Назовите фамилию автора! Умоляю! -- прошептал я.
Бесфамильный и А. Ф. Дронов многозначительно переглянулись и разговор странным
образом свихнул в другую сторону.
-- Вот вы, Тюхин, и до сих пор, поди, думаете, что розовые очки -- это так, для
обмана зрения? -- с мягкой укоризной в голосе сказал товарищ капитан. -- Эх вы,
Фома неверующий! Ну-ка признайтесь честно -- а ведь в очках-то вся рубаха
розова не только у папули, который на полу!.. Почитай у каждого, а?..
-- Честно? -- не в силах оторвать взора от того места, где прежде были его
брови, спросил я.
-- Как бывший партиец бывшему следователю!
-- Если честно -- то да! И знаете, друзья мои, стоит мне только надеть их, и
тотчас же в памяти всплывают гениальные слова одного гениального Вождя и
Генералиссимуса: "Жить стало лучше, жить стало веселее!".
-- Как-как? -- хором воскликнули мои крестные отцы-командиры?
-- Как вы, Тюхин, сказали? -- отбрыкнувшись ногой от дуболома Афедронова,
переспросил насторожившийся товарищ капитан. -- Живенько, живенько, Тюхин! А
вы, Афедронов, фиксируйте, не ждите моих напоминаний!.. Так чьи, вы говорите,
эти слова?
И тут, посреди площади Пролетарской Диктатуры, у нас произошел джентльменский
обмен сугубо ценной информацией. Товарищ капитан Бесфамильный конфиденциально
сообщил мне, что столь потрясшие меня стихи сочинил не какой-нибудь говнюк без
четвертой пуговицы, а самый что ни на есть великий (князь!) и в то же время
самый засекреченный поэт на свете -- К. К., он же -- Полковник, он же --
Кондратий Комиссаров, он же -- просто Кака, это когда перебирал лишку.
-- Так что, понимать надо! -- прошептал мне в самое ухо товарищ Бесфамильный.
-- Понимаю, -- сказал я. -- Очень даже понимаю. Так вот почему... -- сказал я
и, спохватившись, больно прикусил себе язык, впрочем, как тотчас же выяснилось
-- совершенно напрасно. Обоих экс-мучителей как ветром сдуло.
-- Равняйсь! Сми-ирна!.. -- гаркнули громкоговорители. Толпа охнула, шатнулась
сначала в одну, потом в другую сторону. Замелькали "демократизаторы". Захлопали
нестрашные пукалки пистолетов. Дышать и шевелиться стало совсем невмоготу, но
центр площади освободился.
-- Везут! Везут! -- заволновались в стороне Суворовского.
Тело товарища А. А. Жданова прибыло на скромном ЗИСочке с открытыми бортами. В
своем знаменитом полувоенном кителе он лежал почти как живой. Казалось, еще
мгновение -- и дрогнут его ресницы, распахнутся провидческие глаза, Андрей
Андреевич привстанет с одра, простирая руку, и скажет... Но увы, увы! --
раздавленная вишенка посреди лба дорогого Соратника и Члена не оставляла
никаких сомнений, не говоря уж о надеждах! Мало того -- с удивлением обнаружил
я некоторые несоответствия. Как то: у этого товарища Жданова, в отличие от
канонического, не было усиков. Зато была плешь, а если уж называть вещи своими
именами -- чуть ли не хрущевская лысина! Да и вообще -- облик лежавшего не
внушал особого доверия. Чего, к примеру, стоила одна эта воровская татуировочка
на веках! "Помилуйте, да он ли это?!" -- усомнился я про себя.
-- И тем не менее, -- раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, -- тем не
менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменитого, поистине
эпохального... м-ме... доклада. Но как вы только что изволили заметить, друг
мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так сказать, сбой в
компьютерной... м-ме... программе. Брачок-с! В предначертанной Теорией
Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к сожалению, не совсем
качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андреевич Жданов, а имел место
Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь, Тюхин, и нам не чуждо ничто...
м-ме... человеческое!.. Да-да, голубчик! А вы как думали?! Ведь ежели вы
приняли нас за... м-ме... ангелов, вы просто не марксист!.. Или все же --
марксист, а, Тюхин?..
-- Знаете, Ричард Иванович, -- совершенно искренне сказал я, -- еще немного --
и, ей-Богу, -- стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..
-- Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, -- одушевился
Ричард Зоркий, -- с одной стороны -- таки-да: порядочки в наших палестинах,
сами видите, странные. Но ведь с другой-то -- и у вас там, голубчик, далеко не
Германия. И в вашей... м-ме... Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика,
как... как мой Кузя и финансовая дисциплина! -- и тут Ричард Иванович хохотнул
и могилкой пахнуло на меня, грешного. -- Вот и этот А. А., извините за
выражение! Казалось бы, -- столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив
рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши... м-ме...
нехорошие журнальчики... Как их?
-- "Звезда" и "Ленинград".
-- Ну, вот видите -- как ни крути -- опять Ленинград. А звезда-то какая --
поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще
впереди!..
Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард
Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился,
сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки -- на пенсне,
стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были
непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская
бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались -- квадратиком, как у т.
Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия
Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно
помалкивали.
Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухватливых
молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джанова на
трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный бабий смешок,
шиканье, щелчок. И наконец -- Голос, такой знакомый, уже почти родной:
-- Говорыть Штап!
Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам серебряный
доллар.
-- Рэхион, слухай мой команду! -- как на параде гулко, с отголосками загрохотал
Дежурный по Куфне. -- Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачытать мой новый
прыказ!.. Пока усе!.. Конэц... отстань, сатана!.. конэц связи!..
Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю площадь
опять щелкнуло.
-- Р-равняйсь!.. Сыр-рна! -- скомандовала трансляция еще одним до боли не чужим
голосом. -- Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. "Во изменение моего
предыдущего Приказа, приказываю: пункт три -- на территории вверенного мне
Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утратившей силу. Пункт два:
признать недействительным его физическое тело, личное дело и творческое
наследие. Пункт один: доклад товарища А. А. Жданова заменить докладом товарища
Р. И. Зоркого "Клеветническая "Химериада" В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало
пост-Пердегласа".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Бесфамильный и А. Ф. Дронов многозначительно переглянулись и разговор странным
образом свихнул в другую сторону.
-- Вот вы, Тюхин, и до сих пор, поди, думаете, что розовые очки -- это так, для
обмана зрения? -- с мягкой укоризной в голосе сказал товарищ капитан. -- Эх вы,
Фома неверующий! Ну-ка признайтесь честно -- а ведь в очках-то вся рубаха
розова не только у папули, который на полу!.. Почитай у каждого, а?..
-- Честно? -- не в силах оторвать взора от того места, где прежде были его
брови, спросил я.
-- Как бывший партиец бывшему следователю!
-- Если честно -- то да! И знаете, друзья мои, стоит мне только надеть их, и
тотчас же в памяти всплывают гениальные слова одного гениального Вождя и
Генералиссимуса: "Жить стало лучше, жить стало веселее!".
-- Как-как? -- хором воскликнули мои крестные отцы-командиры?
-- Как вы, Тюхин, сказали? -- отбрыкнувшись ногой от дуболома Афедронова,
переспросил насторожившийся товарищ капитан. -- Живенько, живенько, Тюхин! А
вы, Афедронов, фиксируйте, не ждите моих напоминаний!.. Так чьи, вы говорите,
эти слова?
И тут, посреди площади Пролетарской Диктатуры, у нас произошел джентльменский
обмен сугубо ценной информацией. Товарищ капитан Бесфамильный конфиденциально
сообщил мне, что столь потрясшие меня стихи сочинил не какой-нибудь говнюк без
четвертой пуговицы, а самый что ни на есть великий (князь!) и в то же время
самый засекреченный поэт на свете -- К. К., он же -- Полковник, он же --
Кондратий Комиссаров, он же -- просто Кака, это когда перебирал лишку.
-- Так что, понимать надо! -- прошептал мне в самое ухо товарищ Бесфамильный.
-- Понимаю, -- сказал я. -- Очень даже понимаю. Так вот почему... -- сказал я
и, спохватившись, больно прикусил себе язык, впрочем, как тотчас же выяснилось
-- совершенно напрасно. Обоих экс-мучителей как ветром сдуло.
-- Равняйсь! Сми-ирна!.. -- гаркнули громкоговорители. Толпа охнула, шатнулась
сначала в одну, потом в другую сторону. Замелькали "демократизаторы". Захлопали
нестрашные пукалки пистолетов. Дышать и шевелиться стало совсем невмоготу, но
центр площади освободился.
-- Везут! Везут! -- заволновались в стороне Суворовского.
Тело товарища А. А. Жданова прибыло на скромном ЗИСочке с открытыми бортами. В
своем знаменитом полувоенном кителе он лежал почти как живой. Казалось, еще
мгновение -- и дрогнут его ресницы, распахнутся провидческие глаза, Андрей
Андреевич привстанет с одра, простирая руку, и скажет... Но увы, увы! --
раздавленная вишенка посреди лба дорогого Соратника и Члена не оставляла
никаких сомнений, не говоря уж о надеждах! Мало того -- с удивлением обнаружил
я некоторые несоответствия. Как то: у этого товарища Жданова, в отличие от
канонического, не было усиков. Зато была плешь, а если уж называть вещи своими
именами -- чуть ли не хрущевская лысина! Да и вообще -- облик лежавшего не
внушал особого доверия. Чего, к примеру, стоила одна эта воровская татуировочка
на веках! "Помилуйте, да он ли это?!" -- усомнился я про себя.
-- И тем не менее, -- раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, -- тем не
менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменитого, поистине
эпохального... м-ме... доклада. Но как вы только что изволили заметить, друг
мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так сказать, сбой в
компьютерной... м-ме... программе. Брачок-с! В предначертанной Теорией
Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к сожалению, не совсем
качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андреевич Жданов, а имел место
Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь, Тюхин, и нам не чуждо ничто...
м-ме... человеческое!.. Да-да, голубчик! А вы как думали?! Ведь ежели вы
приняли нас за... м-ме... ангелов, вы просто не марксист!.. Или все же --
марксист, а, Тюхин?..
-- Знаете, Ричард Иванович, -- совершенно искренне сказал я, -- еще немного --
и, ей-Богу, -- стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..
-- Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, -- одушевился
Ричард Зоркий, -- с одной стороны -- таки-да: порядочки в наших палестинах,
сами видите, странные. Но ведь с другой-то -- и у вас там, голубчик, далеко не
Германия. И в вашей... м-ме... Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика,
как... как мой Кузя и финансовая дисциплина! -- и тут Ричард Иванович хохотнул
и могилкой пахнуло на меня, грешного. -- Вот и этот А. А., извините за
выражение! Казалось бы, -- столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив
рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши... м-ме...
нехорошие журнальчики... Как их?
-- "Звезда" и "Ленинград".
-- Ну, вот видите -- как ни крути -- опять Ленинград. А звезда-то какая --
поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще
впереди!..
Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард
Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился,
сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки -- на пенсне,
стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были
непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская
бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались -- квадратиком, как у т.
Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия
Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно
помалкивали.
Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухватливых
молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джанова на
трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный бабий смешок,
шиканье, щелчок. И наконец -- Голос, такой знакомый, уже почти родной:
-- Говорыть Штап!
Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам серебряный
доллар.
-- Рэхион, слухай мой команду! -- как на параде гулко, с отголосками загрохотал
Дежурный по Куфне. -- Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачытать мой новый
прыказ!.. Пока усе!.. Конэц... отстань, сатана!.. конэц связи!..
Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю площадь
опять щелкнуло.
-- Р-равняйсь!.. Сыр-рна! -- скомандовала трансляция еще одним до боли не чужим
голосом. -- Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. "Во изменение моего
предыдущего Приказа, приказываю: пункт три -- на территории вверенного мне
Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утратившей силу. Пункт два:
признать недействительным его физическое тело, личное дело и творческое
наследие. Пункт один: доклад товарища А. А. Жданова заменить докладом товарища
Р. И. Зоркого "Клеветническая "Химериада" В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало
пост-Пердегласа".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60