-- не
параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта
перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" -- верхней. Да-с, милостивый
государь, и вовсе не ваше "О" -- буква... э... букв, так сказать, сакральный
символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь
таинственное Тэ, в котором -- и Тэос, и токсикоз, и траверз, и
транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика...
-- И -- тоска, -- подсказал рассеянный Тюхин, -- и пистолет "ТТ" товарища
Афедронова...
И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и
принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость.
-- И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про
сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее
свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую
воду, оказалось на поверку ничем иным, как...
-- Нуте-с, нуте-с! -- поощрил Р. И.
-- Как... э... Господи, какая гадость! -- Тюхин сплюнул. -- Ничем иным, как
проявитель, наказание вы мое. Из чего сле...
-- ...дует, -- с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, -- из
чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы
дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А
следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать:
"Продолжение следует"!..
-- Следовательно... следовало бы... следует, -- поморщился Витюша Тюхин. --
Экий вы, право, не стилист...
-- Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, -- не обиделся Ричард
Иванович. -- А потом, Тюхин, кто знает -- а может, там, где суждено
зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология
будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?!
За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором
помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин
коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил.
И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда
Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом
Тюхин прошептал:
-- "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..."
И было это 20-го, десятого, сорок второго -- чика в чику в день, в месяц и в
год его появления на свет Божий...
-- Сколько там, на ваших золотых? -- зевая, спросил Ричард Иванович.
-- Без тринадцати тринадцать, -- сказал забывшийся новорожденный.
Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы.
-- Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, -- утром, вечером?
-- Около часу дня, -- вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно
громоздилась зыбкая американская фата-моргана.
-- Значит, пора!
И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками,
вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого
тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника.
-- Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались --
сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими
пустяками забивать свою бесценную голову...
И он нажал тангетку, и дал настройку:
-- Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Как слышите
меня? Прием...
-- А ведь я, -- сглотнул приговоренный, -- а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто
вы!
-- Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!..
А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я -- "Четвертый".
Слышу вас хорошо!.. Хорошо слышу вас!..
-- Вы, Ричард Иванович, вы знаете вы кто?! -- с трудом выговорил Тюхин, он же
-- Эмский, он же -- Кац-Понтийпилатов, он же -- В. Г. Финкельштейн, он же --
рядовой Мы... он же бомж на бугорочке, серый в яблоках конь с золотой фиксой,
деревянная кукушечка, поливающий марганцовочкой дусик... И Рустем, и Скоча, и
Вавик, и Совушка... И все Бесфамильные, Кузявкины, Афедроновы и Щипачевы вместе
взятые. И оба сразу брата-близнеца Брюкомойникова. И отдельно висящая на
чердаке Идея Марксэновна Шизая. И Ляхина, Иродиада Профкомовна. И возлюбленная
Даздраперма. И товарищ С...
И... и едва он, Тюхин, собрался с духом, чтобы... м-ме... чтобы, волнуясь,
выпалить самое -- для себя и для Ричарда-э-Ивановича -- главное, существенное,
в смысле дальнейшего, так сказать, существования, только привстал он в лодке,
именовавшейся, между прочим, точно так же, как тот незапамятный, увозивший
Набокова из России, греческий пароходишко, и, едва не потеряв равновесие,
всплеснул, елки зеленые, руками и... сорри, пардон, прошу прощения!.. и тут
вдруг, ну прямо, как в наркотическом бреду, прямо по курсу, из-за
сумеречно-кровавого горизонта стремительно взлетела металлическая, как доллар,
Луна и, остановившись в поднебесье, опрокинулась вдруг на ребро, неожиданно
сплюснутая какая-то, сфероидная, и вдруг покачнулась, и низринулась вдруг,
трансформаторно гудящая, вся в этаких трехэтажных, подозрительно похожих на
бараки Удельнинской, имени Скворцова-Степанова, психушки строениях!..
-- Вот! Вот оно! -- заморгал глазами Ричард Иванович, в минуту опасности как-то
разом вдруг похорошевший и без этой дурацкой своей бороденки, без наркомовских
-- тьфу, тьфу на них! -- усиков, ставший до того похожим на своего теряющего
лицо спутника, что если б я не был совершенно непьющей, понимаешь, в данный
момент чайкой по всем вам известному, понимаешь, имени, я бы того и гляди
подумал, елки зеленые, что примо: у меня попросту двоится в глазах, и секондо
(секонд о): что и они ( и они!..) -- два прозревших от предвечного ужаса
химероида, и они тоже поняли, что это за мандула за такая -- чуть ли не в
пол-бля-неба, с гордым лозунгом на борту -- "Дембиль неизбежен" -- что за
херомудовина несусветная, мигающая иллюминаторами, совершенно, по тюхинской
милости, неуправляемая, а стало быть и неотвратимая, рушится на них... то есть
-- на нас, описав уму непостижимую -- во времени и в гиперпространстве --
параболу...
И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая:
-- О, Господи!..
И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни
смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на
свете не было...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта
перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" -- верхней. Да-с, милостивый
государь, и вовсе не ваше "О" -- буква... э... букв, так сказать, сакральный
символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь
таинственное Тэ, в котором -- и Тэос, и токсикоз, и траверз, и
транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика...
-- И -- тоска, -- подсказал рассеянный Тюхин, -- и пистолет "ТТ" товарища
Афедронова...
И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и
принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость.
-- И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про
сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее
свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую
воду, оказалось на поверку ничем иным, как...
-- Нуте-с, нуте-с! -- поощрил Р. И.
-- Как... э... Господи, какая гадость! -- Тюхин сплюнул. -- Ничем иным, как
проявитель, наказание вы мое. Из чего сле...
-- ...дует, -- с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, -- из
чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы
дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А
следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать:
"Продолжение следует"!..
-- Следовательно... следовало бы... следует, -- поморщился Витюша Тюхин. --
Экий вы, право, не стилист...
-- Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, -- не обиделся Ричард
Иванович. -- А потом, Тюхин, кто знает -- а может, там, где суждено
зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология
будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?!
За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором
помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин
коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил.
И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда
Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом
Тюхин прошептал:
-- "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..."
И было это 20-го, десятого, сорок второго -- чика в чику в день, в месяц и в
год его появления на свет Божий...
-- Сколько там, на ваших золотых? -- зевая, спросил Ричард Иванович.
-- Без тринадцати тринадцать, -- сказал забывшийся новорожденный.
Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы.
-- Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, -- утром, вечером?
-- Около часу дня, -- вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно
громоздилась зыбкая американская фата-моргана.
-- Значит, пора!
И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками,
вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого
тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника.
-- Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались --
сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими
пустяками забивать свою бесценную голову...
И он нажал тангетку, и дал настройку:
-- Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Как слышите
меня? Прием...
-- А ведь я, -- сглотнул приговоренный, -- а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто
вы!
-- Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!..
А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я -- "Четвертый".
Слышу вас хорошо!.. Хорошо слышу вас!..
-- Вы, Ричард Иванович, вы знаете вы кто?! -- с трудом выговорил Тюхин, он же
-- Эмский, он же -- Кац-Понтийпилатов, он же -- В. Г. Финкельштейн, он же --
рядовой Мы... он же бомж на бугорочке, серый в яблоках конь с золотой фиксой,
деревянная кукушечка, поливающий марганцовочкой дусик... И Рустем, и Скоча, и
Вавик, и Совушка... И все Бесфамильные, Кузявкины, Афедроновы и Щипачевы вместе
взятые. И оба сразу брата-близнеца Брюкомойникова. И отдельно висящая на
чердаке Идея Марксэновна Шизая. И Ляхина, Иродиада Профкомовна. И возлюбленная
Даздраперма. И товарищ С...
И... и едва он, Тюхин, собрался с духом, чтобы... м-ме... чтобы, волнуясь,
выпалить самое -- для себя и для Ричарда-э-Ивановича -- главное, существенное,
в смысле дальнейшего, так сказать, существования, только привстал он в лодке,
именовавшейся, между прочим, точно так же, как тот незапамятный, увозивший
Набокова из России, греческий пароходишко, и, едва не потеряв равновесие,
всплеснул, елки зеленые, руками и... сорри, пардон, прошу прощения!.. и тут
вдруг, ну прямо, как в наркотическом бреду, прямо по курсу, из-за
сумеречно-кровавого горизонта стремительно взлетела металлическая, как доллар,
Луна и, остановившись в поднебесье, опрокинулась вдруг на ребро, неожиданно
сплюснутая какая-то, сфероидная, и вдруг покачнулась, и низринулась вдруг,
трансформаторно гудящая, вся в этаких трехэтажных, подозрительно похожих на
бараки Удельнинской, имени Скворцова-Степанова, психушки строениях!..
-- Вот! Вот оно! -- заморгал глазами Ричард Иванович, в минуту опасности как-то
разом вдруг похорошевший и без этой дурацкой своей бороденки, без наркомовских
-- тьфу, тьфу на них! -- усиков, ставший до того похожим на своего теряющего
лицо спутника, что если б я не был совершенно непьющей, понимаешь, в данный
момент чайкой по всем вам известному, понимаешь, имени, я бы того и гляди
подумал, елки зеленые, что примо: у меня попросту двоится в глазах, и секондо
(секонд о): что и они ( и они!..) -- два прозревших от предвечного ужаса
химероида, и они тоже поняли, что это за мандула за такая -- чуть ли не в
пол-бля-неба, с гордым лозунгом на борту -- "Дембиль неизбежен" -- что за
херомудовина несусветная, мигающая иллюминаторами, совершенно, по тюхинской
милости, неуправляемая, а стало быть и неотвратимая, рушится на них... то есть
-- на нас, описав уму непостижимую -- во времени и в гиперпространстве --
параболу...
И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая:
-- О, Господи!..
И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни
смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на
свете не было...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60