Итак, из меня текло, а они, антисемиты проклятые, точно громом пораженные
стояли передо мной, устремив сокрытые капроном, но откровенно ненавидящие взоры
на то, из чего текло.
Я почувствовал, что погибаю.
-- Ребята, да это... наш я, свой, -- простонал я. -- Тюхин моя фамилия...
Лепет был жалок и неубедителен. За две недели до освобождения меня-таки
обрезали...
Ни слова не говоря, они стянули с голов чулки, от чего ощущение адекватности
ничуть не уменьшилось. Лица у них действительно отсутствовали. Вместо лиц были
головы с испанскими усиками и с напомаженными -- проборчики до затылка --
причесочками.
И вдруг мне стало до грудной щемоты ясно -- эти не пощадят...
-- Ребята, может вам это... Может, деньги? -- И я, не прерываясь, засуетился,
выхватил из кармана целу... целую горсть -- милые мои, дорогие, хорошие -- в
жизни у меня не было таких денег!.. и не будет, -- я вытащил кучу капусты. --
Хрен с вами, берите! -- сказал я, но они, бессеребренники сраные, даже бровями
не повели. Только переглянулись, точь-в-точь как переглядывались бывало тов.
майор Бесфамильный с тов. мл. подполковником Кузявкиным.
И вдруг у правого, на которого слегка разве что брызгало, прорезался тонкий,
как бритвенный порез, рот:
-- А б-брюки, б-б-брюки т-твои где?
От удивления я даже перестал фонтанировать.
-- Брюки?.. А брюки-то здесь, простите, при...
-- Тебя, марамоя, русским языком спрашивают! -- заорал второй, с омерзением
вздрыгивая концертной своей ножкой.
-- Ну хорошо, хорошо... Дома брюки... то есть на этой, на Ржевке...
И опять они обменялись недоуменными взглядами.
-- На к-какой еще н-н-на т-такой Ржевке?
-- На Ржевке, на Пороховых... Ну на этой -- за мостом которая... -- и я махнул
рукой в приблизительном направлении Охтинского, в ответ на что последовала
реплика, от которой у меня в буквальном смысле отпала челюсть.
-- За Бруклинским?
Из меня снова журкнуло. Тот, что не заикался, ошалело посмотрел вниз, на свои
лакированные шкары.
И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин, подумал,
что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу прощения, трусов
-- там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что характерно -- там вообще
никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал, глядючи на этих хлюстов: а
моя ли это была квартира?! -- и если я, примолкнув, призадумался об этом, то о
чем подумали они, ососки, мне до сих пор не понятно.
Молчание длилось недолго.
-- Все ясно, б-братуха! -- прошептал заика трагическим шепотом. -- Н-никаких
б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та -- "д-динама"! Нам п-пра-ак-рутили "динаму"!..
Н-ну, Кузя, п-пагади!.. -- и он щелкнул предохранителем.
-- Но позвольте, позвольте! -- вскричал я, лихорадочно соображая о каком Кузе
шла речь. -- Вы это... вы хоть разберитесь сначала, товарищи до...
-- Эфиопский шакал тебе товарищ! -- безжалостно оборвал меня левый, с мокрой
штаниной. -- Ну, вот что, брательничек! -- сурово сказал он. -- Как говорится в
одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла -- хоть шерсти клок! А ну,
мудила, снимай амуницию!..
-- Это... Это как это?! -- ахнул я, -- Господа!.. Граждане!.. Ребя...
Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто взяли и
вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием в карманах.
Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.
-- Адью-гудбай!..
И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои же
собственные ноги, слава Тебе Господи, -- целый, но опять голый, опять, елки, в
чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, -- вперед и по ходу -- в
сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина...
Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, оставалось
податься, голубчики вы мои?!
Глава восьмая
Несусветная моя, невозможная...
Там действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и красной, из-за
очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:
ждали меня.
-- А папы нет! Па... -- начала было она и ойкнула, и быстро закрыла глаза
руками.
-- Меня ограбили, -- сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комиссии. --
Сволочи какие-то, -- переминаясь, добавил я.
-- Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь...
И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне,
увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее
вторжение... В конце-концов -- сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу
же, с первого взгляда -- понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в
розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках...
Ах, бочку арестантов мог бы я по старой практике натолкать ей, но не сказал
ничего. Просто надел пижаму, которую она мне вынесла со словами: "Это папина,
стираная". Я оделся в полосатую пижаму -- точно такая была у меня в психушке --
и мы пошли на кухню отогреваться.
Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колченогий,
крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть друг на
друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розовые очки, тем
покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я понял: все, это судьба
-- я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи тонкое запястье и сказал:
-- Какие-то они странные были, во фраках...
-- Одинаковае такие и один заикается? -- оживилась она. -- Это братья-близнецы
Брюкомойниковы.
-- Брюкомойниковы?! -- удивился я.
-- Они у нас бьют, -- посерьезнела она.
-- Жидов? -- упавшим голосом спросил я.
-- Стэп, -- сказала она. -- Вообще-то они смирные, только очень хотят в
Америку...
-- Навсегда? -- не сводя с нее глаз, прошептал я.
И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти складочки!)
прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась, незабвенная моя, и
тихо ответила:
-- Навеки...
Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше жизни. Если,
конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть какое-то отношение.
...От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..
Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприимную. Часов
до трех (т.е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочался, пытаясь
осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет -- настольную, типа
того, на Литейном, рефлектора -- лампу, я доставал из-под подушки 53-й,
заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что других книг в доме я не
обнаружил), я раскрывал его -- серый с розовым тиснением на обложке -- и читал,
читал... Читал, пока строчки не начинали плыть и двоиться, как до встречи с
тов. Бесфамильным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60