Генерал Рычков — человек новый в этом екатеринбургском обществе скромно стоял в сторонке, следя за пестрым собранием.
С князем Голицыным разговаривал английский консул Томас Престон.
— Согласитесь, ваше сиятельство, генерал Гайда — освободитель Сибири от красных — стал национальным героем России, — утверждал Престон.
— Иностранец не может быть нашим национальным героем, — неприязненно отвечал Голицын.
— Директория не случайно назначила Гайду командующим Сибирской армией. Он полон энергии, инициативы, я бы сказал — умной инициативы.
Голицын пошмыгал носом и промолчал. Некорректный тон консула покоробил генерала Рычкова больше, чем князя.
— Больно смотреть, когда новая военная сила подчиняется случайному баловню судьбы, — сказал Рычков: это обстоятельство почему-то особенно оскорбляло его. С мрачным видом он вышел на перрон. Уборщики поспешно сгребали нечистоты и снег в кучи, духовой оркестр прочищал свои трубы, швейцары расстилали красный ковер.
Из вокзала живописной оравой вывалили мордастые, рослые парни в коричневых кафтанах, расшитых алыми галунами, в мохнатых киверах. Позолоченные вензеля украшали их толстые плечи: это были «бессмертники» телохранители Гайды.
— С какой помпой встречают военного министра. Когда все же Колчак успел заручиться дружбой англичан и чехословаков? — завистливо вздохнул Рычков.
На перроне, окруженный высшими чинами своего штаба, появился Гайда. Рычков примкнул к его свите, сразу потерявшись среди крикливой военной молодежи. В эти екатеринбургские дни из молодых особенно шел в гору двадцатисемилетний полковник Гривин. О его храбрости и жестокости рассказывались легенды, циничные поступки его смаковались, словно скабрезные анекдоты. Говорили, что Гривин, казнив своих солдат за трусость, издал приказ: «Расстреляно двадцать. Бог еще с нами! Ура!»
Молодым был и полковник Войцеховский. Голицын вместе с ним захватывал Екатеринбург, но Директория ценила полковника больше, чем князя. Он уже командовал группой чехословацких войск и тоже славился умопомрачительной жестокостью к красным. Недавно на рабочей окраине города по приказу Войцеховского был распят на кресте комиссар.
— Большевик, распятый подобно господу богу! Комиссар, как Христос, с раскрещенными руками! — поражался генерал Рычков. — Мы, воины за православную веру, уступаем заклятым своим врагам божественный крест. Мы оскверняем великий символ святого страдания.
Всю эту крикливую, кичливую, честолюбивую молодежь возглавлял Рудольф Гайда, вчерашний ветеринар чешского кавалерийского эскадрона. Длинноголовый, толстоносый, золотозубый блондин был кумиром всех карьеристов и честолюбцев. Человек весьма решительный при достижении личных целей, Гайда соединял в своем характере безрассудство, смелость, легкомыслие, заносчивость.
Вокзальный колокол возвестил о прибытии поезда. Зашевелился духовой оркестр, замер почетный караул. Гайда встал на край красного ковра, перебирая пальцами по эфесу шашки.
Поезд медленно подходил к перрону. Оркестр заиграл Егерский марш елизаветинских времен: «Ты хранил отцов заветы, помнил честь и долг! Славься, сын Елизаветы, славься, храбрый полк!» Гайда вытягивался на краю ковра. Колчак уже занес правую ногу, чтобы сразу ступить на ковер.
Салон-вагон, не останавливаясь, прокатился дальше, ковер ускользнул из-под ног Колчака. Нарушая торжественность встречи, раздался чей-то хриплый бас по адресу машиниста:
— Морда поганая! Давай назад, растак тебя в бога-мать!
36
В особняке золотопромышленника Злокозова в честь Колчака был устроен банкет.
Колчаку шел сорок пятый год, но легкая седина уже тронула его виски. Он был тонок, сухощав, бледен. Карие запавшие глаза горели живым лихорадочным светом, а в уголках губ было что-то тоскливое, большой нос выдавался из ввалившихся щек. У воротника морского кителя поблескивал георгиевский крест.
«Он симпатичен и, бесспорно, не глуп. Его называют гордостью нашего флота, — думал Рычков. — Кто-то мне сказал: Наполеоны не выходят из корабельных кают. Забавное замечание!» Генерал внимательно прислушивался к бесконечным тостам.
Лилось шампанское, журчали гибкие, укладистые слова, то с оглаженными, легкими мыслями, то с занозистыми и злыми.
— Наш народ расплачивается за разгул темных страстей и преступное увлечение революцией. И, лишь пройдя через многие страшные испытания, народ вернется к монархии, Россия вновь станет великой империей…
Это говорил князь Голицын.
— Господин министр! Орудия мирного труда и оружие жестоких войн, алмазы и сталь, золото и железо суть продукты Урала — неисчерпаемой сокровищницы земли русской. Все, в чем нуждаются армии, Урал может дать, но сейчас заводы бездействуют, фабрики остановились, рудники залиты водами. Без денежной помощи Директории и наших союзников промышленники и капиталисты Урала не возродят заводы, фабрики, рудники для новой всероссийской власти! Вы — нам, господин министр, мы — вам!..
Это сказал золотопромышленник Злокозов.
— Божественным промыслом большевизм разбит как идейно, так и нравственно, но хвост красного дракона еще обладает опасной силой. Осени, господи, крестом своим защитников веры, престола и отечества в час роковой битвы с антихристом! Будь, о господи, наставником мудрых, защитником слабых, покровителем угнетенных духом! Да рассыплются прахом все врази твои — слуги диавола, красные драконы, терзающие нашу мать-Россию. Аминь!
Это сказал митрополит вятский и слободской.
Самые разные люди говорили яркие, тусклые, длинные, короткие тосты, но все просили как можно скорее искоренить большевизм. Колчак слушал и молчал; его молчание казалось загадочным. Никто из ораторов не произнес откровенно и прямо, что военная диктатура должна сменить дряблую, беспомощную, велеречивую Директорию, но каждый вкладывал в свои слова эту мысль.
Наконец Колчак встал, и все смолкли.
— Господа! — сказал он. — Я считаю войну с большевизмом великим, честным и святым делом, которое выше всякой справедливости. Я уверен война освободит мир от красного зверя, что пытается господствовать над миром. Такая война принесет каждому русскому счастье и радость. Поэтому во время войны с большевизмом не надо никаких реформ, кроме военных. Ваше внимание ко мне я рассматриваю как союз армии и русского общества.
Поздней ночью Колчак сидел перед камином в огромном кабинете миллионера Злокозова. Дрова в камине стреляли углями, языки огня подрагивали и сгибались, озаряя японский древний клинок.
Колчак потрогал пальцем холодное оружие. «Долго же я разыскивал этот клинок в оружейных лавчонках Токио. Клинки работы мастера Майдошин изумительны, они — сама поэзия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191