Я припадаю здоровым ухом к дверной щели, стараясь расслышать торопливую
побежечку, родной топоточек. Господи, как я мечтал об этой минуте там, на
жестких нарах концлагеря. Сейчас дверь приоткроется, встрепенутся серые (в
меня, в Тюхина!) глазенки и он (она?) радостно закричит в тьму коммунального
коридора: "Мама, мама! Наш папка в фронта вернулся!..", и обнимет за левое
колено, шалунишка...
О-о!..
И вот шаги... Бренчит цепочка, клацает задвижечка... Уже на полусогнутых, уже
готовый привычно сорваться на колени, я замираю... Дверь открывается --
Господи, Господи. Господи!.. -- и она, моя Идея Марксэновна, вся зареванная,
опухшая -- нос картошечкой -- поддерживая обеими руками несусветный, как из
книги рекордов Гиннеса животище, -- пеняет мне, аморальному чудовищу:
-- Ну где, где тебя черти с утра носят?!
Ноги у меня дрожат, подкашиваются. Дыхание со свистом вырывается из сожранных
окопным туберкулезом легких.
-- С утра, -- хватаясь за косяк, шепчу я, и вскрикиваю, как безумный, и падаю
на беднягу Шипачева...
Примерещилась Ираида Ляхина. Голая, потрясающая стержнем, она проскакала мимо
на запаленном Афедронове с криком: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".
Следом пошел снег. Кружась и перепархивая, с неба сыпались серебристые, на лету
превращавшиеся в пепел, доллары.
Я проснулся в холодном поту и, растолкав Идею Марксэновну, во всем повинился
перед ней.
-- Все мы не без греха, -- гладя мою седую голову, вздохнула она, и в свою
очередь созналась, что если уж и была утром на Литейном, то никак не в женской
консультации.
Так произошло покаяние.
Потом я рассказал ей про сон и спросил к чему бы это?
-- Должно быть к Победе, -- подумав, сказала моя хорошая. -- К нашей, Тюхин,
Победе -- всемирно- исторической, скорой и безоговорочной!
В коридоре упал тазик. Мы замерли, прислушиваясь...
В эту же ночь я, Тюхин, Виктор Григорьевич, одному мне известным способом
преодолев участок государственной границы под кодовым наименованием "Дверь",
обманом и лживыми посулами склонил свою тогдашнюю сожительницу Шизую, Идею
Марксэновну, к дезертирству.
Глава шестнадцатая
Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах

Когда попугай заорал: "Аве, Марусечка!" -- она чуть не упала в обморок.
-- Тюхин, -- тяжело повиснув на мне, прошипела Идея Марксэновна, -- откуда он
знает мое настоящее имя? Это кто -- это апостол Петр?..
-- Это Петруша, он -- птица.
-- Райская?..
Увы, моя хорошая вбила себе в голову, что умерла. Взволнованная, в белой
тунике, сшитой из двух простыней, она всплеснула руками, пытаясь воспарить над
неведомой действительностью. Задетая рукавом, китайская ваза покачнулась -- и
бац! -- упала на пол. И тут из сада в холл, скользя когтями по паркету, влетел
охламон Джонни. Обезумев от восторга, он кинулся на Идею Марксэновну -- с
подвывом, с причмоками, слюнявя и писаясь. Он вспрыгнул к ней на руки, как Папа
Марксэн в Таврическом саду, и лизнул ее в губы.
-- Тюхин, -- забыв обо всем на свете, вскричала моя нецелованная, -- а это, это
еще кто? Со-ба-ка?! Она тоже говорящая?.. -- И Личиночка сунула ему палец в
пасть. -- Тю-юхин! Он даже не укусил меня!.. Это кто -- это ангел, Тюхин?..
Взмявкнув, соскочил с кресла рыжий завистник Парамон. Потершись об ее ногу, он
поднял голову и совершенно отчетливо произнес:
-- Мама!
Идея Марксэновна Шизая, она же -- Марусечка, чуть не задохнулась от счастья.
-- Ах вы Марксэнчики вы мои! Жмурик, а как тут насчет котлового довольствия!
Что значит -- в каком смысле! -- нам жрать хочется!
И я, Тюхин, эффектно распахнул перед ней битком набитый холодильник -- вуаля!
-- и вздох восхищения исторгся из нее:
-- Тю-юхин, но этого же не может быть! О-о!.. И ты еще говоришь, что я не в
раю, Тюхин!..
В камине потрескивали сухие кизиловые сучья. Идея Марксеновна полулежа, как
римская патрицианка, ела бананы, задумчиво, как беременная Джоконда, улыбаясь
чему-то. И был вечер. И китайские тени кривлялись на обоях. И впервые за
долгие-долгие годы передо мною на письменном столе лежал лист девственно белой
писчей бумаги. А когда я нажимал на кнопку выключателя и лампа гасла, сквозь
оконный тюль матово просвечивала несусветно огромная и полная, как грудь
Иродиады Профкомовны, лунища. И хотелось жить. И, Господи, не знаю почему, но
опять верилось, что не все еще потеряно, даже для той страны, откуда
проваливаются в небытие Китежи, президенты и мы, Тюхины...
-- Жмурик, расскажи мне сказочку.
-- Про что?
-- Ах, да про что хочешь, только не про войну.
-- Не про войну?
И я подумал-подумал и рассказал Идее Марксэновне такую вот совершенно мирную
сказочку:
Сказочка Тюхина
Жил-был один сочинитель. Как-то раз он воскликнул: "Эх, однова живем!" -- и
сочинил самое свое честное, самое не-про-военное стихотворение, которое
начиналось так:
Под тридцать мне. Столетье на закате.
Все дальше громыхает та война...
Шло
время. Сочинителю стукнуло тридцать, потом тридцать три, как, скажим, Иисусу
Христу или Илье Муромцу, потом и вовсе -- тридцать семь, как А. С. Пушкину, уже
и Брежнев классиком стал, а заветный стишок сочинителя все не печатали и не
печатали.
-- Нет, братцы, тут что-то не так, -- как-то раз сказал он себе, -- тут, братцы
вы мои, призадуматься надоть!
И вот он призадумался и откорректировал начальные строчки стихотворения
следующим образом:
За тридцать мне. Столетье на закате.
Все дальше громыхает та война...
Война
и впрямь громыхала все дальше, аж за Кушкой. Более удачливые сверстники
стихотворца уже и Шестинскими стали, а нашего героя Фортуна отчего-то не
жаловала. То есть не то, чтобы его не печатали, или там не пускали в
загранкомандировки -- этаких пакостей Кондратии Комиссаровичи сочинителю не
творили. Да и книг он насочинял -- воз и еще маленькую тележку. И все, как
одна, -- про войну, про мир, про дружбу, про советского человека строителя
коммунизма, все -- не про себя, потому что того самого заветного стихотворения
в этих его книжицах не было. "Но почему, почему? Чего они такого в нем
углядели?" -- думал он, стоя перед зеркалом, уже лысый, уже с почечными
мешочками под глазами. "Нет, тут действительно что-то не так!" -- и решался,
наконец, и выдергивал седой волосок из правой ноздри.
Новая версия Самого Главного в жизни произведения звучала так:
За сорок мне. Столетье на закате.
Все дальше громыхает та война...
И
справедливость восторжествовала! Лет этак через семь, правда, не сразу...
Сочинитель как раз шел с внучкой на антиельцинскую, посвященную Дню Советской
Армии и Флота демонстрацию -- и вдруг на тебе! -- самая что ни на есть --
"Правда", а на первой странице -- его, сочинителя, многострадальное
стихотворение.
Читал он придирчиво, сверяя все буковки, все запятые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60