще немецкие, и тогда в Кообассяяре ухают зенитные батареи.
Поговаривают, что к Лиде Уйеэлу, матери красивой Роози, уже похаживает какой-то унтер. По словам мамы и бабушки, такого быть не должно, потому что уйеэлуский Михкель ходит в Польше под ружьем, а дома у них шестеро детей. Но люди говорят и поужаснее вещи. Будто кийгариский Нигулас — отсюда до Кийгари двадцать верст — изрубил на куски жену и родного брата. Приехал на побывку, ночью тайком, пробрался в дом и зарубил их прямо в постели. Раньше Нигулас был мужиком смирным, но научился на войне убивать, вот и дома сделал то же самое. Конечно, грех жены Нигуласа и его брата совсем без наказания оставлять было нельзя. Теперь всем троим конец. Нигулас сам пришел с повинной к уряднику, но, по слухам, это уже не поможет. Один русский офицер будто бы сказал лагуверескому Пээтеру, что и Нигуласа самого приговорят к смерти.
Лаас перепуган и видит во сне, что господь застает их с Юулой за греховной игрой и велит архангелу мечом из
рубить обоих на куски. Он в страхе кричит и засыпает вновь лишь после того, как мама, чтобы успокоить, дает ему сладкую воду. На мамин вопрос, что же он такого страшного увидел во сне, Лаас ничего не осмеливается сказать.
Приходит зима, в дымоходах завывает ветер, на улице метет метель. Мама и бабушка опечалены, тревожатся за отца, хотя он и не впрямую под пулями,— по счастью, перед самой войной устроился на шведское судно тимсерманом но сейчас и суда сколько угодно топят, даже если они и шведские.
Лаас уже читает, и бегло. Читает бабушке, которой очки уже стали слабы, по воскресеньям, в час проповеди, Библию. Мама с этим не очень мирится. Она не имеет ничего против того, чтобы ребенок читал — уж очень он неразговорчив, но пусть читает поучительные книги, хоть того же Каупманна, которого она только что купила ему в лавке Уулураннаского общества. И нечего читать эту толстую Библию. Она не для детей. Или если читает, то лучше Библию в рисунках — мама и ее принесла из лавки,— оттуда все лишнее убрано. Но бабушка не желает слушать такую Библию, ей нужна полная, где о человеческой жизни говорится всё как есть.
— Ребенок есть ребенок. Молодо-зелено. А то, что написано в толстой Библии, может испугать ребенка,— говорит мама.— Там много всякого такого...
— Оно так, да только мальчонка и в жизни встречает то же самое. Видит, что делают животные, да разве и люди лучше? Вытворяют почище скота... И все тайком... Пусть Святое писание сызмальства будет парню наукой, чтобы он не свернул с правильной дороги,— говорит бабушка.
Лаас держит язык за зубами, прямо-таки прикусил его, если бы можно было, навесил бы замок на рот. «...Только смотри никому об этом не говори!» Но бабушке хочется дальше читать. Время военное, и новых, посильнее, очков бабушке взять неоткуда.
Ближе к весне, дня через два после того как отелилась Лехмик, мама велит натопить баню и рожает Лаасу сестренку, которую школьный учитель на другой день пасхи нарек именем Малль. Радости никакой Лаасу от этого нет. Он уже наперед знает, что у его сестренки все так же, как
у Юулы... Будь это братишка, можно было бы вместе рыбачить в море, как тогда с дедушкой, а что с такой... одна сырость, мокрых пеленок да крика полный дом.
В эту весну он увидел также, как вела себя их Лехмик. Корова захотела быка, уже с раннего утра мычала в хлеву таким голосом, что ее должны были услышать быки во всех окрестных деревнях. Как только Лехмик выпустили из хлева и она попала на пастбище, к ней тут же сбежались быки.
— Животные на своем языке тоже всё понимают,— решила бабушка.
Лехмик понеслась вперед, быки, бодаясь,— следом. Не было в их игре жалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
В воскресенье, в час проповеди, бабушка навесила очки на нос и стала громко читать Библию. Она уже, наверное, несколько раз прочла ее и теперь опять приступила сначала.
На этот раз бабушка читала историю об изгнании из рая Адама и Евы. В райском саду росло удивительное древо, чьих плодов никто не смел есть. Однако змея, эта злая гадюка, взялась соблазнять Еву, мол, возьми и попробуй, когда никто не видит. Какие же на этом дереве были красивые красные яблоки! Ева не смогла устоять перед змеиным искушением, сорвала яблоко, попробовала и предложила Адаму. Но бог увидел — он видит все, даже самые тайные наши грехи,— и изгнал их из райского сада, обоих, Адама и Еву, за то, что они вкусили запретного плода с древа познания добра и зла.
— А разве бог не прогнал из райского сада и змею? — спросил Лаас.
— Об этом в Библии не сказано,— отозвалась бабушка. Она задумалась, посмотрела на внука и сказала через некоторое время: — Змею изгнали тоже, иначе откуда бы их столько развелось.
— Значит, все змеи в каменных заборах — это дети той самой змеи, которую изгнали из райского сада?
— Ясно, ее отродье!— сказала бабушка.
— А змея в райском саду людей не кусала?
— У тебя вдруг опять развязался язык, даже больше чем надо. Откуда мне все это знать,— ответила бабушка.— Научись читать, тогда своими глазами увидишь, что в книге написано.
Такими ли именно словами подтолкнула бабушка его к чтению, этого он не помнил с той отчетливостью, как запрет Юулы, однако в памяти осталась услышанная от бабушки история про Адама и Еву, которая очень сильно подействовала на него и, видимо, была одной из причин, по
чему он, в сравнении с другими деревенскими ребятишками, научился довольно рано читать. Адам и Ева вкусили запретного плода и были изгнаны из райского сада, они с Юулой играли в игру, о которой нельзя было говорить другим — запретную игру,— и ему представилось, что и его изгнали из родного дома, хотя он тут, словно бы тайком, и продолжает жить. Даже мама, которой он раньше открывал свою душу, поверял все свои горести и радости, казалось, уже не была ему близкой по-прежнему. И ветер не такой ласковый, и солнце не столь яркое. Часто в комнате и даже во дворе становится сумеречно, идет мелкий тоскливый дождь, и плачут крыши. Что теперь делает Юула, этого он не знает и знать не хочет, даже смотреть больше не желает в сторону Канарбику.
А где-то шла война. Люди жили в тревоге и печали. В деревне уже нет многих мужиков, и порой приходят письма, что кто-то даже убит. Теперь тут чужие, в серых шинелях, люди, русские, говорят на своем языке и ездят иногда на лошадях, у которых на спине седла. В Кообассяяре по приказу генерала начинают строить новую дорогу, и мама тоже должна там работать. Копают глубокие канавы, чтобы солдаты могли укрыться, когда немцы начнут в них палить с кораблей из пушек. Иногда в небе стрекочат аэропланы, порой русские, чаще немецкие, и тогда в Кообассяяре ухают зенитные батареи.
Поговаривают, что к Лиде Уйеэлу, матери красивой Роози, уже похаживает какой-то унтер. По словам мамы и бабушки, такого быть не должно, потому что уйеэлуский Михкель ходит в Польше под ружьем, а дома у них шестеро детей. Но люди говорят и поужаснее вещи. Будто кийгариский Нигулас — отсюда до Кийгари двадцать верст — изрубил на куски жену и родного брата. Приехал на побывку, ночью тайком, пробрался в дом и зарубил их прямо в постели. Раньше Нигулас был мужиком смирным, но научился на войне убивать, вот и дома сделал то же самое. Конечно, грех жены Нигуласа и его брата совсем без наказания оставлять было нельзя. Теперь всем троим конец. Нигулас сам пришел с повинной к уряднику, но, по слухам, это уже не поможет. Один русский офицер будто бы сказал лагуверескому Пээтеру, что и Нигуласа самого приговорят к смерти.
Лаас перепуган и видит во сне, что господь застает их с Юулой за греховной игрой и велит архангелу мечом из
рубить обоих на куски. Он в страхе кричит и засыпает вновь лишь после того, как мама, чтобы успокоить, дает ему сладкую воду. На мамин вопрос, что же он такого страшного увидел во сне, Лаас ничего не осмеливается сказать.
Приходит зима, в дымоходах завывает ветер, на улице метет метель. Мама и бабушка опечалены, тревожатся за отца, хотя он и не впрямую под пулями,— по счастью, перед самой войной устроился на шведское судно тимсерманом но сейчас и суда сколько угодно топят, даже если они и шведские.
Лаас уже читает, и бегло. Читает бабушке, которой очки уже стали слабы, по воскресеньям, в час проповеди, Библию. Мама с этим не очень мирится. Она не имеет ничего против того, чтобы ребенок читал — уж очень он неразговорчив, но пусть читает поучительные книги, хоть того же Каупманна, которого она только что купила ему в лавке Уулураннаского общества. И нечего читать эту толстую Библию. Она не для детей. Или если читает, то лучше Библию в рисунках — мама и ее принесла из лавки,— оттуда все лишнее убрано. Но бабушка не желает слушать такую Библию, ей нужна полная, где о человеческой жизни говорится всё как есть.
— Ребенок есть ребенок. Молодо-зелено. А то, что написано в толстой Библии, может испугать ребенка,— говорит мама.— Там много всякого такого...
— Оно так, да только мальчонка и в жизни встречает то же самое. Видит, что делают животные, да разве и люди лучше? Вытворяют почище скота... И все тайком... Пусть Святое писание сызмальства будет парню наукой, чтобы он не свернул с правильной дороги,— говорит бабушка.
Лаас держит язык за зубами, прямо-таки прикусил его, если бы можно было, навесил бы замок на рот. «...Только смотри никому об этом не говори!» Но бабушке хочется дальше читать. Время военное, и новых, посильнее, очков бабушке взять неоткуда.
Ближе к весне, дня через два после того как отелилась Лехмик, мама велит натопить баню и рожает Лаасу сестренку, которую школьный учитель на другой день пасхи нарек именем Малль. Радости никакой Лаасу от этого нет. Он уже наперед знает, что у его сестренки все так же, как
у Юулы... Будь это братишка, можно было бы вместе рыбачить в море, как тогда с дедушкой, а что с такой... одна сырость, мокрых пеленок да крика полный дом.
В эту весну он увидел также, как вела себя их Лехмик. Корова захотела быка, уже с раннего утра мычала в хлеву таким голосом, что ее должны были услышать быки во всех окрестных деревнях. Как только Лехмик выпустили из хлева и она попала на пастбище, к ней тут же сбежались быки.
— Животные на своем языке тоже всё понимают,— решила бабушка.
Лехмик понеслась вперед, быки, бодаясь,— следом. Не было в их игре жалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65