-- Товарищ старшина, держитесь, я щас! -- вскричал я.
Ничего такого особо сложного на этом пульте не было: рычажочек, как на
игральном автомате -- влево-вправо-вперед-назад -- какие-то кнопочки с цифрами,
пепельница, внизу педали для ног -- целых шесть штук, лампочки, приборчики,
какой-то микрофон... Я вспотел. "Господи, -- мелькнуло у меня в голове, -- а
что, если он там, в Армии, только прикидывался идиотом?! Что, если... Ну где,
где здесь зажигание?.."
И поскольку времени на размышление уже не оставалось, я по-тюхински -- а-а, где
наша не пропадала! -- ткнул наугад пальцем, нажал наудачу ногой!..
Божий свет метнулся куда-то вбок. Задзынькало. Замигали сумасшедшие огоньки. Я
ударил, как мне казалось, по тормозам, но корабль швырнуло в пике. Взвыла
сирена. На панели вспыхнули буквы: "УПАСНУСТЬ!". Вконец растерявшись, я врезал
кулаком по панели, как по роялю старика Бэзила!..
Господи, Господи!.. Лишенный гравизащиты летательный -- едва не описался:
летальный, -- аппарат, мелко задребезжав, вдруг чудовищно увеличился в размерах
и на скорости чуть ли не света врезался во внезапно возникший на пути купол
Исаакиевского собора!
От удара меня вышвырнуло. Уже в воздухе, в падении я увидел, как что-то
огромное, огненно-круглое, шарахнулось по небу и сгинуло неведомо куда...
Глава двадцать первая
У дымящейся воронки в чистом поле

Всего переломанного, меня подобрала вездесущая хлопотунья Перепетуя. Очнувшись,
я обнаружил себя в котельной, на куче ветоши. Подмигивала коптилка. На бетонном
полу валялись пустые бутылки из-под фиксажа.
Перепетуюшка при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и старой. С
последней нашей встречи на трассе факельного забега она заметно вымолодилась,
обзавелась зубами и даже, в некотором смысле, похорошела. Заметив, что я пришел
в себя, спасительница моя облегченно вздохнула:
-- Очухалси, сокол сталинский! Ну, слава Развратной Засыпательности!
Гипосульфитику хошь?..
Вздрогнув, я впал в тревожную задумчивость.
Что и говорить, положеньице было аховое! Сочетаться морганатическим браком с
заминированной дурой Даздрапермой я не желал. Даже сама мысль об этом мне,
вернувшемуся из Задверья убежденным марксэнистом, казалась кощунственной. Уж на
этот-то раз поступаться принципами я не собирался.
Что сотворили бы со мной, попадись я в их лапы, Мандула с Кузявкиным -- об этом
и подумать было страшно!..
Про старшину Сундукова, героически погибшего товарища, доверие которого я так
преступно не оправдал, я старался даже не вспоминать.
Куда ни кинь -- всюду светила "вышка".
Очами души увидел я изувеченный купол архитектурного шедевра и застонал.
Отзывчивая Перепетуя склонилась надо мной. На левой ноздре у нее была волосатая
бородавка. Вместо глаз пивные пробки. Нетерпеливая рука мышью забегала по моему
израненному телу.
-- Ты мне лучше пяточки почеши! -- добрея, сказал я.
-- А ты мне спинку! -- жарко дохнула она.
Так мы с ней -- душа в душу -- и перекантовались всю зиму.
Обуревали мысли. Когда Перепетуя уходила и по котельной, наглея, шастали
непонятно откуда взявшиеся в Тартаристане крысы, я, сидя у каганца, думал.
Во-первых -- эта лишняя, тринадцатая циферка на часах. Она ведь появилась после
вторичной телепортации из "фазенды". Что сие значило и чем было чревато для
меня, особенно в том свете, что часы остановились на без тринадцати тринадцать
-- об этом я не имел ни малейшего понятия.
Второй странностью была чудесная метаморфоза, случившаяся с моим краснокожим
аусвайсом. Каким-то волшебным образом из него исчезли все поддельные записи. Да
не просто выцвели или там испарились, а скрупулезнейшим образом поменялись на
прежние, подлинные. Я листал фантастический документ гражданина несуществующего
уже государства -- некоего М., Виктора Григорьевича, умудрившегося родиться
20-го октября 1942 года, то бишь в самый разгар Сталинградской битвы, -- я
изучал странички, как чужую валюту -- наощупь и напросвет, и душа моя пела, а
внутренний голос нашептывал: "Таки -- да: скоро уже!.. И причем -- самым
непредсказуемым, как и должно быть у нас, у русских, способом... Обязательно,
всенепременно, несмотря ни на что и вопреки всяческой логике!.. Слышишь,
Витюша?".
Витюша слышал. Нащупав в кармане пижамы серую пуговицу от пальто, он, затаив
дыхание, сжимал ее пальцами. Чуда не происходило, но Тюхин уже почти наверняка
знал, что так и должно было быть. Для того, чтобы возвратиться наверх, нажимать
нужно было на верхнюю пуговицу!
В этот вечер добытчица Перепетуя вернулась раньше обычного.
-- Вона полюбуйся! -- хлопнув на стол бумаженцию, сказала она.
Прочитав листовочку, я так и подскочил. Ея Императорское Величество Даздраперма
Первая высочайшим рескриптом объявляла меня, Тюхина, вне закона! Цитирую: "как
подлого изменщика, агента межгалактического сионизма, тайного чеченца,
псевдодемократа и брачного афериста". "Приговор Наш, -- писала далее
Даздраперма Венедиктовна, -- окончательный, обжалованию не подлежащий, а ежели
кто вышеупомянутого злодея стренет, то ничтоже сумняшеся пущай его, окаянного,
вервием фиксирует и доставляет ко мне, в Смольный, для сугубой расправы".
-- Достукался, касатик! -- загрустила Перепетуя.
-- Неужто донесешь?!
-- Одна, пожалуй, не донесу, -- озаботилась чертова перечница, -- придется
кого-нито на помощь крикнуть. Но это -- опосля. Ты гляди-кося, Мересьев, каку я
невидаль на свалке сыскала! Фиксаж -- не фиксаж... Может, проявитель? -- И она,
кормилица, вынула из своей заплечной сумы трехлитровую, с ручкой, бутылищу
"столичной".
Мое бедное, изнуренное трехмесячным затворничеством сердце, оборвалось:
Господи! То-то мне Кондратий с рюмкой примерещился!..
Очередная трагедия произошла как-то до обидного буднично, невпечатляюще. Я
зажмурился, поднес ко рту, запрокинулся, загуркал, аки голубь, допил до дна,
занюхал мануфактуркой, крякнул, елки зеленые: "Экая гадость! И как же ее
беспар...".
Остаток слова застрял в моей окаянной глотке. Подруги дней суровых в наличии
уже не было. Лишь кучка пепла на табурете да пустой пластмассовый стаканчик на
полу -- вот и все, что осталось от любезной Перепетуюшки. Дряхлая голубка
сгорела потусторонне-синим огнем. Точь в точь, как родной брат соседа моего --
Гумнюкова, дернувший с похмела подвернувшегося под руку карбодихлофоса.
Замычав от горя, я потянулся к бутылище. Так начался кошмарный запой.
В одиночку я пить не мог, чем, кстати, всю жизнь втайне гордился. На мое
счастье, нивесть откуда возник рядовой Мы. Потом притащился этот алкаш Эмский.
Завывая, он декламировал стихи собственного сочинения. Слабак-солдатик все
икал. А что касается Тюхина, то тот, переживая потрясение, посыпал голову
пеплом своей спасительницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60