-- и открылось -- да такое
солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, -- оно, море -- и я
задохнулся, и ноги вмиг отяжелели -- минуточку, минуточку! нельзя же так,
сразу! -- я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше
никогда в жизни уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная
кукушечка снесла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую,
в двух шагах от Банного спуска, у самого обрыва...
Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами внизу. И
были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я впервые нырнул
солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну из которых звали
Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевернутый, с дырой в днище
баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выродился по второму разу: "Мама,
мама, я стихи сочинил!.."
Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само синее
море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мраморно-зеленым. Море,
открывшееся моему изумленному взору, было розовым на цвет, таким розовым, что я
испуганно схватился за глаза -- Господи, да уж не в очках ли я?! Очков,
разумеется, не оказалось -- их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна,
так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные
основания на такой, по меньшей мере -- идиотский вопрос:
-- Это как это?
-- Ась, -- приложив ладонь к уху, осклабился дед.
-- Это что, спрашиваю, за море? Черное?
-- А то какое же! -- просиял старый афганец. -- Оно и есть -- Ордена Нерушимого
Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!
-- Так какое же оно червонное, когда -- розовое?
-- А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!
Ну что ж -- розовое так розовое, -- смирился я, -- благо хоть наше...
А тем временем, как-то без всякого перехода, разом -- смерклось. Со свистом и
гиканьем вздыбила передо мною черного коня -- черная же, с черным штандартом
анархо-синдикалистов в руке -- Иродиада Бляхина.
-- Тюхи-ин! Началось! -- вскричала она. -- Еду Зловредия брать!
-- Какого еще Лаврентия? -- не понял я. -- С какой целью?
-- Экий ты! -- осерчала она. -- Да Падловича! Да замуж!..
Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная,
окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.
Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и
подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он
-- прежде называвшийся Шарашкиным -- заговорил вдруг по-французски. Со всех
концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к
лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились
горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты,
марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты -- Ф-1
и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей
"Химериадой". "Бычки! Бычки!" -- базланила торговавшая окурками местная мадам
Стороженко.
И вообще -- при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что
ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая,
покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела
гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив -- пахло о'де
колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие
салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная,
разумеется. На прощанье я ей сказал: "Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий
случай..." Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской
"беломоринкой" -- о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка,
опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. "Вот так
встреча!" -- говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как
ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: "Уот даз ит мин?!" Как будто
ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного
аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в
переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину,
искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка
нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси,
мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое
удовольствие...
А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на
лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.
-- Здорово, покойничек! -- радостно воскликнул я.
Глаза у Померанца воровато забегали:
-- Так вы, значит, вопрос ставите -- покойничек... А аргументы есть? Ах, нету!
Тогда какой же вы гуманист после этого?!
-- Что верно, то верно, -- согласился я, -- гуманист из меня, из Тюхина,
аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?
Померанец обиженно поджал губы.
-- Ассортимент перед вами.
Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его
социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи:
пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая
пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!
-- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? -- давясь от злобы, прошипел
я. -- На Литейном?
-- Вот какая постановочка! -- оживился профессиональный провокатор. -- Значит,
вы заявляете, что эта пуговица ваша?
-- Моя!
-- А зубной протез, случайно, не ваш?
-- Тоже мой!
-- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? -- и
с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким
ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки,
открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как
турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с
фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая
липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося
в моей квартире пальтеца -- год в год, месяц в месяц, день в день -- 20-го
октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки
очевидности, значилось -- "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался
было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил
меня.
-- Ну уж нет уж! -- выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. --
Может, скажете и фотоснимочек ваш?
И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:
-- А то чей же?!
Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:
-- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и
лоб -- кувалдочкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, -- оно, море -- и я
задохнулся, и ноги вмиг отяжелели -- минуточку, минуточку! нельзя же так,
сразу! -- я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше
никогда в жизни уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная
кукушечка снесла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую,
в двух шагах от Банного спуска, у самого обрыва...
Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами внизу. И
были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я впервые нырнул
солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну из которых звали
Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевернутый, с дырой в днище
баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выродился по второму разу: "Мама,
мама, я стихи сочинил!.."
Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само синее
море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мраморно-зеленым. Море,
открывшееся моему изумленному взору, было розовым на цвет, таким розовым, что я
испуганно схватился за глаза -- Господи, да уж не в очках ли я?! Очков,
разумеется, не оказалось -- их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна,
так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные
основания на такой, по меньшей мере -- идиотский вопрос:
-- Это как это?
-- Ась, -- приложив ладонь к уху, осклабился дед.
-- Это что, спрашиваю, за море? Черное?
-- А то какое же! -- просиял старый афганец. -- Оно и есть -- Ордена Нерушимого
Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!
-- Так какое же оно червонное, когда -- розовое?
-- А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!
Ну что ж -- розовое так розовое, -- смирился я, -- благо хоть наше...
А тем временем, как-то без всякого перехода, разом -- смерклось. Со свистом и
гиканьем вздыбила передо мною черного коня -- черная же, с черным штандартом
анархо-синдикалистов в руке -- Иродиада Бляхина.
-- Тюхи-ин! Началось! -- вскричала она. -- Еду Зловредия брать!
-- Какого еще Лаврентия? -- не понял я. -- С какой целью?
-- Экий ты! -- осерчала она. -- Да Падловича! Да замуж!..
Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная,
окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.
Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и
подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он
-- прежде называвшийся Шарашкиным -- заговорил вдруг по-французски. Со всех
концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к
лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились
горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты,
марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты -- Ф-1
и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей
"Химериадой". "Бычки! Бычки!" -- базланила торговавшая окурками местная мадам
Стороженко.
И вообще -- при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что
ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая,
покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела
гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив -- пахло о'де
колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие
салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная,
разумеется. На прощанье я ей сказал: "Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий
случай..." Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской
"беломоринкой" -- о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка,
опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. "Вот так
встреча!" -- говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как
ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: "Уот даз ит мин?!" Как будто
ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного
аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в
переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину,
искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка
нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси,
мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое
удовольствие...
А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на
лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.
-- Здорово, покойничек! -- радостно воскликнул я.
Глаза у Померанца воровато забегали:
-- Так вы, значит, вопрос ставите -- покойничек... А аргументы есть? Ах, нету!
Тогда какой же вы гуманист после этого?!
-- Что верно, то верно, -- согласился я, -- гуманист из меня, из Тюхина,
аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?
Померанец обиженно поджал губы.
-- Ассортимент перед вами.
Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его
социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи:
пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая
пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!
-- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? -- давясь от злобы, прошипел
я. -- На Литейном?
-- Вот какая постановочка! -- оживился профессиональный провокатор. -- Значит,
вы заявляете, что эта пуговица ваша?
-- Моя!
-- А зубной протез, случайно, не ваш?
-- Тоже мой!
-- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? -- и
с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким
ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки,
открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как
турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с
фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая
липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося
в моей квартире пальтеца -- год в год, месяц в месяц, день в день -- 20-го
октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки
очевидности, значилось -- "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался
было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил
меня.
-- Ну уж нет уж! -- выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. --
Может, скажете и фотоснимочек ваш?
И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:
-- А то чей же?!
Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:
-- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и
лоб -- кувалдочкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60