Я легонько
повернул ее, и открыв дверь на себя, шагнул из одного небытия в другое, уже
ничего не страшащийся, уже, елки зеленые, бессмертный...
Глава двенадцатая
Навстречу новым злоключениям
Была ночь. Боясь пошевелиться, я лежал на самом краешке кровати, а рядом,
постанывая, взборматывая и всхрапывая, спала она, моя Идея Марксэновна.
Подруга. Уже не платоническая, уже непонятно какая. Новая, Господи...
Казенного, из байки, одеяльца на двоих уже не хватало. Несусветный ее живот --
неизбежный, почти девятимесячный, -- вздымался горой.
В который уж раз произошло нечто непостижимое. Как выяснилось, пропадал я в
Задверье не с утра до вечера, как мне показалось, а много-много дольше. Когда,
потирая ушибленную ногу, я вошел в нашу спаленку, она сидела на кровати с такой
счастливой улыбкой на устах, что я вздрогнул. Вместо приветствия моя хорошая
приложила указательный пальчик к губам:
-- Т-сс!.. Иди сюда!.. Ближе-ближе!..
Помертвев от предчувствия, я пал на травмированное об холодильник колено, я
вскрикнул и пополз к ней. Цыпочка приложила мою безумную, гениальную мою
головушку к чудовищно вздувшейся, расползшейся по швам розовой комбинашечке.
-- Слышишь?
Там, внутри, в животе что-то поуркивало и взбрыкивалось.
-- Что это? -- выдохнул я.
-- Тюхин, это -- она, -- мечтательно глядя в потолок, прошептала моя
беззаветная. -- Это -- новая жизнь, дивная, полная духовности, свободная от
либеральных бредней прошлого, стремящаяся из темной догматической тесноты на
волю, во всемирную бесконечность! Светлая, Тюхин, свободная, как
демократия!..
Как демократия!.. У меня даже волосы зашевелились от восторженного ужаса. Пока
я отсутствовал, моя лапочка не только выносила... Господи, язык не
поворачивается!.. Не только выносила плод нашей непорочной любви, но и, любя
меня далекого, словно бы переродилась, стала ближе не только физически, но и
духовно. Трудно было даже представить себе, что это она, Идея Марксэновна,
совсем еще недавно хваталась за маузер, когда я по неосторожности произносил
слово -- гласность.
Трепетом наполнилась душа моя. Трепет перешел в рыдание, рыдание -- в кашель.
"Только спокойно, Тюхин, без паники, -- страшно содрогаясь всем телом, сказал я
себе, -- теперь уже -- пустое, теперь уже -- все нипочем: и эта кровь в кулаке
-- ах, Афедронов, Афедронов, отбил-таки, мясник, легкие! -- и всякие там
Брюкомойниковы, и перспектива схлопотать пулю в затылок!.. Произошло главное --
жизнь обрела неожиданный смысл, тот самый стержень, о котором говаривал
Кондратий Константинович... А я, Тюхин, -- не верил!.. Кха-кха!.. Кха-аюсь,
виноват!.. О дайте, о только дайте мне как следует взяться за этот рычаг, и я
переверну свою никчемную биографию!.. -- вот так подумал я, в некотором смысле
Финкельштейн, и она -- Шизая, Идея Марксэновна, словно услышав, по-матерински
погладила меня, будущего В. Тюхина-Эмского, по голове и тихо, чтоб не услышал
бдительный Шипачев, шепнула на ухо:
-- Не бери в голову, Жмурик, до Америки -- рукой подать!..
Окончательно очухался я уже в августе 46-го, на кухне.
Разбудил телефон, между прочим, междугородный.
-- Слушайте меня внимательно, Тюхин, слушайте и только, ради всего... м-ме...
святого, не перебивайте, -- торопясь, сказал Ричард Иванович, -- вам привет от
любителей русской рулетки. Поняли?.. Вы сделали то, о чем вас просили?
Я засопел в трубку.
-- Ясно, -- сказал профессиональный прозорливец. -- Впрочем, и я бы... м-ме...
усумнился. Слушайте! Вы помните то место, где Вавик дал вам по носу?.. Только
тихо, тихо! Без эмоций!.. Так вот -- М. Т. будет ждать вас там... ну, скажем,
через полчаса. В сарайчике с заколоченной дверью... Помните?
Он еще спрашивал!
-- Да!.. И очки не забудьте надеть, такой вы сякой!
-- Розовые?
-- Ну, не черные же! -- Поставил меня, наглеца, на место Ричард Иванович. И
положил трубку.
Осмысляя услышанное, я открыл холодильник. Внутри было пусто, как в душе после
перестройки. Даже банка с фиксажем куда-то сгинула. Рядом с холодильником
валялся мешок из-под картошки. Он тоже был пуст. В мое отсутствие Личиночка
приговорила Даздрапермино подношение.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- раздумчиво сказал я, -- это еще можно понять. А
Вавик-то здесь причем?! Любимая, ты спишь?
Идея Марксэновна не откликнулась. Я зашел в светелку. На столе лежала записка
для меня: "Ушла в консультацию на Литейный. И. М. Ш.".
Насколько я понял, речь шла о деревянном сарайчике, о дровяном, из горбыля
сколоченном, одном из сотен таких же, послевоенных, в промежутке между Смольным
собором и левым -- стасовским -- флигелем монастыря. Глядя в пустой
холодильник, я вспомнил Совушкину толевую крышу и нас, малолетних придурков,
спрыгивавших на него с третьего этажа. Оттолкнешься, крикнешь: "За Родину, за
Сталина!" -- и солдатиком с верхотуры! И только ветер свистит в ушах, только
Скочина матуха -- вдогонку: "Я тебе скучу! Еще разок скочешь -- жить не
захочешь, выскочка ты этакий!..".
А как Симочка под домом лежал! Алая-алая рубаха на животе, серое, как асфальт,
лицо, розовая пена на губах. Он еще подергивался, а мужики в его кепку, там же,
за сараями, уже сыпали трешки-пятерки -- на помин души, на симочкиных
двойняшек. И то, что Тамбовчику теперь хана, это даже мы, пацаны, наперед
знали. Дня через три он сам повесился. На чердаке, на стропиле. Господи, как
сейчас вижу -- страшный такой, с синим, высунувшимся языком, в майке, с
русалкой на плече... А на руке у него были часы "Победа". Он висел мертвый, а
часы тикали себе и секундная стрелочка вприпрыжку бежала по кругу.
Мои прихваченные в Задверье "роллексы" стояли. Я набрал 08 и все тот же
неизбывный Мандула заполошенно откликнулся:
-- Шо?.. Хто там?
-- Это Тюхин, -- сказал я. -- Который час?
-- Времэни у тоби, Тюхын, у самый обрэз, -- сурово ответил начальник
Северо-Западного укрепрегиона.
Я повесил Тамбовчика... то есть, прошу прощения, трубку.
Итак, времени на раздумье у меня не было. Как не было уже во рту этой их вечно
отсасывавшейся идиотской пластмассовой челюсти -- афедроновского шедевра с
вмонтированным в зуб мудрости шпионским радиопередатчиком. Сия хреновина
каким-то непостижимым образом там, в Лимонии, исчезла, заменившись моими, хоть
и паршивенькими, но до боли родными зубами. До сих пор меня, Тюхина, томит
тайное подозрение, что протез похитил попугай, когда я, Эмский, ахнув от
восторга, выронил его на пол. Там же, в Задверье, я обнаружил, что у меня
отросли волосы и ногти. Более того -- бесследно рассосались рубцы и шрамы,
восстановилась обрезанная по наущению Кузявкина крайняя плоть, после чего у
меня пропал последний, сугубо формальный повод считаться Витохесом-Герцлом.
Счастливое открытие я сделал в фанерном сортирчике за домом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
повернул ее, и открыв дверь на себя, шагнул из одного небытия в другое, уже
ничего не страшащийся, уже, елки зеленые, бессмертный...
Глава двенадцатая
Навстречу новым злоключениям
Была ночь. Боясь пошевелиться, я лежал на самом краешке кровати, а рядом,
постанывая, взборматывая и всхрапывая, спала она, моя Идея Марксэновна.
Подруга. Уже не платоническая, уже непонятно какая. Новая, Господи...
Казенного, из байки, одеяльца на двоих уже не хватало. Несусветный ее живот --
неизбежный, почти девятимесячный, -- вздымался горой.
В который уж раз произошло нечто непостижимое. Как выяснилось, пропадал я в
Задверье не с утра до вечера, как мне показалось, а много-много дольше. Когда,
потирая ушибленную ногу, я вошел в нашу спаленку, она сидела на кровати с такой
счастливой улыбкой на устах, что я вздрогнул. Вместо приветствия моя хорошая
приложила указательный пальчик к губам:
-- Т-сс!.. Иди сюда!.. Ближе-ближе!..
Помертвев от предчувствия, я пал на травмированное об холодильник колено, я
вскрикнул и пополз к ней. Цыпочка приложила мою безумную, гениальную мою
головушку к чудовищно вздувшейся, расползшейся по швам розовой комбинашечке.
-- Слышишь?
Там, внутри, в животе что-то поуркивало и взбрыкивалось.
-- Что это? -- выдохнул я.
-- Тюхин, это -- она, -- мечтательно глядя в потолок, прошептала моя
беззаветная. -- Это -- новая жизнь, дивная, полная духовности, свободная от
либеральных бредней прошлого, стремящаяся из темной догматической тесноты на
волю, во всемирную бесконечность! Светлая, Тюхин, свободная, как
демократия!..
Как демократия!.. У меня даже волосы зашевелились от восторженного ужаса. Пока
я отсутствовал, моя лапочка не только выносила... Господи, язык не
поворачивается!.. Не только выносила плод нашей непорочной любви, но и, любя
меня далекого, словно бы переродилась, стала ближе не только физически, но и
духовно. Трудно было даже представить себе, что это она, Идея Марксэновна,
совсем еще недавно хваталась за маузер, когда я по неосторожности произносил
слово -- гласность.
Трепетом наполнилась душа моя. Трепет перешел в рыдание, рыдание -- в кашель.
"Только спокойно, Тюхин, без паники, -- страшно содрогаясь всем телом, сказал я
себе, -- теперь уже -- пустое, теперь уже -- все нипочем: и эта кровь в кулаке
-- ах, Афедронов, Афедронов, отбил-таки, мясник, легкие! -- и всякие там
Брюкомойниковы, и перспектива схлопотать пулю в затылок!.. Произошло главное --
жизнь обрела неожиданный смысл, тот самый стержень, о котором говаривал
Кондратий Константинович... А я, Тюхин, -- не верил!.. Кха-кха!.. Кха-аюсь,
виноват!.. О дайте, о только дайте мне как следует взяться за этот рычаг, и я
переверну свою никчемную биографию!.. -- вот так подумал я, в некотором смысле
Финкельштейн, и она -- Шизая, Идея Марксэновна, словно услышав, по-матерински
погладила меня, будущего В. Тюхина-Эмского, по голове и тихо, чтоб не услышал
бдительный Шипачев, шепнула на ухо:
-- Не бери в голову, Жмурик, до Америки -- рукой подать!..
Окончательно очухался я уже в августе 46-го, на кухне.
Разбудил телефон, между прочим, междугородный.
-- Слушайте меня внимательно, Тюхин, слушайте и только, ради всего... м-ме...
святого, не перебивайте, -- торопясь, сказал Ричард Иванович, -- вам привет от
любителей русской рулетки. Поняли?.. Вы сделали то, о чем вас просили?
Я засопел в трубку.
-- Ясно, -- сказал профессиональный прозорливец. -- Впрочем, и я бы... м-ме...
усумнился. Слушайте! Вы помните то место, где Вавик дал вам по носу?.. Только
тихо, тихо! Без эмоций!.. Так вот -- М. Т. будет ждать вас там... ну, скажем,
через полчаса. В сарайчике с заколоченной дверью... Помните?
Он еще спрашивал!
-- Да!.. И очки не забудьте надеть, такой вы сякой!
-- Розовые?
-- Ну, не черные же! -- Поставил меня, наглеца, на место Ричард Иванович. И
положил трубку.
Осмысляя услышанное, я открыл холодильник. Внутри было пусто, как в душе после
перестройки. Даже банка с фиксажем куда-то сгинула. Рядом с холодильником
валялся мешок из-под картошки. Он тоже был пуст. В мое отсутствие Личиночка
приговорила Даздрапермино подношение.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- раздумчиво сказал я, -- это еще можно понять. А
Вавик-то здесь причем?! Любимая, ты спишь?
Идея Марксэновна не откликнулась. Я зашел в светелку. На столе лежала записка
для меня: "Ушла в консультацию на Литейный. И. М. Ш.".
Насколько я понял, речь шла о деревянном сарайчике, о дровяном, из горбыля
сколоченном, одном из сотен таких же, послевоенных, в промежутке между Смольным
собором и левым -- стасовским -- флигелем монастыря. Глядя в пустой
холодильник, я вспомнил Совушкину толевую крышу и нас, малолетних придурков,
спрыгивавших на него с третьего этажа. Оттолкнешься, крикнешь: "За Родину, за
Сталина!" -- и солдатиком с верхотуры! И только ветер свистит в ушах, только
Скочина матуха -- вдогонку: "Я тебе скучу! Еще разок скочешь -- жить не
захочешь, выскочка ты этакий!..".
А как Симочка под домом лежал! Алая-алая рубаха на животе, серое, как асфальт,
лицо, розовая пена на губах. Он еще подергивался, а мужики в его кепку, там же,
за сараями, уже сыпали трешки-пятерки -- на помин души, на симочкиных
двойняшек. И то, что Тамбовчику теперь хана, это даже мы, пацаны, наперед
знали. Дня через три он сам повесился. На чердаке, на стропиле. Господи, как
сейчас вижу -- страшный такой, с синим, высунувшимся языком, в майке, с
русалкой на плече... А на руке у него были часы "Победа". Он висел мертвый, а
часы тикали себе и секундная стрелочка вприпрыжку бежала по кругу.
Мои прихваченные в Задверье "роллексы" стояли. Я набрал 08 и все тот же
неизбывный Мандула заполошенно откликнулся:
-- Шо?.. Хто там?
-- Это Тюхин, -- сказал я. -- Который час?
-- Времэни у тоби, Тюхын, у самый обрэз, -- сурово ответил начальник
Северо-Западного укрепрегиона.
Я повесил Тамбовчика... то есть, прошу прощения, трубку.
Итак, времени на раздумье у меня не было. Как не было уже во рту этой их вечно
отсасывавшейся идиотской пластмассовой челюсти -- афедроновского шедевра с
вмонтированным в зуб мудрости шпионским радиопередатчиком. Сия хреновина
каким-то непостижимым образом там, в Лимонии, исчезла, заменившись моими, хоть
и паршивенькими, но до боли родными зубами. До сих пор меня, Тюхина, томит
тайное подозрение, что протез похитил попугай, когда я, Эмский, ахнув от
восторга, выронил его на пол. Там же, в Задверье, я обнаружил, что у меня
отросли волосы и ногти. Более того -- бесследно рассосались рубцы и шрамы,
восстановилась обрезанная по наущению Кузявкина крайняя плоть, после чего у
меня пропал последний, сугубо формальный повод считаться Витохесом-Герцлом.
Счастливое открытие я сделал в фанерном сортирчике за домом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60