Говорит, что вы несговорчивы, и шеф, пожалуй-таки, встревожен. Он хотел, чтобы я передал это дальше. Все было передано через цепочку из клерков. Все.
— По всей видимости, он действительно обеспокоен. Это его работа.
— Он хочет дать еще двоих фэбээровцев-телохранителей, и они просят о доступе в вашу квартиру. И ФБР хочет, чтобы вас возили на работу и с работы. А еще они хотят ограничить ваши поездки.
— Я уже слышал об этом.
— Да, мы знаем. Но клерк сказал, будто шеф хочет, чтобы мы убедили вас взаимодействовать с ФБР — ради сохранения вашей жизни.
— Понимаю.
— И поэтому мы беседуем с вами.
— Благодарю. Обратитесь снова к своей передающей цепочке и сообщите сотруднику шефа, что вы не только убеждали, но и подняли вокруг меня шум, и что я ценю ваши уговоры и всю эту шумиху, но в одно ухо вошло, в другое вышло. Передайте им, что Гленн считает себя большим мальчиком.
— Будьте уверены, Гленн. Вы не боитесь, не так ли?
— Нисколько.
Глава 2
Томас Каллахан был одним из наиболее популярных профессоров в Тьюлане. Прежде всего потому, что отказался включать в план занятия до одиннадцати часов утра. Он много пил, как и большинство его студентов, и ему были нужны эти первые несколько часов каждое утро, чтобы поспать и вернуться к жизни. К занятиям, начинающимся ранее, чувствовал отвращение. Еще он был популярен, потому что носил легкие выцветшие джинсы, твидовые пиджаки с заплатами на протертых локтях; носки, равно как и галстуки, отсутствовали. Вид либерально-эффектно-академический. Ему исполнилось сорок пять, но благодаря темным волосам и очкам в роговой оправе он выглядел лет на десять моложе. Впрочем, едва ли его заботило, на сколько он выглядит. Брился раз в неделю, когда испытывал зуд; ну а если погода была прохладной, что случается редко в Новом Орлеане, он отращивал бороду. Рассказывали истории о его связях со студентками.
Также он был популярен потому, что преподавал конституционное право, самый непопулярный, но нужный курс. Благодаря своему блестящему интеллекту и холодности, он действительно сделал интересными занятия по конституционному праву. Никто в Тьюлане не мог достичь такого. Поэтому студенты боролись за место на лекциях Каллахана по конституционному праву в одиннадцать часов, три раза в неделю.
Числом в восемьдесят человек сидели они за шестью рядами на возвышении и шептались, когда Каллахан встал за свой стол и протер очки. “Пять минут двенадцатого, еще слишком рано”, — подумал он.
— Кто понимает особое мнение Розенберга по делу “Нэш против Нью-Джерси”?
Студенты подняли головы, и в помещении стало тихо. Должно быть, в состоянии тяжелого похмелья. Его глаза покраснели. Если он начинал с Розенберга, то это всегда означало одно: лекция будет трудной. Никто не вызвался. Каллахан медленно, методично обвел глазами аудиторию и обождал. Мертвая тишина.
Со щелкающим звуком повернулась дверная ручка и сияла напряжение. Дверь распахнулась, и в комнату элегантно вошла привлекательная девушка в узких блеклых джинсах и хлопчатобумажном свитере. Она проскользнула вдоль стены к третьему ряду, ловко пробралась между сидящими студентами к своему месту и села. Ребята в четвертом ряду замерли от восхищения. Парни в пятом ряду вытягивали шеи, чтобы бросить быстрый взгляд. В течение двух последних трудных лет единственной из немногих радостей юридической школы было смотреть, как она шествовала по коридорам и комнатам, украшая их своими длинными ногами и мешковатыми свитерами. Потрясающее мифическое тело скрывалось где-то там внутри, они могли только о нем догадываться. Но она вовсе не относилась к тем, кто может щеголять этим. Она была просто одной из многих и, как и все в школе, носила джинсы с фланелевыми рубашками, старыми свитерами или хаки слишком большого размера. Ее нельзя было представить в черной кожаной мини-юбке.
Она одарила улыбкой сидящего рядом с ней парня, и на секунду были забыты и Каллахан, и его вопрос по делу Нэша. Ее темно-рыжие волосы свободно падали на плечи. Она была той хорошенькой маленькой девочкой с безупречными зубами и красивыми волосами, подающей сигнал к овации на студенческих спортивных встречах, в которую каждый парень влюбляется как минимум дважды за годы учебы в высшей школе. И, возможно, лишь однажды в юридической школе.
Каллахан проигнорировал этот приход. Если бы она была первокурсницей и боялась его, он, возможно, набросился бы с руганью на нее и орал бы несколько минут. “Вы никогда не опоздаете на суд!” — эти избитые слова профессора-законника могли напугать до смерти.
Но сегодня Каллахан не собирался вопить, и к тому же Дарби Шоу не боялась его. Поэтому он какую-то долю секунды поразмышлял над тем, а не подозревает ли кто-либо, что он спит с ней. Скорее всего, нет. Она настаивала на полной секретности.
— Читал кто-нибудь отличную от общепринятой точку зрения Розенберга в “Нэш против Нью-Джерси”?
Неожиданно он снова обрел уверенность в себе, и в аудитории установилась мертвая тишина. Поднятая рука могла означать непрерывный “допрос с пристрастием” в течение следующих тридцати минут. Желающих ответить нет. Курильщики в последнем ряду притушили сигареты. Большинство из присутствующих восьмидесяти студентов стали что-то быстро бесцельно записывать. Все головы опущены. Слишком явно и рискованно было бы пролистать папку с записями и найти дело Нэша; слишком поздно для этого. Любое движение может привлечь внимание. Кого-то обязательно поймают.
Дела Нэша в папке не было. Это был один из дюжины незначительных случаев, о котором Каллахан вскользь упомянул неделю тому назад, а теперь ему хотелось узнать, читал ли кто-нибудь об этом. Он был известен таким поведением. Его итоговый экзамен охватывал 1200 случаев, и примерно тысячи из них не было в папке. Экзамен был пыткой, но Каллахана действительно любили, и редко кто заваливал данный предмет на экзамене.
В настоящий момент он не казался милым. Он оглядел помещение. Время выбрать жертву.
— А что скажете вы, мистер Сэллинджер? Можете вы объяснить особое мнение Розенберга?
Тотчас с четвертого ряда Сэллинджер ответил: “Нет, сэр”.
— Понятно. Возможно, потому, что вы не читали отличную от общепринятой точку зрения Розенберга?
— Возможно. Да, сэр.
Каллахан уставился на него. Покрасневшие глаза смотрели все более угрюмо, даже угрожающе. Только Сэллинджер мог отметить это: все остальные не отрывали взгляда от своих записей.
— А почему?
— Потому что я стараюсь не читать разногласий. Особенно написанных Розенбергом.
Глупо. Глупо. Глупо. Сэллинджер пытался оказать сопротивление, но не было боеприпасов.
— Имеете что-то против Розенберга, мистер Сэллинджер?
Каллахан глубоко уважал Розенберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— По всей видимости, он действительно обеспокоен. Это его работа.
— Он хочет дать еще двоих фэбээровцев-телохранителей, и они просят о доступе в вашу квартиру. И ФБР хочет, чтобы вас возили на работу и с работы. А еще они хотят ограничить ваши поездки.
— Я уже слышал об этом.
— Да, мы знаем. Но клерк сказал, будто шеф хочет, чтобы мы убедили вас взаимодействовать с ФБР — ради сохранения вашей жизни.
— Понимаю.
— И поэтому мы беседуем с вами.
— Благодарю. Обратитесь снова к своей передающей цепочке и сообщите сотруднику шефа, что вы не только убеждали, но и подняли вокруг меня шум, и что я ценю ваши уговоры и всю эту шумиху, но в одно ухо вошло, в другое вышло. Передайте им, что Гленн считает себя большим мальчиком.
— Будьте уверены, Гленн. Вы не боитесь, не так ли?
— Нисколько.
Глава 2
Томас Каллахан был одним из наиболее популярных профессоров в Тьюлане. Прежде всего потому, что отказался включать в план занятия до одиннадцати часов утра. Он много пил, как и большинство его студентов, и ему были нужны эти первые несколько часов каждое утро, чтобы поспать и вернуться к жизни. К занятиям, начинающимся ранее, чувствовал отвращение. Еще он был популярен, потому что носил легкие выцветшие джинсы, твидовые пиджаки с заплатами на протертых локтях; носки, равно как и галстуки, отсутствовали. Вид либерально-эффектно-академический. Ему исполнилось сорок пять, но благодаря темным волосам и очкам в роговой оправе он выглядел лет на десять моложе. Впрочем, едва ли его заботило, на сколько он выглядит. Брился раз в неделю, когда испытывал зуд; ну а если погода была прохладной, что случается редко в Новом Орлеане, он отращивал бороду. Рассказывали истории о его связях со студентками.
Также он был популярен потому, что преподавал конституционное право, самый непопулярный, но нужный курс. Благодаря своему блестящему интеллекту и холодности, он действительно сделал интересными занятия по конституционному праву. Никто в Тьюлане не мог достичь такого. Поэтому студенты боролись за место на лекциях Каллахана по конституционному праву в одиннадцать часов, три раза в неделю.
Числом в восемьдесят человек сидели они за шестью рядами на возвышении и шептались, когда Каллахан встал за свой стол и протер очки. “Пять минут двенадцатого, еще слишком рано”, — подумал он.
— Кто понимает особое мнение Розенберга по делу “Нэш против Нью-Джерси”?
Студенты подняли головы, и в помещении стало тихо. Должно быть, в состоянии тяжелого похмелья. Его глаза покраснели. Если он начинал с Розенберга, то это всегда означало одно: лекция будет трудной. Никто не вызвался. Каллахан медленно, методично обвел глазами аудиторию и обождал. Мертвая тишина.
Со щелкающим звуком повернулась дверная ручка и сияла напряжение. Дверь распахнулась, и в комнату элегантно вошла привлекательная девушка в узких блеклых джинсах и хлопчатобумажном свитере. Она проскользнула вдоль стены к третьему ряду, ловко пробралась между сидящими студентами к своему месту и села. Ребята в четвертом ряду замерли от восхищения. Парни в пятом ряду вытягивали шеи, чтобы бросить быстрый взгляд. В течение двух последних трудных лет единственной из немногих радостей юридической школы было смотреть, как она шествовала по коридорам и комнатам, украшая их своими длинными ногами и мешковатыми свитерами. Потрясающее мифическое тело скрывалось где-то там внутри, они могли только о нем догадываться. Но она вовсе не относилась к тем, кто может щеголять этим. Она была просто одной из многих и, как и все в школе, носила джинсы с фланелевыми рубашками, старыми свитерами или хаки слишком большого размера. Ее нельзя было представить в черной кожаной мини-юбке.
Она одарила улыбкой сидящего рядом с ней парня, и на секунду были забыты и Каллахан, и его вопрос по делу Нэша. Ее темно-рыжие волосы свободно падали на плечи. Она была той хорошенькой маленькой девочкой с безупречными зубами и красивыми волосами, подающей сигнал к овации на студенческих спортивных встречах, в которую каждый парень влюбляется как минимум дважды за годы учебы в высшей школе. И, возможно, лишь однажды в юридической школе.
Каллахан проигнорировал этот приход. Если бы она была первокурсницей и боялась его, он, возможно, набросился бы с руганью на нее и орал бы несколько минут. “Вы никогда не опоздаете на суд!” — эти избитые слова профессора-законника могли напугать до смерти.
Но сегодня Каллахан не собирался вопить, и к тому же Дарби Шоу не боялась его. Поэтому он какую-то долю секунды поразмышлял над тем, а не подозревает ли кто-либо, что он спит с ней. Скорее всего, нет. Она настаивала на полной секретности.
— Читал кто-нибудь отличную от общепринятой точку зрения Розенберга в “Нэш против Нью-Джерси”?
Неожиданно он снова обрел уверенность в себе, и в аудитории установилась мертвая тишина. Поднятая рука могла означать непрерывный “допрос с пристрастием” в течение следующих тридцати минут. Желающих ответить нет. Курильщики в последнем ряду притушили сигареты. Большинство из присутствующих восьмидесяти студентов стали что-то быстро бесцельно записывать. Все головы опущены. Слишком явно и рискованно было бы пролистать папку с записями и найти дело Нэша; слишком поздно для этого. Любое движение может привлечь внимание. Кого-то обязательно поймают.
Дела Нэша в папке не было. Это был один из дюжины незначительных случаев, о котором Каллахан вскользь упомянул неделю тому назад, а теперь ему хотелось узнать, читал ли кто-нибудь об этом. Он был известен таким поведением. Его итоговый экзамен охватывал 1200 случаев, и примерно тысячи из них не было в папке. Экзамен был пыткой, но Каллахана действительно любили, и редко кто заваливал данный предмет на экзамене.
В настоящий момент он не казался милым. Он оглядел помещение. Время выбрать жертву.
— А что скажете вы, мистер Сэллинджер? Можете вы объяснить особое мнение Розенберга?
Тотчас с четвертого ряда Сэллинджер ответил: “Нет, сэр”.
— Понятно. Возможно, потому, что вы не читали отличную от общепринятой точку зрения Розенберга?
— Возможно. Да, сэр.
Каллахан уставился на него. Покрасневшие глаза смотрели все более угрюмо, даже угрожающе. Только Сэллинджер мог отметить это: все остальные не отрывали взгляда от своих записей.
— А почему?
— Потому что я стараюсь не читать разногласий. Особенно написанных Розенбергом.
Глупо. Глупо. Глупо. Сэллинджер пытался оказать сопротивление, но не было боеприпасов.
— Имеете что-то против Розенберга, мистер Сэллинджер?
Каллахан глубоко уважал Розенберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103