-- Так поцелуй же ты меня, Перепетуя! -- в помрачении шептал он.
Потом ему вдруг приспичило позвонить по служебному телефону. Подмигивая
собутыльникам (глядите, мол, какой я храбрый!), Тюхин крикнул в трубку:
-- Але, Мандула, слышишь меня?
Трубка, скыркнув, сурово ответила:
-- Чую тоби, сынку, чую!..
Тюхин тряс солдатика:
-- Нет, ты скажи, скажи честно: да разве ж это смерть?! Где покой, где
покаяние?.. Зачем, точнее -- за что все это?! Мало мы с тобой там, в горячо
любимом Отечестве, помыкались, а? И потом -- где люди, в смысле -- настоящие
люди, нехимероиды?.. Где, в какой стороне -- цель, которая еще не стала нашей с
тобой мишенью?! Нет, ты, салага, морду не вороти, ты мне прямо ответь:
па-че-му? за какие такие особые прегрешения?!
-- Зна... значит так надо! -- сотрясаясь от икоты, бормотал рядовой Мы.
-- Но кому, кому?!
Помутившийся Эмский упал со стула. Его подхватили под руки и поволокли на
свежий воздух. Лицо у поэта было смертельно сизое, заплывшие глаза практически
отсутствовали. Он скрежетал зубами, пытался плюнуть, обвисая, стонал:
-- Гады, гады-ии!.. Что ж вы, гады, со мной, Тюхиным, содеяли?!
Как Тюхин попал на Троицкое поле, одному черту известно. Он сидел на
подозрительном сугробчике, в двух шагах от колышка с табличкой:
"Заминировано!".
Вокруг было тоскливо, не по-питерски пусто, незнакомо. По небу тащились поздние
ноябрьские облака. Пахло талой травой и скорой осенью. Человек, первый за шесть
суток его несусветного столпничества, приближался нестерпимо медленно. До него
было так далеко, так велика была вероятность, что этот самоубийца или свернет в
сторону, или не дай Бог, подорвется, что Тюхин боялся пошевелиться. Да и мина
под ним самим вполне могла быть противопехотной, из тех сволочных, взрывающихся
от снятия с них тяжести...
Тюхина мелко трясло. Хмель уже давно выветрился, остался один страх -- а ну как
закемарит, свалится с бугорочка, или того хуже -- вдруг да нагрянет в этот
Богом забытый район чудовищная перепончато-крылая протобестия, истребительница
генофонда нации! Уж больно эта унылая, окраинная местность напоминала Тюхину
его навязчивый сон -- помните -- с унылым осенним пейзажиком, с бугорочком, с
расклячившимся на нем голодранцем, который -- и это Тюхин понял именно здесь,
на поле -- и чистом, и Троицком, и минном одновременно -- который был никем
иным, как он сам -- Тюхин.
Смельчак был все ближе. Задрав слепое, в черных очках лицо, он шел прямехонько
на потерпевшего, щупая снег перед собой бамбуковой лыжной палкой. Инвалид по
зрению был без шапки, без шарфа, зато при бабочке, в черных фрачных брюках, в
сереньком, до мурашек знакомом Тюхину, пальтеце -- однобортном, в рубчик,
застегнутым на одну-единственную уцелевшую пуговицу -- Господи, дивны дела
твои! -- как раз на верхнюю! Светлая, исполненная большого человеческого
счастья, улыбка озаряла лицо слепца. Да, друзья мои, это был он -- один из
братьев-близнецов Брюкомойниковых. И снег хрумкал все громче, и сердце у Тюхина
билось все сильней...
Зверь сам шел на ловца. "Ну же -- ближе, ближе!" -- как в засаде терпеливо,
заклинал сидевший на корточках. Он уже набрал воздуха, чтобы гаркнуть... нет,
чтобы шепнуть этому гаду -- Ну, что-нибудь такое... такое этакое! -- стой! --
шепнуть ему, -- гад, стой, стрелять буду! -- но Брюкомойников, приблизившись
так, что до него можно было доплюнуть, вдруг сам встал, как вкопанный и,
выхватив из кармана бутылку, крикнул в небеса:
-- Пане Тюхин, х-хотите верьте, х-хотите -- нет: в-весь Город об-блазил! Н-нету
н-нигде водки, только п-портвейн...
Тюхин чуть не подавился слюной от неожиданности, а жизнерадостный заика, не
давая ему опомниться п-повел речь п-про к-какого-то Наждакова -- н-ну помните,
п-пане Тюхин, ку-кудрявый такой, вы ему еще инст-трумент кулаком исп-портили?
-- что это, мол, из-за него, из-за Наждакова и вышла такая досадная задержка --
п-отому что ч-черт его п-понес в эту С-сосновую Поляну, п-приехали, а т-анк и
сломался, г-горючее, геноссе Т-тюхин, кончилось -- и Брюкомойников, задыхаясь и
всхохатывая, затароторил про какую-то совершенно неведомую Тюхину, но тем не
менее горячо в него, в Тюхина, влюбленную Капитолиночку -- н-ну п-помните,
которая на столе голышом п-плясала?! -- ничего, ровным счетом ничего
ошарашенный Тюхин не помнил, а поскольку память с бодуна отшибало у него
частенько, -- верил и внутренне ужасался. Выяснилось, что Капитолиночка больше
не сердится и даже -- айн-цвайн -- Брюкомойников выхватил из кармана граненые
стаканчики -- и даже шлет сеньору Тюхину -- хрусталь с поцелуйчиком! -- и он
опять хохотнул, погрозил Тюхину пальцем -- ох, и шалун вы по этой части,
кабальего Эмский! -- что она, Капитолиночка, баба классная, только, как все
акробатки, и отравить, ежели что, может. А вот то, что вы, дорогой женишок,
сидите на холодном сугробе, рискуя застудить свои мужские достоинства, это, сэр
Тюхин, нехорошо, а если учесть на чем вы сидите...
-- На чем? -- белыми губами спросил Тюхин.
-- А вы д-думаете -- Н-на мине?! Н-на говне вы сидите, домнул Т-тюхин. -- И,
сияя, этот парфюмерный хлыщ в бабочке, с испанскими усиками, доходчиво
растолковал незадачливому столпнику, что эти самые мины по полю понаклала все
та же сволочная Птица Феликс, обхезавшая, по словам Брюкомойникова, почитай что
весь Город, а посему -- сказал, разливая, прозорливец -- а посему давайте,
дорогой будущий родственничек, выпьем сначала не за здоровье вашей невесты, а
моей двоюродной сестры, а за дорогого и любимого Народного Героя-Освободителя,
Его Благородие товарища Сундукова, Иону Варфоломеевича, беззаветно истребившего
зломерзкую Залетную Гадину!
-- Это как это? -- прошептал Тюхин, держа в руке стаканчик с поцелуйчиком, то
бишь -- с губной помадой на стекле. -- Как, когда, каким образом?..
-- Еще той з-зимой, -- целясь выпить, сказал слепец. -- Он ей, суке, всю
г-лотку п-перегрыз! З-зубами, з-зубами, мистер Т-тюхин!..
Тюхин хватил залпом. Снег, которым он машинально закусил, был горький, как соль
"барбара". Тюхин вспомнил трос, перекушенный товарищем старшиной, и
безоговорочно поверил. Всему, всему, елки зеленые.
-- Эх, -- затуманившись, вздохнул Брюкомойников, -- эх, месье Тюхин, если б вы
только знали, как мы с братом вам благодарны. Я ведь когда увидел вас на улице
Дзержинского, у меня, поверьте, ноги подкосились от волнения!.. Ах, до чего же
удивительная штука -- жизнь, казалось бы, -- мимолетная встреча в подворотне, а
каков итог: преображение душ, благодатная перемена участей! -- что характерно,
он произнес эту тираду ни разу не заикнувшись, а когда, взволнованный, снял
очки, Тюхин с содроганием узрел на лице бывшего чечеточника кукольно-огромные,
голубые -- нараспашку глазищи, предвестники близкого расставания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60