Игнатий Парфенович откинулся на спинку стула, потускнел, забыв о своем правиле — осторожно касаться воспоминаний, вызывающих жгучую боль.
«Почему я так неравнодушен к злу? Ко всякой подлости и фальши? А мог бы жить безразлично — равнодушие сохраняет силы. Если бы царя не расстреляли, он прожил бы сто лет. Царь обладал завидным равнодушием и к судьбе народов империи и к судьбе собственной. Сразу же после отречения от престола он сел играть в карты со своим личным адъютантом».
В комнату без стука вошел Саблин, кинул на подоконник портфель.
— Где Пылаев? Мне нужен комиссар.
Пылаев слушал Саблина, косясь на его серую, в крупных оспинах физиономию, и раздражение нарастало в нем.
— Не верю я в повальную измену командиров. Как можно всех подозревать в предательстве? — сказал он.
— А у меня есть факты. — Саблин выволок из портфеля какую-то помятую бумажку. — Вот любопытный документик. Все мы думаем: Азин — латыш. На самом же деле он донской казак. Ему не двадцать четыре года, а тридцать пять. Учился не в полоцкой гимназии, а в елизаветградском военном училище. В царской армии служил не солдатом, а есаулом. Получил георгиевский крест, за что — неизвестно. Как нравится это вам?
— Кто дал такую идиотскую информацию? — спросил Пылаев.
— Вот именно — кто! Это биография Азина, написанная собственной его рукой. Узнаете?
— Почему он написал этот вздор, не понимаю.
— А вот я понимаю, — вмешался в разговор Игнатий Парфенович. — Азину не хотелось ехать в военную академию, он и сочинил себе фальшивую биографию. Он как-то хвастался, что сам может поучить любого генерала.
— А как насчет георгиевского креста?
— Тоже придумал, видно.
— Значит, слушок про Азина распустил сам… Азин? Та-ак…
Довольный произведенным эффектом, Саблин постучал трубкой по столу.
— Пусть все эти глупости сочинил про себя сам Азин, но человек определяется его делами. Странно, что вам, Саблин, не хочется взглянуть на дело именно с этой стороны, — сказал Пылаев.
— Я следователь. Раз появились подозрения в политической неблагонадежности Азина, пусть он и герой всенародный, я обязан до конца разобраться.
— Вести подкоп под Азина мы не позволим, — уже сердито возразил комиссар Пылаев. — Азина вы не трогайте, он готовится к штурму Екатеринбурга.
— Наконец-то вы сказали то, что я жду. Азин, видите ли, готовится к штурму, а кто разрешил? Вы же знаете, что есть приказ — перебросить Вторую армию на юг, против Деникина. Как же смеет Азин нарушить приказ? Да за одно такое дело надо отдать под трибунал! — Саблин хлопнул ладонью по толстому боку портфеля.
— Тогда придется судить комиссаров и командиров многих дивизий. Они протестуют против приказа о переброске войск на юг… — Пылаев поднялся. Не ищите у нас поддержки против Азина. И не советую соваться к нему в этот момент с нервическими вопросами, азинский характер вам уже известен. Пылаев вышел, хлопнув дверью.
Игнатий Парфенович думал, что вслед за комиссаром дивизии уйдет и следователь, но Саблин сел на диван.
— Я у тебя заночую, — объявил он.
Поздним вечером выспавшийся Саблин сказал Лутошкину:
— Поужинать бы нам. Имею трофейную бутылку спирта. А что имеешь ты?
Саблин сидел у окна с трубкой в кулаке, голова его сливалась с ночным мраком. Правый угол комнаты прикрывала выцветшая ширма — на синем шелке маячили силуэты голенастых аистов.
— Скучная птица аист. На Илиме я любил стрелять по лебедям, — сказал Саблин.
— Что такое Илим? — без особого интереса спросил Игнатий Парфенович.
— Приток Ангары. Я там ссылку отбывал. — Саблин поправил спадавшую с плеч куртку и сразу представил себе тайгу, голые берега реки, хижины из кедра без крыш, с рыбьими пузырями вместо стекол в оконных рамах. Он видел и ездовых собак, роющихся в отбросах, и желтые лужи замерзшей мочи на снегу, и огромные, смахивающие на спрессованную сажу, каменные глыбы. Сквернейшее место Илимск, — погасил он это свое видение.
— А я был сослан в вятские края. С превеликим риском бежал, но меня быстро поймали. — Игнатий Парфенович повертел в пальцах стакан.
— Я много бегал, и без особенного риска, — похвастался Саблин.
— Без риска? Редкая удача.
— Я вообще удачливый человек. Но все же любую удачу надо организовать. — Саблин раскурил трубку.
Живое воображение его опять вызвало запомнившуюся картину. Он увидел якутку: молодые красные губы улыбнулись ему, и вся она, крепко сбитая, одетая в оленью парку, в длинные, до живота, торбаса, встала перед его глазами. Она помогла ему бежать, отдала лодку, свое ружье, насушила оленьего мяса. Как же ее звали? Он попытался вспомнить. Не вспомнил.
— Выпей еще, — предложил он Лутошкину, подмигивая по-приятельски левым глазом. Было в его подмигивании что-то нехорошее, словно он заманивал Игнатия Парфеновича в непозволительное, зазорное дело. — Не люблю Сибири, — после паузы сказал он. — Сибирь — помойная яма Русской империи.
— Стыдно историю России превращать в сплошную грязь. — Игнатий Парфенович отставил стакан.
— Ха! У таких, как вы, идеалистов смещено реальное представление о действительности. Всякий уважающий себя марксист должен воспринимать вас как личное оскорбление. Идеалистов мы тоже свалим в помойную яму.
— Вы мните себя новым человеком?
— Мы, большевики, люди особенные, а новые дали видят только новые люди. — Глаза Саблина засветились тусклой желтизной.
— Знаете, что вещает Библия?
— А что же она вещает?
— «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот новое, — но это уже было в веках, бывших до нас», — щегольнул своей памятью Игнатий Парфенович.
— Библия книга мудрая, ее к любому деянию можно приспособить. Только надо ли? Но вернусь к роли личности в истории. Я совсем не отрицаю этой роли: Петр Великий фигура историческая, но и Малюта в своем роде тоже фигура историческая. Если Азин возьмет Екатеринбург, то и он станет личностью исторической. Тут уж ничего не попишешь, — сказал Саблин, и непонятно было, хвалит он или осуждает Азина.
— Любопытные у вас масштабы — от Петра Великого до Малюты. Палачи и мраконосители не могут стоять в одном ряду с преобразователями.
— Я же сказал, Малюта — историческая в своем роде фигура.
— В своем роде, в своем роде! Нет никакой разницы между бандитом и политическим убийцей.
— Вы дурной либерал, Игнатий Парфеныч. Для вас хороши все люди, но «как человек ни мил с лица, в душе ищи ты подлеца», — процитировал Саблин. — Так гласит восточная мудрость.
— Сомневаюсь в мудрости такого изречения.
— Эти слова принадлежат великому поэту…
— Тогда сомневаюсь в величии его души.
«Саблин расточает насилие всеми порами своего сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191