Всякий уважающий себя самурай, когда ему приходилось прибегать к харакири, проделывал эту операцию клинком Майдошин».
Усмешка оживила пепельные губы вице-адмирала. «Токийские лавчонки предлагали мне клинки других древних мастеров, выдавая их за Майдошин. Нет, нет, отвечал я, этот клинок делал почтенный мастер Иосихиро или же Мазамуне, я же хочу только Майдошин. Лавочники кланялись, и складывали руки, и вздыхали, пока наконец не нашли этот великолепнейший Майдошин».
Пламя камина отбрасывало короткие тени на сухое зеркальное лезвие: оно же, сгущая жидкий свет, казалось совершенно черным и таинственным.
Колчак любил подолгу смотреть на японский кинжал, словно искал в нем какую-то мистическую силу. Он не верил никакой мистике, но события последних дней, развертываясь и нарастая вокруг него, выводили из душевного равновесия. Разорванный, мрачный и в то же время волнующий блеск этих событий освещал честолюбивые замыслы вице-адмирала.
За окном давно ревела метель: постоянный гул ее не мешал потоку воспоминаний. Память возвращала Колчака к порогу юности. Он видел себя то гимназистом, то фельдфебелем морского корпуса, то лейтенантом на броненосном крейсере.
Перед мысленным взором вставали громады вод Тихого океана, мягкие очертания владивостокских сопок, ледяные торосы земли Беннетта. Эти, уже ставшие бесконечно далекими, картины юности сейчас умиляли его. Как все было ясно, просто, беззаботно в том невозвратимом мире.
Вспомнился отец — морской артиллерист, генерал-майор — непреклонный сторонник монархии. Образ отца не вызвал ни нежности, ни грусти.
Дворянские привычки, привилегии, атмосфера исключительности, аристократичности в Морском корпусе наложили на юного Колчака неизгладимый отпечаток. Подобно отцу он был монархистом, хотя в первые же дни Февральской революции стал служить Временному правительству.
Колчак сощурился на языки огня: они были светлыми, легкими, неуязвимыми и, переливаясь, все звали куда-то. Если бы он только понимал непостоянный, обманчивый, возбуждающий голос огня!
Колчак зажмурился, силою воображения вызывая желанные картины…
Черное море до краев переполнено солнцем. Волны выбрасывают золотые слитки, и они, разламываясь, рассыпаются снопами брызг. Всюду брызжет, мерцает, лоснится солнце. Солнечные капли стекают с береговых скал, дышат теплой зеленью виноградников, спят в изломах розоватых камней. Тысячи солнц взлетают вместе с волнами и ходят по горизонту.
Колчак будто въяве видел круглые облака в морской воде, тени кораблей, пробегающие по облакам, себя на капитанском мостике крейсера «Георгий Победоносец». Перед ним опять мелькали матросские физиономии, раздавались голоса, полные ярости. Матросы, только что разоружившие офицеров Черноморской эскадры, подступали к нему, требуя сдать оружие.
Он же высился над всеми, сгибая и разгибая тонкую парадную сабельку. Почему-то казалось: как только он лишится бесполезного своего оружия сразу и навсегда рухнут империя, дворянство, война до победного конца, слава, флот, он сам со своим будущим.
Смешной парадной саблей хотел он преградить путь революции. Бесконечно далекими и ненавистными были для него матросы его же эскадры.
— Требование сдать оружие я рассматриваю как личное оскорбление, сказал он. — Море меня наградило золотым оружием, морю его и возвращаю!
Он швырнул свою саблю в море, ровно в полночь спустил с мачты гюйс командующего эскадрой и покинул свой флагман.
Это, конечно, был очень эффектный жест — золотая сабля, брошенная в море. Газеты захлебывались от восторга и писали, писали об Александре Васильевиче Колчаке, не пожелавшем подчиниться взбунтовавшимся матросам.
Буржуазные газеты, светские, дамы, господа из Генерального штаба, из Морского корпуса, члены Временного правительства восхищались мужественным характером вице-адмирала.
Генерал Рычков разволновался, даже, как показалось ему самому, до неприличия: князь Голицын предупредил, что он приглашен на особый военный совет к Колчаку.
Приглашение было многозначительным: фортуна снова поворачивалась к Рычкову улыбающимся лицом. Будущий военный диктатор (в том, что Колчак станет диктатором, генерал не сомневался) нуждается в его военных знаниях, его опыте, генеральском авторитете его, наконец!
— Мне, старому вояке, пристало больше разговаривать с вражескими пулями, чем с походными кухнями, — сказал он Голицыну.
Погасшая было страсть — находиться на виду у высокого начальства опять всколыхнулась в душе Рычкова. Он долго и беспокойно обдумывал, в каком виде явиться к Колчаку.
— Там будут все эти импульсивные мальчики — Гайды, Гривины. Прилично ли мне, георгиевскому кавалеру, прийти без крестов?
— Тогда надень свои кресты, — посоветовал Голицын.
— Но тактично ли? У меня два «Георгия», у Колчака только один?
— Тогда не надевай.
— Мои кресты боевые, чего мне их стесняться?
— Тогда надень…
К Колчаку явились действительно личности самые близкие: Рудольф Гайда, английский Престон, Гривин, Войцеховский.
Перед началом совещания Колчак спросил у Голицына:
— Следствие по делу цареубийц окончено, князь?
— Да, и цареубийцы расстреляны…
— Я бы начал повторное следствие. Его королевскому величеству Георгу Пятому небезынтересно знать, что мы вновь расследуем святотатственное преступление большевиков.
Голицын повел по Колчаку скорбными глазами, торопливо потер ладонь о ладонь.
— Его величество мой король будет признателен, — подхватил Престон, довольный, что Колчак коснулся темы, волнующей его самого.
— Главные преступники ускользнули от карающей десницы. Все обстоятельства злодейского убийства государя императора нами выяснены. Не понимаю, что еще надо выяснять, — раздраженно ответил Голицын.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — глухим, неблагозвучным голосом пробормотал Колчак, проходя к столу. Сел, положил худые руки на яшмовую многоцветную столешницу, глянул в заснеженное окно.
Все ждали, когда Колчак заговорит, но каждый думал о том, какую роль он сам будет играть в приближающихся событиях. Каждый преувеличивал собственное значение и жаждал роли выдающейся.
— Россия и наши союзники ждут от нас решающего наступления, — начал Колчак. — Как русский я понимаю общее желание быстро и навсегда покончить с большевизмом. Это решающее наступление начнется в ближайшие дни. Колчак подался вперед, узкий профиль его отразился в полированной яшме столешницы. — Оно начнется отсюда, с Урала, в северном направлении. Мы пойдем стремительным маршем на Пермь, на Вятку и дальше к Москве. В районе Вятки наши армии соединятся с английскими войсками, что наступают из Архангельска на Котлас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
Усмешка оживила пепельные губы вице-адмирала. «Токийские лавчонки предлагали мне клинки других древних мастеров, выдавая их за Майдошин. Нет, нет, отвечал я, этот клинок делал почтенный мастер Иосихиро или же Мазамуне, я же хочу только Майдошин. Лавочники кланялись, и складывали руки, и вздыхали, пока наконец не нашли этот великолепнейший Майдошин».
Пламя камина отбрасывало короткие тени на сухое зеркальное лезвие: оно же, сгущая жидкий свет, казалось совершенно черным и таинственным.
Колчак любил подолгу смотреть на японский кинжал, словно искал в нем какую-то мистическую силу. Он не верил никакой мистике, но события последних дней, развертываясь и нарастая вокруг него, выводили из душевного равновесия. Разорванный, мрачный и в то же время волнующий блеск этих событий освещал честолюбивые замыслы вице-адмирала.
За окном давно ревела метель: постоянный гул ее не мешал потоку воспоминаний. Память возвращала Колчака к порогу юности. Он видел себя то гимназистом, то фельдфебелем морского корпуса, то лейтенантом на броненосном крейсере.
Перед мысленным взором вставали громады вод Тихого океана, мягкие очертания владивостокских сопок, ледяные торосы земли Беннетта. Эти, уже ставшие бесконечно далекими, картины юности сейчас умиляли его. Как все было ясно, просто, беззаботно в том невозвратимом мире.
Вспомнился отец — морской артиллерист, генерал-майор — непреклонный сторонник монархии. Образ отца не вызвал ни нежности, ни грусти.
Дворянские привычки, привилегии, атмосфера исключительности, аристократичности в Морском корпусе наложили на юного Колчака неизгладимый отпечаток. Подобно отцу он был монархистом, хотя в первые же дни Февральской революции стал служить Временному правительству.
Колчак сощурился на языки огня: они были светлыми, легкими, неуязвимыми и, переливаясь, все звали куда-то. Если бы он только понимал непостоянный, обманчивый, возбуждающий голос огня!
Колчак зажмурился, силою воображения вызывая желанные картины…
Черное море до краев переполнено солнцем. Волны выбрасывают золотые слитки, и они, разламываясь, рассыпаются снопами брызг. Всюду брызжет, мерцает, лоснится солнце. Солнечные капли стекают с береговых скал, дышат теплой зеленью виноградников, спят в изломах розоватых камней. Тысячи солнц взлетают вместе с волнами и ходят по горизонту.
Колчак будто въяве видел круглые облака в морской воде, тени кораблей, пробегающие по облакам, себя на капитанском мостике крейсера «Георгий Победоносец». Перед ним опять мелькали матросские физиономии, раздавались голоса, полные ярости. Матросы, только что разоружившие офицеров Черноморской эскадры, подступали к нему, требуя сдать оружие.
Он же высился над всеми, сгибая и разгибая тонкую парадную сабельку. Почему-то казалось: как только он лишится бесполезного своего оружия сразу и навсегда рухнут империя, дворянство, война до победного конца, слава, флот, он сам со своим будущим.
Смешной парадной саблей хотел он преградить путь революции. Бесконечно далекими и ненавистными были для него матросы его же эскадры.
— Требование сдать оружие я рассматриваю как личное оскорбление, сказал он. — Море меня наградило золотым оружием, морю его и возвращаю!
Он швырнул свою саблю в море, ровно в полночь спустил с мачты гюйс командующего эскадрой и покинул свой флагман.
Это, конечно, был очень эффектный жест — золотая сабля, брошенная в море. Газеты захлебывались от восторга и писали, писали об Александре Васильевиче Колчаке, не пожелавшем подчиниться взбунтовавшимся матросам.
Буржуазные газеты, светские, дамы, господа из Генерального штаба, из Морского корпуса, члены Временного правительства восхищались мужественным характером вице-адмирала.
Генерал Рычков разволновался, даже, как показалось ему самому, до неприличия: князь Голицын предупредил, что он приглашен на особый военный совет к Колчаку.
Приглашение было многозначительным: фортуна снова поворачивалась к Рычкову улыбающимся лицом. Будущий военный диктатор (в том, что Колчак станет диктатором, генерал не сомневался) нуждается в его военных знаниях, его опыте, генеральском авторитете его, наконец!
— Мне, старому вояке, пристало больше разговаривать с вражескими пулями, чем с походными кухнями, — сказал он Голицыну.
Погасшая было страсть — находиться на виду у высокого начальства опять всколыхнулась в душе Рычкова. Он долго и беспокойно обдумывал, в каком виде явиться к Колчаку.
— Там будут все эти импульсивные мальчики — Гайды, Гривины. Прилично ли мне, георгиевскому кавалеру, прийти без крестов?
— Тогда надень свои кресты, — посоветовал Голицын.
— Но тактично ли? У меня два «Георгия», у Колчака только один?
— Тогда не надевай.
— Мои кресты боевые, чего мне их стесняться?
— Тогда надень…
К Колчаку явились действительно личности самые близкие: Рудольф Гайда, английский Престон, Гривин, Войцеховский.
Перед началом совещания Колчак спросил у Голицына:
— Следствие по делу цареубийц окончено, князь?
— Да, и цареубийцы расстреляны…
— Я бы начал повторное следствие. Его королевскому величеству Георгу Пятому небезынтересно знать, что мы вновь расследуем святотатственное преступление большевиков.
Голицын повел по Колчаку скорбными глазами, торопливо потер ладонь о ладонь.
— Его величество мой король будет признателен, — подхватил Престон, довольный, что Колчак коснулся темы, волнующей его самого.
— Главные преступники ускользнули от карающей десницы. Все обстоятельства злодейского убийства государя императора нами выяснены. Не понимаю, что еще надо выяснять, — раздраженно ответил Голицын.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — глухим, неблагозвучным голосом пробормотал Колчак, проходя к столу. Сел, положил худые руки на яшмовую многоцветную столешницу, глянул в заснеженное окно.
Все ждали, когда Колчак заговорит, но каждый думал о том, какую роль он сам будет играть в приближающихся событиях. Каждый преувеличивал собственное значение и жаждал роли выдающейся.
— Россия и наши союзники ждут от нас решающего наступления, — начал Колчак. — Как русский я понимаю общее желание быстро и навсегда покончить с большевизмом. Это решающее наступление начнется в ближайшие дни. Колчак подался вперед, узкий профиль его отразился в полированной яшме столешницы. — Оно начнется отсюда, с Урала, в северном направлении. Мы пойдем стремительным маршем на Пермь, на Вятку и дальше к Москве. В районе Вятки наши армии соединятся с английскими войсками, что наступают из Архангельска на Котлас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191