На шестах сушились пустые горшки и кубаны, висело выстиранное тряпье – рубашки, кальсоны, юбки и портянки.
Но сейчас была ночь, и большущая луна, бледно-зеленая, словно лицо мертвеца, стояла в середине пустого, сизого цвета небосвода. Изредка взбрехивали собаки, начинали подвывать длинно и тоскливо, потом вновь наступала глубокая вековая тишина.
Волик спал на полу у печки на большом ватном матрасе вместе с братом и двумя сестрами, и укрывались они одним одеялом. Волик и сам не понял.
почему проснулся. Худенький мальчик лет десяти, он поднялся, откинув край одеяла, встал и медленно пошел через комнату, вытянув перед собой тонкие ручонки. Глаза у него были закрыты, и выражение лица – как у спящего человека. Волик медленно прошел по комнате к окну, открыл его и взобрался на подоконник. Постоял, обратив лицо к луне, большой и яркой, заливавшей землю зеленоватым светом. Мальчик протянул к ней руки. Он стоял на самом краю подоконника: одно неловкое движение – и он рухнет вниз, на завалину, откуда торчат острые колья. Но он стоял не двигаясь и тянул руки к луне.
Сзади тихо подошла мама Сара, осторожно обняла мальчика за плечи, другой рукой взяла под коленки и понесла обратно в постель, прижав к груди. Она уложила его на матрас на полу, рядом с братом и сестрами, села рядом и долго сидела неподвижно, лишь рука ее гладила мальчика по голове, словно успокаивая…
– Что это, ребе, я никак в толк не возьму? Неужели он лунатик? – с тревогой говорила Сара, глядя на раввина страдальческими глазами.
– Ну и что, если лунатик? – спокойно ответил раввин. – Мало ли чего бывает на свете, Сара? Лунатики тоже люди и даже очень хорошие люди, ничем не хуже нас. – Он улыбнулся.
– Ну почему он ходит? Стоит и руки к луне протягивает, будто молится, это же страшно, ребе.
– Что же тут страшного? Манера у них такая, Сара, по ночам ходить… Луна их притягивает.
– Кого это их? – со страхом спросила Сара.
– Лунатиков. Да ты не пугайся, Сара, среди евреев лунатики не новость.
– Мне-то каково с ним, ребе? – покачала головой Сара.
– А утром ты спрашивала у него, что он ночью делал?
– Спрашивала. Он ничего не помнит.
– И очень хорошо. И ты ему не напоминай. Лунатики воды боятся – ты ему перед окном воду в тазике на пол поставь. Он как в окно полезет, обязательно в тазик наступит и сразу очнется, – посоветовал раввин.
– Откуда ты знаешь, ребе?
– Сара, я так долго живу на свете и так много видел, – вздохнул раввин. – Меня трудно чем-то удивить. Разве что хорошей выпивкой и закуской.
– Да ты не больше меня живешь на свете, ребе.
– Я с Богом общаюсь, Сара, а это очень старит человека… человек хоть и мудреет, но очень быстро старится… Так что живи и радуйся, Сара… А ты в школу его определила?
– Так ведь далеко школа, ребе. Куда такому маленькому семь верст пешком… да еще через лес… через кладбище… Вот он и не хочет в школу.
– Надо, чтоб захотел, – сказал раввин и вдруг усмехнулся. – Хочешь, помогу?
– Всегда на твой совет и помощь надеемся, ребе. На кого же еще надеяться?
Польша, 1939 год, немецкая оккупация
– Вольф, ты оглох, что ли? – кричал Цельмейстер, стоя на крыльце дома. Входная дверь косо висела на одной петле.
– Что? Извини… Что там? – очнувшись, спросил Вольф Мессинг и пошел по тропинке к дому.
– Никого нет! – громко проговорил Цельмейстер – разбросанные вещи… побитая посуда… Они, наверное, уехали, Вольф.
– Куда они могли уехать? Им некуда ехать. – Мессинг поднялся на крыльцо и вошел в дом.
Действительно, в комнатах повсюду были разбросаны вещи, под ногами хрустели осколки посуды, дверцы от буфета валялись на полу, ящики выдвинуты и пусты.
Вольф стоял посреди комнаты, растерянно оглядывался, и вновь сердце защемило от воспоминаний…
Старая. Польша, 1911 год
Единственное, чего много было в Горе-Кальварии, – это солнца. Оно заливало убогое местечко жаркими лучами, и поэтому лопухи и крапива вдоль плетней и штакетников росли неистово, буйно, захватывая и пешеходные тропинки, и прополотые грядки с огурцами, помидорами и картошкой.
У Гришки Мессинга был большой яблоневый и вишневый сад, в котором с утра до темноты трудилась вся его семья, кроме самого Григория. Мать семейства Сара носила на коромысле ведра с водой. Босые ноги утопали в жидкой грязи выше щиколоток, ступали осторожно, тяжело. Она сворачивала с дороги и шла к дому, огибала палисадник и по тропинке входила в сад. Устало ставила ведра на землю и утирала пот с лица. Здесь было прохладней – широко раскинулись густые кроны старых яблонь и вишен. К ведрам бежали дети – Волька, Семка, Сонька и Бетька. Вольке десять лет, и он самый старший. В руках у ребятишек – большие жестяные лейки. Они окружили ведра и стали набирать в лейки воду. Мать осторожно наливала, поднимая ведро все выше и выше. Наконец ведра опустели, малышня разобрала свои лейки и медленно двинулась к яблоням и вишням, чтобы полить взрыхленную вокруг стволов землю.
А мать подняла коромысло с пустыми ведрами и вновь пошла к калитке месить босыми ногами черноземную грязь. Она подошла к колодезному срубу, поставила ведра на землю и начала крутить тяжелый деревянный барабан с металлической цепью, опуская пустое ведро вглубь, за водой.
Наполнив водой ведра, Сара зацепила их за крючки коромысла, подняла тяжелую ношу, уложила коромысло на плечи и, наклонив голову, пошла обратно к дому.
– Мама, я больше не могу! – закричал самый маленький Сенька. – У меня руки болят!
– И у меня болят! – подхватила Сонька.
– Я тоже устала, деточки мои! – ответила Сара, опуская ведра на землю. – Но если мы не будем поливать яблони и вишни, будет плохой урожай… У нас даже не хватит расплатиться за аренду этого проклятущего сада. Кто об этом должен думать, я или ваш проклятый папаша? Об чем такой папаша только думает? Об хлопнуть рюмку водки и об дать кому-нибудь по морде…
Григорий Мессинг сидел в шинке и был уже основательно пьян. По лысой голове и мясистому лицу стекали капли пота, жилетка расстегнута, рукава грязной рубахи завернуты по локти. Он сидел в компании двоих таких же людей. И одеты они были одинаково бедно, и пьяны тоже одинаково. В полутемном шинке стояли еще несколько столов, за которыми сидели такие же посетители. Тучи жирных мух жужжали над ними, над кусками вареной курятины, помидорами и солеными огурцами. Разговаривали все на смешанном польско-украинском диалекте, хотя мелькали в разговоре и русские слова.
– Тебе, Гришка, хорошо! У тебя сад вон какой! По осени урожай-то соберешь, продашь – вот и зиму, и весну с прибытком будешь.
– Э-э, Моня-балабоня! Твои слова да в жопу нашему раввину! Как я продам урожай, ка-ак?! Пока до Варшавы довезешь – сколько денег раздать надо? А где они у меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Но сейчас была ночь, и большущая луна, бледно-зеленая, словно лицо мертвеца, стояла в середине пустого, сизого цвета небосвода. Изредка взбрехивали собаки, начинали подвывать длинно и тоскливо, потом вновь наступала глубокая вековая тишина.
Волик спал на полу у печки на большом ватном матрасе вместе с братом и двумя сестрами, и укрывались они одним одеялом. Волик и сам не понял.
почему проснулся. Худенький мальчик лет десяти, он поднялся, откинув край одеяла, встал и медленно пошел через комнату, вытянув перед собой тонкие ручонки. Глаза у него были закрыты, и выражение лица – как у спящего человека. Волик медленно прошел по комнате к окну, открыл его и взобрался на подоконник. Постоял, обратив лицо к луне, большой и яркой, заливавшей землю зеленоватым светом. Мальчик протянул к ней руки. Он стоял на самом краю подоконника: одно неловкое движение – и он рухнет вниз, на завалину, откуда торчат острые колья. Но он стоял не двигаясь и тянул руки к луне.
Сзади тихо подошла мама Сара, осторожно обняла мальчика за плечи, другой рукой взяла под коленки и понесла обратно в постель, прижав к груди. Она уложила его на матрас на полу, рядом с братом и сестрами, села рядом и долго сидела неподвижно, лишь рука ее гладила мальчика по голове, словно успокаивая…
– Что это, ребе, я никак в толк не возьму? Неужели он лунатик? – с тревогой говорила Сара, глядя на раввина страдальческими глазами.
– Ну и что, если лунатик? – спокойно ответил раввин. – Мало ли чего бывает на свете, Сара? Лунатики тоже люди и даже очень хорошие люди, ничем не хуже нас. – Он улыбнулся.
– Ну почему он ходит? Стоит и руки к луне протягивает, будто молится, это же страшно, ребе.
– Что же тут страшного? Манера у них такая, Сара, по ночам ходить… Луна их притягивает.
– Кого это их? – со страхом спросила Сара.
– Лунатиков. Да ты не пугайся, Сара, среди евреев лунатики не новость.
– Мне-то каково с ним, ребе? – покачала головой Сара.
– А утром ты спрашивала у него, что он ночью делал?
– Спрашивала. Он ничего не помнит.
– И очень хорошо. И ты ему не напоминай. Лунатики воды боятся – ты ему перед окном воду в тазике на пол поставь. Он как в окно полезет, обязательно в тазик наступит и сразу очнется, – посоветовал раввин.
– Откуда ты знаешь, ребе?
– Сара, я так долго живу на свете и так много видел, – вздохнул раввин. – Меня трудно чем-то удивить. Разве что хорошей выпивкой и закуской.
– Да ты не больше меня живешь на свете, ребе.
– Я с Богом общаюсь, Сара, а это очень старит человека… человек хоть и мудреет, но очень быстро старится… Так что живи и радуйся, Сара… А ты в школу его определила?
– Так ведь далеко школа, ребе. Куда такому маленькому семь верст пешком… да еще через лес… через кладбище… Вот он и не хочет в школу.
– Надо, чтоб захотел, – сказал раввин и вдруг усмехнулся. – Хочешь, помогу?
– Всегда на твой совет и помощь надеемся, ребе. На кого же еще надеяться?
Польша, 1939 год, немецкая оккупация
– Вольф, ты оглох, что ли? – кричал Цельмейстер, стоя на крыльце дома. Входная дверь косо висела на одной петле.
– Что? Извини… Что там? – очнувшись, спросил Вольф Мессинг и пошел по тропинке к дому.
– Никого нет! – громко проговорил Цельмейстер – разбросанные вещи… побитая посуда… Они, наверное, уехали, Вольф.
– Куда они могли уехать? Им некуда ехать. – Мессинг поднялся на крыльцо и вошел в дом.
Действительно, в комнатах повсюду были разбросаны вещи, под ногами хрустели осколки посуды, дверцы от буфета валялись на полу, ящики выдвинуты и пусты.
Вольф стоял посреди комнаты, растерянно оглядывался, и вновь сердце защемило от воспоминаний…
Старая. Польша, 1911 год
Единственное, чего много было в Горе-Кальварии, – это солнца. Оно заливало убогое местечко жаркими лучами, и поэтому лопухи и крапива вдоль плетней и штакетников росли неистово, буйно, захватывая и пешеходные тропинки, и прополотые грядки с огурцами, помидорами и картошкой.
У Гришки Мессинга был большой яблоневый и вишневый сад, в котором с утра до темноты трудилась вся его семья, кроме самого Григория. Мать семейства Сара носила на коромысле ведра с водой. Босые ноги утопали в жидкой грязи выше щиколоток, ступали осторожно, тяжело. Она сворачивала с дороги и шла к дому, огибала палисадник и по тропинке входила в сад. Устало ставила ведра на землю и утирала пот с лица. Здесь было прохладней – широко раскинулись густые кроны старых яблонь и вишен. К ведрам бежали дети – Волька, Семка, Сонька и Бетька. Вольке десять лет, и он самый старший. В руках у ребятишек – большие жестяные лейки. Они окружили ведра и стали набирать в лейки воду. Мать осторожно наливала, поднимая ведро все выше и выше. Наконец ведра опустели, малышня разобрала свои лейки и медленно двинулась к яблоням и вишням, чтобы полить взрыхленную вокруг стволов землю.
А мать подняла коромысло с пустыми ведрами и вновь пошла к калитке месить босыми ногами черноземную грязь. Она подошла к колодезному срубу, поставила ведра на землю и начала крутить тяжелый деревянный барабан с металлической цепью, опуская пустое ведро вглубь, за водой.
Наполнив водой ведра, Сара зацепила их за крючки коромысла, подняла тяжелую ношу, уложила коромысло на плечи и, наклонив голову, пошла обратно к дому.
– Мама, я больше не могу! – закричал самый маленький Сенька. – У меня руки болят!
– И у меня болят! – подхватила Сонька.
– Я тоже устала, деточки мои! – ответила Сара, опуская ведра на землю. – Но если мы не будем поливать яблони и вишни, будет плохой урожай… У нас даже не хватит расплатиться за аренду этого проклятущего сада. Кто об этом должен думать, я или ваш проклятый папаша? Об чем такой папаша только думает? Об хлопнуть рюмку водки и об дать кому-нибудь по морде…
Григорий Мессинг сидел в шинке и был уже основательно пьян. По лысой голове и мясистому лицу стекали капли пота, жилетка расстегнута, рукава грязной рубахи завернуты по локти. Он сидел в компании двоих таких же людей. И одеты они были одинаково бедно, и пьяны тоже одинаково. В полутемном шинке стояли еще несколько столов, за которыми сидели такие же посетители. Тучи жирных мух жужжали над ними, над кусками вареной курятины, помидорами и солеными огурцами. Разговаривали все на смешанном польско-украинском диалекте, хотя мелькали в разговоре и русские слова.
– Тебе, Гришка, хорошо! У тебя сад вон какой! По осени урожай-то соберешь, продашь – вот и зиму, и весну с прибытком будешь.
– Э-э, Моня-балабоня! Твои слова да в жопу нашему раввину! Как я продам урожай, ка-ак?! Пока до Варшавы довезешь – сколько денег раздать надо? А где они у меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118