Тюхин отпихнулся ногой от
осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно
покачиваясь, отпрянул.
Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами,
устроившись на носу.
-- Так, бля! -- сказал Тюхин. -- А это... а весла где?
Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него.
Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!..
Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу. В
жизни, мол, ну совсем, как на пляже -- проглянет сквозь мглу времен солнышко
первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной
надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет.
Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!.." --
скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето
красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия.
Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был -- и нет его! Одна осенняя
тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка,
падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но
вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без
подтекста...
Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении
проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. "Имени
Даздрапермы Первой" -- со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь
поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как
заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за
Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под
соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя --
как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять -- это чтобы с растяжечкой,
точно по секундомеру -- как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось,
испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к
жизни, к свету -- обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о
бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый,
которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот -- дай
Бог ему здоровья -- не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с
того света!..
-- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! -- забывшись, прошептал Тюхин. И чайка
над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за
борт.
-- Вот и развиднелось! -- невесело заметил инвалид по зрению. -- Ну и что будем
делать, милостивый государь?
Тюхин пожал плечами:
-- Сказал бы вам -- плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется...
Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю?
-- Свои-с?
-- Почившего в бозе пиита Эмского.
Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу:
-- Нуте-с, нуте-с!..
И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у
Перепетуи, чудных каких-то:
И я там был, плечом смыкаясь
в прощальных числах октября,
где пел, почти не заикаясь,
поэт с губами упыря.
И я там был, как все, со скуки,
и я, недвижный, словно труп,
На пиджаке скрестивший руки,
следил за шевеленьем губ...
Всхлюпнуло.
Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную
свою бороденку:
-- Э-э... и что -- и все?.. А мораль?
-- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный...
-- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае --
нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как
сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с
божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард
Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление
промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой
в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
-- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как
гром... э... среди ясного... Но как?!
-- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку
адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
-- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил
бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне.
Попытка уединения для поэтических экзерциций...
-- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к
берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
-- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
-- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он
мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею
надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в
скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных
пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ
в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись,
она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и
глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра
Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
-- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое
сердце пульнул, проклятущий!..
-- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за
Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке
-- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для
совсем уж непонятливых -- надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ --
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
-- Но ведь этого... этого же не может быть!
-- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!",
думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али
нет?..
И Тюхин потупился:
-- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую...
-- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих
чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты
этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
-- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику,
последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую
постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно
покачиваясь, отпрянул.
Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами,
устроившись на носу.
-- Так, бля! -- сказал Тюхин. -- А это... а весла где?
Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него.
Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!..
Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу. В
жизни, мол, ну совсем, как на пляже -- проглянет сквозь мглу времен солнышко
первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной
надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет.
Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!.." --
скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето
красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия.
Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был -- и нет его! Одна осенняя
тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка,
падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но
вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без
подтекста...
Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении
проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. "Имени
Даздрапермы Первой" -- со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь
поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как
заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за
Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под
соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя --
как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять -- это чтобы с растяжечкой,
точно по секундомеру -- как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось,
испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к
жизни, к свету -- обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о
бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый,
которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот -- дай
Бог ему здоровья -- не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с
того света!..
-- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! -- забывшись, прошептал Тюхин. И чайка
над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за
борт.
-- Вот и развиднелось! -- невесело заметил инвалид по зрению. -- Ну и что будем
делать, милостивый государь?
Тюхин пожал плечами:
-- Сказал бы вам -- плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется...
Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю?
-- Свои-с?
-- Почившего в бозе пиита Эмского.
Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу:
-- Нуте-с, нуте-с!..
И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у
Перепетуи, чудных каких-то:
И я там был, плечом смыкаясь
в прощальных числах октября,
где пел, почти не заикаясь,
поэт с губами упыря.
И я там был, как все, со скуки,
и я, недвижный, словно труп,
На пиджаке скрестивший руки,
следил за шевеленьем губ...
Всхлюпнуло.
Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную
свою бороденку:
-- Э-э... и что -- и все?.. А мораль?
-- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный...
-- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае --
нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как
сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с
божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард
Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление
промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой
в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
-- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как
гром... э... среди ясного... Но как?!
-- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку
адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
-- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил
бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне.
Попытка уединения для поэтических экзерциций...
-- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к
берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
-- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
-- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он
мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею
надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в
скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных
пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ
в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись,
она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и
глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра
Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
-- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое
сердце пульнул, проклятущий!..
-- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за
Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке
-- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для
совсем уж непонятливых -- надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ --
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
-- Но ведь этого... этого же не может быть!
-- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!",
думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али
нет?..
И Тюхин потупился:
-- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую...
-- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих
чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты
этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
-- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику,
последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую
постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60