Не обращая внимания на мои ламентации, товарищ лейтенант Шизая щелкнула обоими
курками одновременно -- дуплетом! К счастью, партонов в стволах и впрямь не
оказалось.
С криком -- спасайся кто может! -- невоздержанная птица покинула дом.
Неприятный инцидент был, казалось бы, исчерпан.
-- Вот видишь, дорогая... -- сентенциозно начал я и вдруг осекся. Бледная,
вытаращившая оловянные свои глазищи, она сидела на полу, обхватив живот обеими
руками. Губы у нее тряслись, зубки постукивали.
-- Т-тюхин, кажется, начинаются схватки, -- с трудом вымолвила моя Марусечка.
-- Похоже, начались, -- подтвердил я. -- На завтра намечен штурм банка...
-- Идиот! -- вскричала Мария Марксэнгельсовна.
В ту же ночь меня разбудило странное пощелкивание. Я приподнял голову над
подушкой и обмер. Сидя перед камином, она снимала швы с интимного места
дамскими маникюрными ножничками...
Муки ее были неописуемы. То и дело она подходила к холодильнику и, открыв
дверцу, вперялась внутрь долгим отсутствующим взором. Я не выдерживал, шел в
сад и срывал очередное яблоко с вечно плодоносящего Древа Познания.
-- Нуте-с, -- говорил я, пряча яблоко за спиной, -- на чем мы остановились?..
Мандула... Так вы говорите, Даздраперма Венедиктовна его задушила
собственноручно?
Сглатывая слюнки, она торопливо кивает в знак согласия.
-- За что?
-- Как это за что, Жмурик! -- ну, разумеется, за измену.
-- Родине?
-- Ах, да причем здесь Родина. Ведь он же, мерзавец, изменил ей... -- она
замолчала.
-- Ну же... Я жду... Говори, а то яблочка не получишь.
-- Он изменил ей с Кузявкиным, -- потупясь, сознается Мария Марксэнгельсовна.
-- Та-ак! -- говорю я и отдаю ей яблочко.
Много, ах как много удивительно интересных вещей узнал я за последнее время!
Ну, в частности, выяснилось, что майор Шизый никогда ее мужем не был. Более
того -- такого человека в природе вообще не существовало. Моя хорошая
действительно была девственницей. Когда она дала мне полные и исчерпывающие
показания по этому щекотливому вопросу, я рухнул перед ней на колени.
-- Хочешь тапочки поцелую? -- взмолился я.
-- Лучше сходи в сад, принеси еще яблочек.
-- Радость моя, пойдем вместе, рука об руку!..
-- Нет!.. Нет!.. Ни за что! -- на лице ее ужас, голос дрожит. Я долго не мог
понять, почему она так панически боится веранды. К окнам, особенно к раскрытым,
она даже не приближалась. И вот однажды утром, когда, утомленная допросом, она
заснула мертвым сном на раскладушке, а я, тоже усталый за ночь, распахнул
выходившее на улочку окно, кое-что прояснилось. Чуть не подавившийся
собственным зевком, я увидел съезжавшую с горы, на которой белел
правительственный санаторий, инвалидскую коляску, а в ней -- кого бы вы думали!
-- хваченного героическим "кондратием" товарища Комиссарова -- парторга,
полковника, плагиатора, моего, пропади он пропадом, бывшего ученика.
Коляску то ли толкал, то ли наоборот придерживал, чтобы не укатила к едреней
фене, товарищ в полувоенном кителе, в хромовых сапогах, бритый, с одутловатым
бабьим лицом. Несмотря на жару, шея у него была повязана белым шифоновым
шарфиком.
Я этого пидора сразу узнал.
Передо мной был антипартийный -- начала 50-х -- Г. М. Маленков, собственной
персоной.
Инсультно перекошенный поэт-пародист, пуская слюни, любовался окрестностями. На
Кондратии были трикотажные курортные штанцы и майка с надписью:
ЖИТЬ СТАЛО ЛЕГЧЕ, СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ.
СЕРДЦЕ НАШЕЙ ПАРТИИ БЬЕТСЯ В МАВЗОЛЕЕ!
Моя неискоренимая уже привычка к литературному наставничеству и тут, в
Задверье, дала о себе знать. "Что ж ты, сучий потрох, делаешь, -- мягко пожурил
я отставного мента. -- Ну, хрен с ним, с Великим Князем, от него, как
говорится, не убудет, а Сталина-то за что?! А еще, елки зеленые, коммунист
называется!". Далее я в тактичной форме напомнил этому несостоявшемуся А.
Иванову-не-Рабиновичу, что присвоение чужих текстов, даже в нашей родимой
Беспределии, квалифицируется как плагиат, и что в Уголовном Кодексе есть
специальная и очень даже занятная статеечка на этот счет.
Задетый за живое Кондратий страшно взволновался, замахал руками, замычал что-то
нечленораздельное и, кажется, в рифму. Он достал из запазухи большой, с
сургучными печатями, пакет и через верного соратника вышеупомянутого Вождя и
Учителя передал его мне, Тюхину.
-- В санатории изволите отдыхать, Георгий Максимилианович, -- принимая
всуевское послание, вежливо поинтересовался я. -- Ну да, ну да -- притомились,
поди, после "ленинградского дела". Сейчас, простите, куда?.. Ах, на бережочек,
кровавые свои рученьки в морской водице отмывать!..
Побагровев, бывший член Политбюро уже открыл было рот для отповеди, но вечно
сующийся куда не следует попугай Петруччио и тут, подлец, встрял, выкрикнув с
крыши такое с детства памятное: "Маленков, бери дубину, гони евреев в
Палестину!". Оскорбленный до глубины души палач вытаращился и, пробормотав
нечто совершенно несусветное, чуть ли не -- "Доннер Веттер!" -- злобно пихнул
коляску ногой.
Бренча и подпрыгивая, коляска с сидевшим в ней злосчастным Кондратием
Комиссаровым покатилась под горку, а дорогой товариц Маленков, заложив руки за
спину, быстро пошел за ней вслед.
На конверте было написано: "Моему погубителю, лица моего повредителю. Лично!"
Письмецо начиналось эпически: "Февраля двадцатого числа Мне судьба сюрприз
приподнесла!.."
Память Кондратию не изменила. Именно 20-го, только не февраля, а вроде бы,
апреля восемьдесят не помню уж точно какого года с К. К. Комиссаровым, бывшим
моим парторгом, стряслось то, хуже чего, по нашим советским понятиям ничего не
было и быть не могло. Очнувшись утром незнамо где, он обнаружил пропажу
портфеля, где было все: партийные документы, печать, заявления, жалобы, списки
злостных неплательщиков, три с половиной тысячи -- старыми еще! -- взносов и т.
д. и т. п. Когда он пришел похмелиться в ресторан Дома писателей, на нем лица
не было. После третьей поллитры оно появилось -- скорбное, бурячное-безглазое.
"Фашисты-ы! -- простонало оно -- Убили Кондрата Всуева!" -- и страшно
перекосившись, упало в салат. Увы, увы, это был инсульт.
Не буду подробно пересказывать вам содержание переданного мне товарищем
Маленковым пакетика. Господи, каких только пакостей там не было! Ну чего, к
примеру, стоила одна эта его идиотская частушечка, воспроизведя которую даже я,
убежденный поборник свободы слова, Тюхин, не в силах сдержать негодования:
Иркины в виду имея груди,
Сглазил меня Эмский Виктуар!
Точно Фучик прокричавши: "Люди,
Будьте..." -- я упал на тротуар!..
Но
это еще что! На первой же странице распоясавшийся легавый высказал
предположение, что это де я, Тюхин, "притырил" (так в тексте) его сраный
портфельчик, и что сделал это я из хулиганских, якобы, побуждений, а еще из
зависти -- там же, в портфельчике, лежала рукопись его новой, совершенно
гениальной книжки, слушая стихи из которой я, Тюхин, скрежетал зубами, и то и
дело восклицал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60