Пианист быстро выпрямился, встряхнул головой, и над клавиатурой непривычно и даже как-то неестествен­но взлетела одна его левая рука. Правая осталась лежать на колене и лишь вздрогнула, словно желая броситься на помощь. Левая же, опустившись в средней части кла­виатуры, вдруг заробела и начала поспешно отходить назад, в свои владения, в басы. Здесь же, набравшись решимости, накатами пассажей стала продвигаться на­верх.
И вот, словно закончив пробу сил, пианист вдруг начинает играть ту самую мелодию, которой оркестр
побудил его к действию. Начав в басах, он мощно и упор­но ведет ее «вправо», завоевывая все более высокие и звонкие звуки. Тяжеловесная размеренность мело­дии начинает превращаться в торжественную поступь. И вот уже отброшены остатки робости - рука пианиста, расширяя звучность, цепочкой аккордов взбирается на­верх, бисером скатывается оттуда, а потом вдруг ярким, вспыхивающим глиссандо дерзко бросается через весь инструмент туда, во владение правой руки, и ставит там победную точку, словно водружает на высоте знамя.
Оркестр, кажется, только этого и ждал. Он добился своего: звучание рояля обрело уверенность и силу, как будто играют две сильные руки пианиста. Теперь состя­зание должно пойти на равных. И оркестр празднует успех - радостно, мощно и широко ведет он свою пер­вую, главную мелодию: тему силы духа.
И снова пианист кладет на клавиши руку. Делает он это спокойно и уверенно. Под его пальцами рождается лирическая, нежная мелодия. Однако оркестр как будто недоволен этим настроением умиротворенности человека, перебивает его и вновь предлагает свою мелодию. Вот что главное, как будто подсказывает он, нельзя расслаб­ляться. И рояль соглашается, затевает энергичный, ин­тенсивный бег звуков, оплетая ярким орнаментом муже­ственную песню оркестра...
Неожиданно это согласие звуков прерывает страшный удар. Оркестр испускает стон-вопль. Стон этот передает­ся роялю, который вслед за тем делает несколько судо­рожных аккордовых движений, и вдруг им завладевает быстрая, резкая и какая-то бездушно-механическая ме­лодия. В ее подчеркнуто танцевальном ритме слышен сарказм, злая насмешка...
* * *
...Равель потерял покой, его мучит тысяча вопро­сов: как нелепо все получилось! Откуда взялась эта война (речь идет о первой мировой войне. - Ред.), почему Франция воюет с Германией, и как мог он пропустить события, которые привели к этой траге­дии?
С душевной тревогой Равель пишет другу: «Вот уже третий день... этот набат, эти плачущие женщины и осо­бенно этот ужасающий энтузиазм молодых людей; а сколь­ко друзей ушло на войну, и ни о ком из них я ничего не знаю».
В эти дни Равель трудится над завершением своего нового произведения - трио. Работа идет довольно успеш­но, и это радует, но тоска, тоска, которая «грызет не переставая», и композитор вдруг начинает «рыдать, скло­нившись над своими бемолями».
Он не может смириться со своей «бездеятельно­стью» - и тогда этот хрупкий тридцатидевятилетний че­ловек идет на призывной пункт. На что он надеется? От службы в армии его освободили еще в юные годы - из-за слишком малого роста и веса. С тех пор, оказыва­ется, ничего не изменилось. Вес его не устраивает даже самую снисходительную комиссию.
Чтобы хоть как-то заглушить тоску, Равель идет ра­ботать в госпиталь, однако обстановка в госпитале его удручает. Не потому, что он видит страдания людей и это ему тягостно. Дело совсем в другом: раненых посещают «тучи дам из Красного Креста, которые дали деньги и на этом основании наводняют госпиталь, возмущаются, если им предлагают вымыть ноги раненому, избегают делать перевязки, ссылаясь на неумение, и скандалят по поводу того, что им не устроили гостиную для чая. Вся эта орава ходит взад и вперед, хохочет, выставляет напоказ свои нарукавные повязки и сокрушается, что от солдат не пахнет опопонаксом».
«Все это омерзительно, - пишет Равель. - Считаю, что подобные развлечения мне не по возрасту, и жду вместе с другими взрослыми людьми, чтобы все эти недо­росли вернулись к своим обычным занятиям».
Он делает еще одну попытку попасть в армию. И на­конец попадает, но не в авиацию, и не в пехоту, и - увы! - не на передовые позиции: Равель становится во­дителем автомобиля, большого старенького грузовика «Ариекс».
Автор многих поэтичнейших творений - балета «Дафнис и Хлоя», оперы «Испанский час», «Испанской рапсодии» - оказался за баранкой грязного грузовика, чихающего едким дымом и рычащего, как дикий зверь! Но Равель доволен. В письмах к друзьям он неизменно называет себя «водитель Равель». «Это далековато от передовой линии, но еще дальше от Парижа, - пишет он в письме. - Морально ощущаешь фронт совсем близко. Полеты аэропланов, указательные стрелки...»
Равель много ездит, дежурит ночами. Много видит и слышит. Однажды оп был очень близко от линии фронта и видел «призрачный город, в котором нет больше жиз­ни; его зловещего сна не нарушает даже беспрерывный грохот. Над этим страшным молчанием сияло ослепитель­но летнее солнце».
У него почти нет времени писать письма, мучит мысль, что старушку мать он бросил дома одну. Он ста­рается писать ей как можно чаще и, конечно, без подроб­ностей о своем истинном положении, в котором таится немало опасностей.
Композитор продолжает мечтать об авиации, подает рапорт, но на комиссии врач неожиданно находит у Раве­ля расширение сердца, тогда он потихоньку, «без шума» возвращается в свой автопарк - как бы его и отсюда не списали! Он знает, что болезнь началась в те августов­ские дни 1914 года, когда заговорили пушки. Равель чув­ствует, что его здоровье серьезно подорвано и не без горькой иронии пишет другу: «Затронут не только карбю­ратор. Двигатель тоже хромает на обе ноги. Даже коробка скоростей оставляет желать лучшего. Небольшая прогул­ка вчера - и та меня утомила. Лишь бы управление те­перь не отказало!»
О, эта вещая последняя фраза!
Его «Аделаида» в ремонте (Равель назвал грузовик именем своего балета). Но композитору уже не до шуток: он сильно устал, хотя месяц почти ничего не делал. К усталости прибавляется тоска, а к ней - неожиданный «прилив нежности к музыке». Он «переполнен вдохно­вением» и может «взорваться от него, если в ближайшие время заключение мира не подымет крышку котла».
Равель получает стихи от одного лейтенанта с передо­вой и завидует, что тот может работать в траншее. Сам же композитор в редкие свободные минуты забавляется тем, что записывает пение птиц. Он просит друга подобрать для него народные песни и легенды провинции Валуа, видимо, надеясь вскоре взяться за работу. Но потом вдруг понимает, что ни здесь, ни в Париже не в состоянии будет работать, если не наступит «конец мирового ка­таклизма».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41