Его начальник, видя состояние подчиненного, считает, что Равель должен «встряхнуться», и назначает его сменным на машину, которая направляется в рейс к линии фронта...
Вскоре композитор получает небольшой отпуск и едет домой. Но эти долгожданные дни судьба приготовила ему только для того, чтобы застать последние дни жизни ма­тери и похоронить ее. Затем он снова возвращается на фронт. Стоит на редкость суровая зима 1917 года - Ра­вель обмораживает ноги...
Чаша невзгод, кажется, уже переполнена. А коман­дование словно забыло, что за рулем развалины-грузовика сидит талантливый композитор - гордость Франции, и не торопилось разрубить узел страданий этого больного че­ловека, который впутался в никому не нужную, страшную войну лишь потому, что имел слишком чуткое к людским бедствиям сердце.
Из-за плохого здоровья Равеля «на время» увольняют из армии. К счастью, он больше туда не вернулся. Но и того, что он пережил, было предостаточно. Через год после ухода из армии он пишет: «Все же я выбит из колеи: и вообще, какая роковая ошибка - жить во время этой войны...»
Война еще шла, а когда закончилась, он недосчитался многих своих друзей. И в своей первой послефронтовой вещи - шестичастной фортепьянной сюите «Гробница Куперена» Равель каждую часть посвящает памяти погиб­ших друзей-фронтовиков. Последняя часть - токката - посвящена капитану Жозефу де Марлиаву, мужу знаме­нитой пианистки Маргариты Лонг.
Наложила свой отпечаток война и на брошенную ком­позитором в первые ее дни симфоническую поэму «Вальс» - дань любви к венскому вальсу. Беспечное, чисто штраусовское кружение вальса сокрушает в финале ужасающий злобный вихрь.
Равель надеялся, что это все, что война не ворвется больше в его музыку - он этого не допустит. Так думали и его друзья. И Равель снова стал прежним жизнерадо­стным, остоумным Равелем, будущим автором всесветно известного Болеро...
Со времени окончания первой мировой войны прошло десятилетие, но не все раны зажили: многие люди не мог­ли ни забыть, ни простить прошлого.
Был среди этих страдальцев один человек, близкий к отчаянию, - пианист Пауль Витгенштейн. Война отняла у него правую руку. Это был, по существу, смертный при­говор музыканту. Но ему порой казалось, что он такой же, как и прежде: ведь он чувствовал свою руку и даже кон­чики пальцев, которых не было... А по ночам, во сне, он играл - много, блистательно, самые трудные вещи.
Он хотел остаться пианистом, пусть даже вопреки здравому смыслу. И Витгенштейн принял решение обра­титься с открытым письмом к композиторам, попросить их помочь ему создать концертный репертуар для левой руки. Он вложит в этот заказ все свои средства. А пока будет усиленно развивать свою единственную руку.
Откликнулись немногие. Среди них был Сергей Про­кофьев, Рихард Штраус и Морис Равель, который не мог остаться равнодушным к просьбе человека, столько пере­жившего на войне, ибо знал, что это такое.
Правда, композитор уже задумал работу над новым произведением, и это должен был быть тоже фортепьян­ный концерт. Ну что ж, придется писать сразу два кон­церта.
А работать ему становилось все труднее и труднее. Странная, таинственная болезнь одолевала его, первые приступы которой он тщательно скрывал от друзей: он терял память. Сбывались его собственные, сказанные когда-то слова: «управление» начинало отказывать. Но войну он помнил. Он мог забыть даже свое имя, но то, что пережил в те проклятые годы, он помнил.
Каким должен быть этот концерт? Конечно, прежде всего настоящим, полнокровным, может быть, даже чуть «помпезным». Ведь «важно, чтобы музыкальная ткань не казалась облегченной, но, напротив, звучала как испол­няемая двумя руками».
А содержание музыки?.. Слишком многое было раз­бужено в душе композитора письмом Витгенштейна. И он все время будет об этом думать, сочиняя концерт для ле­вой руки.
«Двуручный» же концерт - в противоположность пер­вому - Равель сделает веселым и блестящим, «в духе концертов Моцарта и Сен-Санса». И не составят ли оба эти произведения как бы две части какого-то большого со­чинения, которое он пишет всю свою жизнь?
И вот Пауль Витгенштейн начинает получать одно за другим обещанные произведения. Однако здесь его ждало разочарование.
Рихард Штраус прислал фантазию для фортепьяно с очень большим оркестром. Познакомившись с этим сочи­нением, пианист впал в уныние: «Ну где мне с одной моей бедной рукой бороться против четверного состава? И в то же время не могу же я сказать Штраусу, что он сов­сем не так оркестровал...»
Не пришелся по душе Витгенштейну и концерт Сергея Прокофьева. В ответном письме пианист писал: «Благода­рю вас за концерт, но я в нем не понимаю ни одной ноты и играть не буду».
Не без душевного волнения отправлял бывший солдат Равель свой концерт на строгий суд другому бывшему сол­дату. И опять Витгенштейн остался недоволен. Обнару­жив «огромную каденцию» для левой руки (с этого начи­нается фортепьянная партия), он рассердился: «Если я хотел бы играть без оркестра, я не заказывал бы концерта с оркестром!» И потребовал от композитора поправок.
Однако музыканты сразу оценили достоинства произ­ведения и посоветовали пианисту играть так, как сочинил Равель. Витгенштейн сдался. А потом и он полюбил это драматическое сочинение: оно оказалось близким ему по духу. Узнав, что концерт принят, Равель посвятил его Витгенштейну.
Начальное большое вступление фортепьяно - не му­жественная ли это попытка пианиста бросить вызов судь­бе, утвердить свое право остаться в музыке? Не так ли задумывал этот эпизод композитор?
* * *
Мы прервали рассказ о Концерте для левой руки Мо­риса Равеля в тот момент, когда в музыку ворвался ка­кой-то злобный вихрь - беспощадная механическая ме­лодия властвует над всем, и некуда от нее деться.
Так вот когда вновь вернулся Равель к теме страданий и жестоких лишений, вот когда вновь наступила на его сердце железная пята войны. Огромным напряжением воли он старается сдержать эту необузданную силу. Ей нельзя поддаваться - жизнь должна идти вперед, иначе она потеряет смысл.
И оркестр вдруг взрывается каким-то необыкновенным, дерзко-веселым криком. И все преображается. Звучит живой, юношески задорный мотив. Однако он негромок. Да, это скорее воспоминание о веселье, чем оно само, слов­но грустная улыбка прожившего жизнь человека, вспо­минающего свою безоблачно-ясную юность,
Но вот звучание музыки становится еще тише, бег звуков останавливается, в тишине раздаются глухие «ша­ги» - и происходит неожиданное: воскресает совсем уж было забытая мелодия, та самая, плавная и грустная, ко­торая прозвучала в оркестровом вступлении вслед за пер­вой его темой и которая была подавлена ею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41