Но в следующее лето случилось такое, о чем никто, кроме Юулы и его самого, знать не должен был, что хотелось бы предать забвению, но что все же упорно продолжало сохраняться в памяти.
Снова лето, другое лето. Отец опять на заработках в Таллине. И опять бабушка и мама взяли в мызе покос —
надо было скосить сено, переворошить, высушить и убрать в стога; как всегда, два стога мызе — и один для своей коровы и своих овец. Только вот дедушки больше не было. Его, Лааса, еще опасаются оставлять дома одного, отводят к Юуле в Канарбику. Малюсенький, без клочка земли, лишь с парой овечек хуторок, куда приходилось идти по тянущемуся в сторону Уулуранна белесой лентой между крестьянских полей шоссе. Мать Юулы, вдова, ходила на поденку; сама Юула, хотя и старше его, Лааса, больше чем вдвое, все же была еще не в том возрасте, чтобы ее брать поденщицей. За кружку молока (коровы в Канарбику не было) Юуле приходилось быть ему, Лаасу, за компанию.
В комнате, в Канарбику, приятно пахнет можжевеловым дымком. Когда переступаешь высокий порог, сразу напротив виден печной очаг, висит на крючке котел. У них, у Раунов, дома плита, здесь же, в Канарбику, в комнате очаг и печь. У них дома кроме комнаты есть еще камора, передняя и чулан, в Канарбику только эта комната. Возле другой, глухой стены стоят две скамейки. За печкой высокая лавка, на которой спят. Там хорошо баловаться, прятаться под старой одеждой, а если завесить чем-нибудь маленькое, в четыре стекла, окошко, то в комнате становится совсем темно.
Юула обнимает его, даже целует.
— Когда вырасту, возьму тебя в жены,— говорит он. Но тут же словно бы сожалеет, что сказал так, потому что Юуле так далеко до его чудесной мамы. И сразу же берет половину своего обещания назад: — Я, конечно, возьму тебя в жены, но только... домашней... А Роози будет церковной женой.
Юула сердится.
— Роози такая же красивая, как мама, поэтому,— поясняет Лаас.
— Но Роози злая, и сердце у нее недоброе,— говорит Юула и все еще дуется.
— Ты бы тоже могла стать церковной, если Роози согласится быть домашней,— меняет он своих жен местами.
Затем они начинают эту самую игру.
— Давай в папу-маму играть,— предлагает Юула и щекочет его между ножками. А он в свою очередь должен так же щекотать ее, только у Юулы, у девочки, там все по-другому, совсем не так, как у него. Игра эта довольно приятная, но ему она скоро надоедает. Юула же хочет, чтобы ее щекотали еще и еще.
Вдруг кто-то вроде бы трогает дверь.
— Мама!— пугается Юула, и они сразу притихают как мыши, Юула идет глянуть, но никого там нет, был это ветер. Когда Юула возвращается, то предупреждает: — Только смотри никому об этом не говори!
— Почему?— спрашивает Лаас.
— Не говори другим, никому-никому!
— Не скажу,— обещает он, а самого почему-то душат слезы. Потом Юуле хочется поиграть еще, но он уже не хочет.
Он и в самом деле не рассказал об этой игре ни маме, ни другим, никому. Но это стало мучить его. Не столько, может, сама игра, сколько то, что о ней обязательно надо было молчать. Он помнит, что, когда его на следующий день повели в Канарбику, он, правда, пошел, но, как только они оказались вдвоем с Юулой, ему расхотелось оставаться здесь, и он вернулся домой. Юула не спросила, сказал ли он другим «об этом» — и без слов было ясно, что Лаас не рассказывал,— и остановилась между кустами можжевельника. Когда Лаас обернулся, Юула тоже оглянулась на него, потом каждый пошел своей дорогой.
Ключ от двери был сунут за приступок, он достал его и открыл замок. Кошка потерлась о его ноги и прошмыгнула в комнату. На чисто вымытом полу светились солнечные квадраты — это падал свет от окон. Радостно расцвеченные ходики на стене мерили время. Лаас постоял немного, собираясь было пойти за мамой и бабушкой на сенокос, как они, бывало, ходили туда с дедушкой; потом подумал, что мама начнет выспрашивать, почему он ушел от Юулы, и ему расхотелось идти. Лучше поспать. И он тут же, не раздеваясь, завалился на кровать.
Когда мама принялась вечером допытываться, почему он ушел от Юулы, то Лаас словно воды в рот набрал. Ведь он не смел рассказывать «об этом» другим, и матери тоже. Когда она спросила, не поругались ли они с Юулой, он только потряс головой.
— Онемел ты, что ли?— рассердилась мама.
Он испугался: вдруг она начнет и дальше расспрашивать и тогда может открыться то, что произошло в Канарбику; поэтому он сказал, что дома лучше. Это не было обманом — маме лгать нельзя,— дома, да еще без Юулы, и в самом деле лучше, можно поиграть с коровками, лошадками и овцами, которых прошлым летом смастерил ему из
дерева дедушка. Дома не надо играть в такую игру, о которой нельзя никому рассказывать. Мама недоверчиво покачала головой, и, когда к ним пришла мать Юулы, она еще и с ней поговорила о том, почему это Лаас ушел из Канарбику.
— Ах, поругались,— решила мать Юулы.— Наша девка тоже не ангел.
Но это не облегчило душу Лааса. Его по-прежнему угнетало, что он не смеет рассказать маме и другим, в какую игру они играли с Юулой в Канарбику.
А мама думала, что он заболел. Температуры, правда, не было, но куда делся прежний веселый ребенок? Есть болезни и без жара, говорит бабушка. К доктору Лааса все же не повели — да и где он, этот доктор,— чтобы и под рукой, и по карману.
Только вряд ли Лаас обмолвился бы об истинной причине своей «болезни». Даже доктору. Доктор ведь тоже принадлежит к числу «других»...
Отца Лаас видит совсем редко. Отец возвращается то из Таллина, то с парохода — там и тут он занимается плотницким ремеслом и недели через две опять исчезает. Зато у них, у Раунов, дом даже лучше, чем у других, где мужики не гнут горб круглый год на стороне. Чтобы дом в порядке содержать, одних только рук мало — для этого еще и деньги нужны, а в другом месте их заработаешь чуть больше, чем в здешнем, далеком краю. У безземельного нет ведь ни дерева, ни куста, любую доску и дранку приходится покупать, если хочешь обшить заново дом. В последний раз, когда отец был дома, он и обшил его новыми досками и выкрасил их ярко-желтой краской. Позволил и Лаасу маленьким молоточком забить с десяток гвоздей, не беда, что они искривились, как дождевые червячки, и отцу пришлось выпрямлять их. Он дал ему даже кисть в руки, когда дело дошло до покраски. От мамы им потом обоим досталось — краска, она ведь легко пристает к одежде. Да разве эти женщины бывают когда довольны работой своих мужчин?
В то время, когда отец ремонтировал дом, Лаасу особенно и не вспоминалась та «игра» — отца ведь не было дома, когда он, Лаас, в Канарбику играл с Юулой в запретную игру, и отец поэтому как бы не причислялся к тем, «другим». Отец словно бы не имел к этому никакого отношения. Но когда он уехал, Лаас снова, встречаясь с маминым взглядом, вспоминал свою ужасную тайну, о которой он не смел рассказывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65