Переборол себя Чайковский и в оценке карнавала: «Общее впечатление карнавала самое для меня неблаго­приятное. На меня вся эта суета производила впечатле­ние удручающее, утомляющее и раздражающее... Но я не мог не оценить искреннюю веселость, которая проявляет­ся во всем туземном населении во время карнавала...» В другом письме он продолжает свою мысль: «...Когда хорошенько вглядишься в публику, беснующуюся на Corso, то убеждаешься, что как бы ни странно проявля­лось веселье здешней толпы, оно искренно и непринуж­денно. Оно не нуждается в водке или вине; оно вдыхает­ся в здешнем воздухе, теплом, ласкающем...»
Вот тогда-то и появилась из-под пера композитора огненная тарантелла, отразившая картину народного ве­селья и отношение к нему Чайковского.
Так под воздействием всех событий и переживаний и родилось «Итальянское каприччио» - драматическое произведение, в котором свет преобладает над тьмой и побеждает ее. Мелодичность песен, огненный темперамент танца помогли композитору лучше выразить главную мысль - мысль о красоте жизни. Чужие мелодии, прой­дя через сердце художника, со всей полнотой выразили его собственные чувства и настроения.
И вот перед нами «Итальянское каприччио». Оно от­крывается мощными звуками фанфар, торжественными и призывными... Да, это тот самый кавалерийский сигнал, который услышал Чайковский из окна гостиницы... От­звучали фанфары. Дальше происходит неожиданнее: раз­дается несколько глухих аккордов духовых инструментов, и следом за ними из тишины выплывает печальная мелодия. Она напоминает глубокое скорбное раздумье. Движение мелодии ускоряется, она меняется, становится более энергичной, обостренной, но, не давая ей развиться, возвращаются фанфары...
Тема скорби во второй раз звучит несколько по-ино­му, чуть мягче, и, постепенно затихая, уходит, словно обессилев. Из тишины возникает светлая мажорная пес­ня, юношески чистая и простая. Сначала ее поют голоса гобоев, как будто в легкой дымке, потом голоса кларне­тов словно «проявляют» ее, омывают свежестью. И вот уже весь оркестр шумно и весело подхватывает мелодию. Это первое столкновение скорбной мысли с картиной беззаботной, веселой жизни улицы, которой дела нет до вашей печали. Жизнь стучится и в самые отдаленные, полные скорби уголки человеческого сердца - она пол­новластная хозяйка всего живого.
Опять звучат тяжелые аккорды. Но мелодия печали так и не появляется. Шум внешнего мира властно вры­вается в грустную обитель и заставляет обратить на себя внимание. В четком маршеобразном ритме звучит задор­ный мотив. Весело перекликаются инструменты оркестра, словно распахивается перед вашим взором многозвучная картина улицы, полной веселящихся людей... Вдруг из-за поворота вливается в поток новая струя людей, новый оркестр поет певучую мелодию марша. Все это постепен­но отдаляется, уходит и наконец исчезает с глаз.
Человек остается наедине с собой, со своими мысля­ми, и вновь поднимается в нем старая боль. С новой си­лой звучит тема печали. Но это в последний раз. Нужно сделать еще одно решительное усилие - выйти на ули­цу и забыться среди людей. Этого требует жизнь.
И вот человек попадает сразу в головокружительную атмосферу карнавала. Для того чтобы выразить его сти­хийное буйство, не придумаешь ничего лучшего, чем эта тарантелла. Весь оркестр в каком-то вихревом хороводе расплескивает искры звуков.
Вновь появляется уличная песня - она звучит очень торжественно. В этом видится глубокий смысл: царствен­но возвеличена простая народная песня, то есть сама душа народа.
Опять возвращается тарантелла, но теперь она звучит по-иному... И вот она уже захлестывается наплывом но­вых звуков. Как будто происходит удивительный переход от созерцания картины массового празднества к теме внутренней, личной: происходит перемена и в самом че­ловеке - просветление, примирение с жизнью...
Мы попытались раскрыть содержание «Итальянского каприччио», прочитать этот своеобразный дневник, в ко­тором отразилось все, что волновало великого русского музыканта в момент создания произведения. «Как пере­сказать те неопределенные ощущения, - писал Петр Ильич Чайковский, - через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного сюжета? Это чисто лирический процесс. Это музыкаль­ная исповедь души, на которой много накипело и кото­рая, по существу своему, изливается посредством зву­ков, подобно тому, как лирический поэт высказывается стихами».
ЖИЗНЬ ПОЛОНЕЗА
Всегда хочется, чтобы твое любимое музыкальное произведение знали и любили все. Знаменитый полонез польского композитора Огинского «Прощание с родиной» действительно знают все - он звучит по радио, в кон­цертах, с пластинок. Случайность ли это?
Есть такой всесильный закон в природе: закон сохра­нения и превращения энергии. А что, если позволить себе такую вольность - попробовать представить, как он действовал бы в сфере искусства? Тогда, очевидно, мож­но сказать, что долговечность художественного произве­дения зависит от заряда душевной энергии, вложенной в него автором. И неважно, большое это произведение или нет. Как луч маленького лазера способен послать световой сигнал в космос на расстояние в сотни тысяч километров, так творческая «вспышка» художника, пусть непродолжительная, но очень интенсивная, способна це­лые века питать людей энергией чувств. Подчиняясь это­му, если можно так выразиться, закону сохранения и пре­вращения чувств, и живет среди других бессмертных творений полонез Огинского.
Да, такое «превращение чувств» лежит в основе вос­приятия любого произведения искусства. Порой мы, слушая ту или иную вещь, находимся во власти ощущений, возможно очень далеких от авторских, но тем не менее волнуемся и переживаем прекрасные мгновения.
И вот они - эти чудесные, удивительные и бесконеч­но разнообразные превращения полонеза Огинского в на­шей душе.
В тот день, когда я впервые услышал этот полонез, я опоздал в школу. Минуты, которые были нужны, что­бы успеть до звонка в класс, я простоял у радиоприем­ника не в силах уйти - из него лились необыкновен­ные, берущие за сердце звуки. Словно кто-то, задохнув­шись от волнения, говорил тебе очень сокровенное и важное...
Вечером я прибежал со своим открытием к учителю музыки, Людомиру Антоновичу Петкевичу, пожилому че­ловеку, много видевшему на своем веку. Когда я спро­сил его, знает ли он этот полонез, он улыбнулся, молча сел за стол и написал ноты. Надо ли говорить, что с это­го дня полонез стал на многие месяцы неотвязной темой моего аккордеона, на котором я с нескрываемым бла­женством играл эту удивительную мелодию.
Тогда же учитель рассказал мне, как сам, еще маль­чишкой, с изумлением впервые слушал эту музыку, и вспомнил небольшую картинку из своей жизни, связан­ную с полонезом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41