..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать
что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я
сказал.
-- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я. -- Клифт
взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами
заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего
достоинства ответ. Померанец поморщился.
-- Ах, вот оно что! -- сказал он. -- Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про
то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. -- Он подмигнул в зал. -- Ну,
что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть
уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ,
ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса!
"Вот он и настал, Виктор Григорьевич, -- горестно подумал я, -- вот он и пришел
-- час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с
трудом выговорил почти непроизносимое:
-- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро...
-- Так-так! -- подбодрил торжествующий мерзавец. -- Говорите, мы, затаив
дыхание, слушаем вас!..
-- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, -- пропадая, прошептал я,
-- вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо
пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не
выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и
мужество.
-- Этого не может быть, -- сухо сказала она. -- Тюхин, скажите товарищу
лектору, что все услышанное нами -- неправда!
-- Да правда, правда, -- небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со
сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
-- Одну минуточку! -- осадила прыткого Померанца моя хорошая. -- А где же
фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
-- И вольнонаемным! -- гаркнула пердунья Даздраперма П.
-- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, -- отмахнулся обнаглевший
Померанец. -- Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не
удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард
Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось
бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две
упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.
-- А ну стой, гад, стрелять буду, -- расстегивая допотопную деревянную кобуру,
спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
-- Товарищи сержанты и старшины! -- вскричал он, суетливо вынимая глаза из
глазниц и рассовывая их по карманам. -- Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я
что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только
ведь сами видите -- есть нечего!..
-- Ну почему же нечего, -- не повышая голоса, сказала моя хорошая. -- А ну-ка,
Померанец, откройте-ка рот!..
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не
подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в
довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца,
проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
-- Не хочешь -- заставим, -- сказала она, как любил говаривать наш батарейный
старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно
провозгласила: -- Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и
практику всепобеждающего Военного Гуманизма -- ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -- наше
родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко
раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель -- негодяй в
штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря,
никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как
моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из
Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура
Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом
дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую,
не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да
волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на
дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с
чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как
сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады
от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила
об него свой слюнявый окурочек?..
-- Что, съел?! -- злорадно вскричала Даздраперма.
-- Что съел?.. Что, что он съел? -- взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую
ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с
которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на
одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть -- на съезде
Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту -- мы там
тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -- с утра до вечера. Впрочем,
Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что
характерно -- у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у
меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном
двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою
трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец
все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я
и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один
миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно
колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от
восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна,
каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так
задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина
товарищ Сундуков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать
что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я
сказал.
-- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я. -- Клифт
взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами
заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего
достоинства ответ. Померанец поморщился.
-- Ах, вот оно что! -- сказал он. -- Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про
то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. -- Он подмигнул в зал. -- Ну,
что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть
уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ,
ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса!
"Вот он и настал, Виктор Григорьевич, -- горестно подумал я, -- вот он и пришел
-- час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с
трудом выговорил почти непроизносимое:
-- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро...
-- Так-так! -- подбодрил торжествующий мерзавец. -- Говорите, мы, затаив
дыхание, слушаем вас!..
-- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, -- пропадая, прошептал я,
-- вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо
пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не
выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и
мужество.
-- Этого не может быть, -- сухо сказала она. -- Тюхин, скажите товарищу
лектору, что все услышанное нами -- неправда!
-- Да правда, правда, -- небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со
сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
-- Одну минуточку! -- осадила прыткого Померанца моя хорошая. -- А где же
фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
-- И вольнонаемным! -- гаркнула пердунья Даздраперма П.
-- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, -- отмахнулся обнаглевший
Померанец. -- Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не
удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард
Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось
бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две
упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.
-- А ну стой, гад, стрелять буду, -- расстегивая допотопную деревянную кобуру,
спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
-- Товарищи сержанты и старшины! -- вскричал он, суетливо вынимая глаза из
глазниц и рассовывая их по карманам. -- Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я
что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только
ведь сами видите -- есть нечего!..
-- Ну почему же нечего, -- не повышая голоса, сказала моя хорошая. -- А ну-ка,
Померанец, откройте-ка рот!..
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не
подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в
довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца,
проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
-- Не хочешь -- заставим, -- сказала она, как любил говаривать наш батарейный
старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно
провозгласила: -- Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и
практику всепобеждающего Военного Гуманизма -- ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -- наше
родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко
раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель -- негодяй в
штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря,
никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как
моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из
Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура
Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом
дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую,
не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да
волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на
дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с
чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как
сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады
от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила
об него свой слюнявый окурочек?..
-- Что, съел?! -- злорадно вскричала Даздраперма.
-- Что съел?.. Что, что он съел? -- взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую
ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с
которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на
одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть -- на съезде
Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту -- мы там
тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -- с утра до вечера. Впрочем,
Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что
характерно -- у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у
меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном
двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою
трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец
все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я
и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один
миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно
колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от
восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна,
каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так
задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина
товарищ Сундуков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60