» И руки ее, устремленные к дому, дрожат.
— Нет, я еще немного побуду. Ты долго ждал меня? Думала, что ушел, но все же пришла.
— Мийя, ты... Хорошо, хорошо!— И взгляд его утопает в ее больших темных глазах. Вдруг ему представляется, что он в церкви и Мийя — неземное существо. Он падает на колени и, не смея глянуть вверх, обнимает ее ноги.— Мийя, Мийя!— молит он, от душевного волнения на глазах выступают слезы.
— Ну что ты, что ты...— И он чувствует, как ее мягкие руки гладят его волосы.— Что с тобой?
— Любимая!
— Что с тобой?— Она наклоняется над ним.
— Ничего, я так счастлив, и ты такая прекрасная.
Она опускается на колени. Влажные губы касаются его
волос, лба. И вновь сливаются их уста. Опьяненные безумным желанием, он пытается раздеть ее. Но она вдруг пробуждается.
— Нет, нет... послушай... нет.— И отводит его руки.
Его охватывает стыд, он запинается:
-г- Да, я хочу тебя, но не так, не здесь.
Бредет домой, переполненный счастьем, и видит перед собой Золотые Ворота.
Ночь. Такие ночи они уже проводили. Ее хрупкое тело дрожит.
— Мийя! Мийя!— шепчет он. Ласкает ее, гладит бедра, целует ее мокрые от слез глаза.
Плач утихает, лишь слезы катятся по ее щекам.
— Это так ужасно!.,— шепчет она, наконец.— Ты не представляешь.
Что-то сдавливает ей горло, голова гудит, мысли разбегаются тысячью кругов. Кольцо сдавливает палец, на столе фотография Антона. Она судорожно цепляется за руку Лааса и целует его со всей страстью.
— Ты не уйдешь, нет!
— Но я и не ухожу!
— Ах, ты все равно уедешь, я тебе надоем...
— Ты мне надоешь? Ты? Я никуда не уеду, останусь тут. Я говорил в управлении, как только дорожный мастер уйдет, меня возьмут на его место.
— Значит, ты получишь это место — они обещали?
— Да, конечно, уже через неделю. И я переберусь туда.
Из соседней комнаты доносится сонный, полу всхлипывающий голос:
— Мама, мама!
— Подожди, я сейчас! — Она оправляет себя, и ее стройная фигура бесшумно исчезает в другой комнате.
— Мама, где ты была?— спрашивает проснувшийся ребенок.
— Я нигде не была, мама выходила на улицу.— Голос по-матерински успокаивающий, а Лаасу кажется, будто это говорит кто-то чужой.
— Ты будешь баиньки?
— Да, но и Лаури тоже должен баиньки...
Лаасу вспомнилась ночь — две недели тому назад,— когда Мийя в этой же комнате впервые отдалась ему. В ту ночь они забыли обо всем, опьянели друг от друга, и страх пропал, и их едва не застал рассвет. И после все дни были такими же чудесными. И тогда ребенок проснулся и позвал мать. Падающий в окно узкий лучик луны освещает на столе фотографию мужа Мийи. Ситуация скверная. Лаас чувствует себя" вором. И все равно нетерпеливо ждет, пока заснет ребенок и Мийя сможет вернуться.
И вот уже в полумраке в дверях неподвижно застыла ее фигура. Лаас приближается, но останавливается перед Мийей, боясь коснуться ее руки или что-либо сказать. В спальне белеют рядышком две кровати, и так тихо, что слышно, как в другой комнате дышит ребенок.
— Пойдем,— шепчет она наконец и, взяв его за руку, уводит от двери. Они сидят безмолвно, и кажется, кто-то третий стоит между ними.
— Ты очень любишь своего ребенка и... чужих детей?
— Чужих — да, не будь у меня Лаури и их, у меня бы ничего не было,— говорит она тихо.
— Вот как,— замечает он, и в голосе его слышится насмешка.
— Ты плохой — я любила своего мужа, и всерьез. Тут никого не было — осенью только грязь, зимой метели и пошлые потехи в народном доме. Тогда явился он, остановился у нас. Я не знаю, как это началось, но, когда он уехал, дом для меня опустел — и я плакала каждый день. Вскоре после этого он прислал письмо и предложил мне место в конторе. Он был очень нежный, по-отцовски заботливый, я мучила его, но он сказал, что не может без меня жить, развелся с женой и...
Лаас отодвинулся.
— А ты совсем другой, ну иди же ко мне! Будь ты здесь и пусть бы даже у тебя была жена и дети, но если бы ты желал меня — я бы тебя полюбила.
Вдруг с улицы доносится шорох, за забором по шоссе мечутся огни автомобиля.
Они вскакивают и застывают в напряжении, словно две скрипичные струны, по которым кто-то нещадно пилит смычком. Но огни тут же исчезают, и машина проносится мимо.
— Я...— шепчет Мийя, и рука Лааса, впившаяся в тяжелый дубовый стул, расслабляется.
— И все равно ты не уйдешь со мной,— говорит грустно Лаас.
— Слушай, это же не делается... так сразу. У меня... ты не знаешь! Антон, он ведь с ума сойдет! Он отобрал у жены дочку и сына, решил, что я воспитаю их лучше. Сказать по правде, и не гожусь тебе в жены, буду со своим ребенком в тягость, обузой. Да и стара я для тебя.
— Боже мой, разницы-то два года. Ты и в семьдесят два будешь моложе меня, семидесятилетнего.
— Но я уже в сорок два буду старой женщиной, а ты еще молодым человеком.
В другом крыле дома хлопает дверь и слышны девчоночьи легкие шаги. Лаас и Мийя снова напрягаются, стоят, пока шаги не возвращаются назад.
— Знаешь, потерпи еще несколько лет. Я выращу для тебя Эне.
— Уж она-то выберет себе богатого торгаша — тогда я и для любовника буду слишком старым.
И опять тишина и безмолвие. Наконец Мийя берет его за руку.
— Ты все-таки нехороший. Где ты был пять лет назад!
— Пять лет назад для меня не существовало ни одной женщины.
Пищит и с шорохом пробегает на чердаке мышь.
— Мышка шуршит,— шепчет Мийя. Ее «р» мягкое и такое нежное, что Лаас невольно повторяет его. Ощупывает сквозь легкий халатик ее голое тело, оно пьянит его словно вино, и Мийю тоже вдруг охватывает дрожь. Они опускаются на кровать.
Когда они снова начинают различать что-нибудь, кроме себя, то оказывается, что луна уже выскользнула из комнаты и лишь узенький лучик света падает еще на одежду Лааса, которая валяется на полу.
— Уходи, мать и служанка, даже дети просыпаются очень рано.
— Они знают, догадываются о чем-нибудь?
— Нет, но мне страшно.
Въедливое дребезжание будильника режет слух. Лаас поднимается. Сквозь открытое окно в комнату задувает холодный ветер, занавески колышутся.
Быстро одевается.
Огромный темный чердак — он идет и идет по его песчаному полу, в который мягко проваливаются ноги. И тут перед ним нависла паутина, чем больше он ее рвет, тем сильнее она обволакивает его руки и лицо. И все равно он должен идти дальше. Начинает преследовать какой-то страх. Надо бежать, но руки и ноги словно задубевшие култышки, и глаза не видят, сколько бы он ни сдирал с них паутину. Страх растет, надо бежать как от чумы, сальные, липкие руки приближаются к нему, и тут он спотыкается, падает и не может подняться, «Мийя! Мийя!» — последним усилием выдавливает он из стянутого паутиной рта и — просыпается.
Черт побери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Нет, я еще немного побуду. Ты долго ждал меня? Думала, что ушел, но все же пришла.
— Мийя, ты... Хорошо, хорошо!— И взгляд его утопает в ее больших темных глазах. Вдруг ему представляется, что он в церкви и Мийя — неземное существо. Он падает на колени и, не смея глянуть вверх, обнимает ее ноги.— Мийя, Мийя!— молит он, от душевного волнения на глазах выступают слезы.
— Ну что ты, что ты...— И он чувствует, как ее мягкие руки гладят его волосы.— Что с тобой?
— Любимая!
— Что с тобой?— Она наклоняется над ним.
— Ничего, я так счастлив, и ты такая прекрасная.
Она опускается на колени. Влажные губы касаются его
волос, лба. И вновь сливаются их уста. Опьяненные безумным желанием, он пытается раздеть ее. Но она вдруг пробуждается.
— Нет, нет... послушай... нет.— И отводит его руки.
Его охватывает стыд, он запинается:
-г- Да, я хочу тебя, но не так, не здесь.
Бредет домой, переполненный счастьем, и видит перед собой Золотые Ворота.
Ночь. Такие ночи они уже проводили. Ее хрупкое тело дрожит.
— Мийя! Мийя!— шепчет он. Ласкает ее, гладит бедра, целует ее мокрые от слез глаза.
Плач утихает, лишь слезы катятся по ее щекам.
— Это так ужасно!.,— шепчет она, наконец.— Ты не представляешь.
Что-то сдавливает ей горло, голова гудит, мысли разбегаются тысячью кругов. Кольцо сдавливает палец, на столе фотография Антона. Она судорожно цепляется за руку Лааса и целует его со всей страстью.
— Ты не уйдешь, нет!
— Но я и не ухожу!
— Ах, ты все равно уедешь, я тебе надоем...
— Ты мне надоешь? Ты? Я никуда не уеду, останусь тут. Я говорил в управлении, как только дорожный мастер уйдет, меня возьмут на его место.
— Значит, ты получишь это место — они обещали?
— Да, конечно, уже через неделю. И я переберусь туда.
Из соседней комнаты доносится сонный, полу всхлипывающий голос:
— Мама, мама!
— Подожди, я сейчас! — Она оправляет себя, и ее стройная фигура бесшумно исчезает в другой комнате.
— Мама, где ты была?— спрашивает проснувшийся ребенок.
— Я нигде не была, мама выходила на улицу.— Голос по-матерински успокаивающий, а Лаасу кажется, будто это говорит кто-то чужой.
— Ты будешь баиньки?
— Да, но и Лаури тоже должен баиньки...
Лаасу вспомнилась ночь — две недели тому назад,— когда Мийя в этой же комнате впервые отдалась ему. В ту ночь они забыли обо всем, опьянели друг от друга, и страх пропал, и их едва не застал рассвет. И после все дни были такими же чудесными. И тогда ребенок проснулся и позвал мать. Падающий в окно узкий лучик луны освещает на столе фотографию мужа Мийи. Ситуация скверная. Лаас чувствует себя" вором. И все равно нетерпеливо ждет, пока заснет ребенок и Мийя сможет вернуться.
И вот уже в полумраке в дверях неподвижно застыла ее фигура. Лаас приближается, но останавливается перед Мийей, боясь коснуться ее руки или что-либо сказать. В спальне белеют рядышком две кровати, и так тихо, что слышно, как в другой комнате дышит ребенок.
— Пойдем,— шепчет она наконец и, взяв его за руку, уводит от двери. Они сидят безмолвно, и кажется, кто-то третий стоит между ними.
— Ты очень любишь своего ребенка и... чужих детей?
— Чужих — да, не будь у меня Лаури и их, у меня бы ничего не было,— говорит она тихо.
— Вот как,— замечает он, и в голосе его слышится насмешка.
— Ты плохой — я любила своего мужа, и всерьез. Тут никого не было — осенью только грязь, зимой метели и пошлые потехи в народном доме. Тогда явился он, остановился у нас. Я не знаю, как это началось, но, когда он уехал, дом для меня опустел — и я плакала каждый день. Вскоре после этого он прислал письмо и предложил мне место в конторе. Он был очень нежный, по-отцовски заботливый, я мучила его, но он сказал, что не может без меня жить, развелся с женой и...
Лаас отодвинулся.
— А ты совсем другой, ну иди же ко мне! Будь ты здесь и пусть бы даже у тебя была жена и дети, но если бы ты желал меня — я бы тебя полюбила.
Вдруг с улицы доносится шорох, за забором по шоссе мечутся огни автомобиля.
Они вскакивают и застывают в напряжении, словно две скрипичные струны, по которым кто-то нещадно пилит смычком. Но огни тут же исчезают, и машина проносится мимо.
— Я...— шепчет Мийя, и рука Лааса, впившаяся в тяжелый дубовый стул, расслабляется.
— И все равно ты не уйдешь со мной,— говорит грустно Лаас.
— Слушай, это же не делается... так сразу. У меня... ты не знаешь! Антон, он ведь с ума сойдет! Он отобрал у жены дочку и сына, решил, что я воспитаю их лучше. Сказать по правде, и не гожусь тебе в жены, буду со своим ребенком в тягость, обузой. Да и стара я для тебя.
— Боже мой, разницы-то два года. Ты и в семьдесят два будешь моложе меня, семидесятилетнего.
— Но я уже в сорок два буду старой женщиной, а ты еще молодым человеком.
В другом крыле дома хлопает дверь и слышны девчоночьи легкие шаги. Лаас и Мийя снова напрягаются, стоят, пока шаги не возвращаются назад.
— Знаешь, потерпи еще несколько лет. Я выращу для тебя Эне.
— Уж она-то выберет себе богатого торгаша — тогда я и для любовника буду слишком старым.
И опять тишина и безмолвие. Наконец Мийя берет его за руку.
— Ты все-таки нехороший. Где ты был пять лет назад!
— Пять лет назад для меня не существовало ни одной женщины.
Пищит и с шорохом пробегает на чердаке мышь.
— Мышка шуршит,— шепчет Мийя. Ее «р» мягкое и такое нежное, что Лаас невольно повторяет его. Ощупывает сквозь легкий халатик ее голое тело, оно пьянит его словно вино, и Мийю тоже вдруг охватывает дрожь. Они опускаются на кровать.
Когда они снова начинают различать что-нибудь, кроме себя, то оказывается, что луна уже выскользнула из комнаты и лишь узенький лучик света падает еще на одежду Лааса, которая валяется на полу.
— Уходи, мать и служанка, даже дети просыпаются очень рано.
— Они знают, догадываются о чем-нибудь?
— Нет, но мне страшно.
Въедливое дребезжание будильника режет слух. Лаас поднимается. Сквозь открытое окно в комнату задувает холодный ветер, занавески колышутся.
Быстро одевается.
Огромный темный чердак — он идет и идет по его песчаному полу, в который мягко проваливаются ноги. И тут перед ним нависла паутина, чем больше он ее рвет, тем сильнее она обволакивает его руки и лицо. И все равно он должен идти дальше. Начинает преследовать какой-то страх. Надо бежать, но руки и ноги словно задубевшие култышки, и глаза не видят, сколько бы он ни сдирал с них паутину. Страх растет, надо бежать как от чумы, сальные, липкие руки приближаются к нему, и тут он спотыкается, падает и не может подняться, «Мийя! Мийя!» — последним усилием выдавливает он из стянутого паутиной рта и — просыпается.
Черт побери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65