..
-- Но это же не она, это -- Он! -- волнуясь, воскликнул я.
-- У Зла не бывает рода!
-- И племени!..
-- И уж тем более -- племени... Ага, крейсерок, кажется, тонет!
Па-астаранись!..
И я отпрянул, и вовремя: он чуть не сшиб меня красным крылом дельтаплана. Миг
-- и усатый камикадзе, низринувшийся в пучину, взмыл, подхваченный воздушным
потоком! И полетел, полетел!.. Только не чайкой, о нет, не чайкой, а
совсем-совсем другой литературной птицей. И возглас, который он издал, ложась
на крыло, лишь подтвердил это впечатление.
-- Пусть сильнее грянет буря! -- продекламировал из подоблачья
Могутный-Надмирской.
-- Господи, спаси и помилуй нас, трижды проклятых! -- прошептал я.
И в этот миг вспыхнуло! И жалкое солнце ослепло! И белое стало черным, а тайное
-- явным. Земля вдруг всколыхнулась и погибельно ушла из-под ног. Божий мир
сатанински перекривился и стал опрокидываться. "Как, и я лечу?! Зачем, куда?!"
-- обмирая, подумал Тюхин, и это было последнее, о чем он успел подумать...
Тонущий крейсер с поднебесной высоты казался каким-то невзаправдашним,
матросики, сыпавшиеся с его бортов в розовые волны, игрушечными. "Ну да, ну да,
ведь это же сон", -- успокоил себя чудом спасшийся. Крылатый конь Пегас,
волшебно подхвативший его всего лишь за миг до гибели, летел вдоль берега.
Тюхин сидел верхом, судорожно вцепившись в гриву, и седые волосы его стояли
дыбом от встречного ветра. В ушах звенело. Мимо проносились жалкие ошметья
разодранной атомом Гадины. Вблизи они были серенькие, как клочья тумана,
безликие и напрочь лишенные какого-либо смысла.
Чудом удержавшийся на плаву флагман, выиграл бой. "Но не войну, увы, не войну!"
-- ища глазами дельтаплан, подумал Тюхин.
Слева было море, справа, за скифской ковыльной степью, -- рассветные горы. Это,
должно быть, с них стекала рассекшая полуостров надвое река -- изгибистая,
стремительная, вся в перекатах и бурунах. Вода в этом трансфизическом Салгире
была ярко-алая, как кровь из горла чахоточника. "Так вот, вот почему оно такое
розовое, -- догадался Тюхин. -- Бог ты мой, а какого же еще цвета может быть
море, в которое впадают такие реки?!"
Тюхин снизился.
В дьявольском компоте пурпурной стремнины мелькали трупы, обломки разбитых
вдребезги плавсредств, могильные кресты, обезображенные ужасом лица утопающих.
Судя по всему, и в горах шла схватка. Беспощадная, до полной и безоговорочной
победы.
"И вечно! И где бы мы, окаянные, ни были, куда бы не устремлялись! О, неужто же
хорошо только там, где нас, тюхиных, по счастью еще не было?!" -- И только он
подумал об этом, как где-то совсем близко, прямо под ним, застрочил
"калашников", хлопнула граната.
Высекая искры подковами, она скакала вдоль берега на белом арабе -- голая,
одногрудая, как древняя обитательница здешних легендарных мест, стреляющая от
живота короткими очередями. Тот, в кого пыталась попасть Иродиада, находился на
другом берегу кровавой реки. Злобно посверкивая пенснэ, он отстреливался из
именного браунинга. Враг только что переплыл реку, а посему был окровавлен с
ног до головы.
-- Тю-юхин! -- заметив меня, закричала Иродиада Профкомовна. -- Он уходит, он
уйдет, Тюхин! Ах, ну сделай же что-нибудь!
-- Это кто, это Зловредий Падлович? Ты берешь его замуж?
-- Я хочу взять его за яйца, Тюхин! -- гневно вскричала моя бывшая
совратительница.
-- Любо! -- откликнулся я. И белый араб внизу заржал, и мой Пегас тревожно
отозвался.
Я сунулся в седельную сумку. О да, предчувствие и на этот раз не обмануло!
Верный всуевский "стечкин" находился там.
-- Держись, Кастрюля!
Я вытащил пистолет, я передернул слегка заржавевший затвор и в это время
Кровавый Очкарик выстрелил.
Надо отдать должное -- стрелял он отменно. Я вскрикнул, я схватился за грудь --
за самое что ни на есть сердце!..
-- Ах! -- вскрикнула Иродиада.
-- Эх! -- горестно оскалясь, вскрикнул Пегас.
Пересиливая боль, я, почти не целясь, выстрелил ответно и теперь мы уже все
втроем -- Иродиада, Пегас и я -- хором вскрикнули:
-- В яблочко!
-- Нена...! -- взблеснув проклятущими стеклышками, прохрипел смертельно раненый
вампир. -- Ты по... ты почему не умираешь, Тюхин?
-- Значит, так надо! -- по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в ствол,
как одна моя знакомая.
Только после этого я позволил себе потерять сознание...
Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы. Только ветер
гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель. Это он, Пегас, принес
меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил рану лошожьей магией,
целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел меня теплом большого,
екающего селезенкой тела, прикрывал широкими крыльями от дождей. На третьи
сутки я стал бредить стихами, на седьмые -- ожил. Беззаветная Иродиада загнала
чертову дюжину коней, торопя мое выздоровление. На девятый день она, вся белая
от волнения, крепко поцеловала меня и, присвистнув, умчалась в мятежный
Гомеровск. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на
прощанье слова: "Положиться можно только на Констанцию, Тюхин!". "Ты имеешь в
виду Конституцию?" -- устало переводя дух, спросил я. "Я имею в виду
антигосударственные проявления, стерженечек ты мой!.."
Больше мы с ней так и не увиделись.
Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные ларьки на
Саперном, городках -- Садовске и Гомеровске -- зажигались первые трепетные
огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над головой, по-южному
разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и всхолмья Полуострова
растворились во тьме и невозможно стало различить, где звезды земные, а где
небесные, -- крылатый мой конь -- серый в яблоках -- в честь самого удачного в
жизни выстрела -- друг, товарищ и брат мой Пегас, шумно вздохнув, сказал:
-- А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?!
Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла вот о чем.
По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе простиралась
благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких помыслов и воздушных
замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем возможном туда бегстве, я
только отмахивался: курица, мол, не птица, а я, Тюхин, уж никак не ангел
небесный. Но судя по какому-то особенному, звездному блеску его карих, чуть
навыкате, глаз -- сегодняшний вопрос был поставлен ребром.
-- Ну, так летим или нет? -- нетерпеливо копнув землю копытом, спросил Пегас.
Я невесело улыбнулся.
Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной Иппокрены,
поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака -- это дорогого
стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, надежда найти которую ни на
мгновение не покидала меня, находилась, конечно же, не на седьмом небе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
-- Но это же не она, это -- Он! -- волнуясь, воскликнул я.
-- У Зла не бывает рода!
-- И племени!..
-- И уж тем более -- племени... Ага, крейсерок, кажется, тонет!
Па-астаранись!..
И я отпрянул, и вовремя: он чуть не сшиб меня красным крылом дельтаплана. Миг
-- и усатый камикадзе, низринувшийся в пучину, взмыл, подхваченный воздушным
потоком! И полетел, полетел!.. Только не чайкой, о нет, не чайкой, а
совсем-совсем другой литературной птицей. И возглас, который он издал, ложась
на крыло, лишь подтвердил это впечатление.
-- Пусть сильнее грянет буря! -- продекламировал из подоблачья
Могутный-Надмирской.
-- Господи, спаси и помилуй нас, трижды проклятых! -- прошептал я.
И в этот миг вспыхнуло! И жалкое солнце ослепло! И белое стало черным, а тайное
-- явным. Земля вдруг всколыхнулась и погибельно ушла из-под ног. Божий мир
сатанински перекривился и стал опрокидываться. "Как, и я лечу?! Зачем, куда?!"
-- обмирая, подумал Тюхин, и это было последнее, о чем он успел подумать...
Тонущий крейсер с поднебесной высоты казался каким-то невзаправдашним,
матросики, сыпавшиеся с его бортов в розовые волны, игрушечными. "Ну да, ну да,
ведь это же сон", -- успокоил себя чудом спасшийся. Крылатый конь Пегас,
волшебно подхвативший его всего лишь за миг до гибели, летел вдоль берега.
Тюхин сидел верхом, судорожно вцепившись в гриву, и седые волосы его стояли
дыбом от встречного ветра. В ушах звенело. Мимо проносились жалкие ошметья
разодранной атомом Гадины. Вблизи они были серенькие, как клочья тумана,
безликие и напрочь лишенные какого-либо смысла.
Чудом удержавшийся на плаву флагман, выиграл бой. "Но не войну, увы, не войну!"
-- ища глазами дельтаплан, подумал Тюхин.
Слева было море, справа, за скифской ковыльной степью, -- рассветные горы. Это,
должно быть, с них стекала рассекшая полуостров надвое река -- изгибистая,
стремительная, вся в перекатах и бурунах. Вода в этом трансфизическом Салгире
была ярко-алая, как кровь из горла чахоточника. "Так вот, вот почему оно такое
розовое, -- догадался Тюхин. -- Бог ты мой, а какого же еще цвета может быть
море, в которое впадают такие реки?!"
Тюхин снизился.
В дьявольском компоте пурпурной стремнины мелькали трупы, обломки разбитых
вдребезги плавсредств, могильные кресты, обезображенные ужасом лица утопающих.
Судя по всему, и в горах шла схватка. Беспощадная, до полной и безоговорочной
победы.
"И вечно! И где бы мы, окаянные, ни были, куда бы не устремлялись! О, неужто же
хорошо только там, где нас, тюхиных, по счастью еще не было?!" -- И только он
подумал об этом, как где-то совсем близко, прямо под ним, застрочил
"калашников", хлопнула граната.
Высекая искры подковами, она скакала вдоль берега на белом арабе -- голая,
одногрудая, как древняя обитательница здешних легендарных мест, стреляющая от
живота короткими очередями. Тот, в кого пыталась попасть Иродиада, находился на
другом берегу кровавой реки. Злобно посверкивая пенснэ, он отстреливался из
именного браунинга. Враг только что переплыл реку, а посему был окровавлен с
ног до головы.
-- Тю-юхин! -- заметив меня, закричала Иродиада Профкомовна. -- Он уходит, он
уйдет, Тюхин! Ах, ну сделай же что-нибудь!
-- Это кто, это Зловредий Падлович? Ты берешь его замуж?
-- Я хочу взять его за яйца, Тюхин! -- гневно вскричала моя бывшая
совратительница.
-- Любо! -- откликнулся я. И белый араб внизу заржал, и мой Пегас тревожно
отозвался.
Я сунулся в седельную сумку. О да, предчувствие и на этот раз не обмануло!
Верный всуевский "стечкин" находился там.
-- Держись, Кастрюля!
Я вытащил пистолет, я передернул слегка заржавевший затвор и в это время
Кровавый Очкарик выстрелил.
Надо отдать должное -- стрелял он отменно. Я вскрикнул, я схватился за грудь --
за самое что ни на есть сердце!..
-- Ах! -- вскрикнула Иродиада.
-- Эх! -- горестно оскалясь, вскрикнул Пегас.
Пересиливая боль, я, почти не целясь, выстрелил ответно и теперь мы уже все
втроем -- Иродиада, Пегас и я -- хором вскрикнули:
-- В яблочко!
-- Нена...! -- взблеснув проклятущими стеклышками, прохрипел смертельно раненый
вампир. -- Ты по... ты почему не умираешь, Тюхин?
-- Значит, так надо! -- по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в ствол,
как одна моя знакомая.
Только после этого я позволил себе потерять сознание...
Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы. Только ветер
гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель. Это он, Пегас, принес
меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил рану лошожьей магией,
целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел меня теплом большого,
екающего селезенкой тела, прикрывал широкими крыльями от дождей. На третьи
сутки я стал бредить стихами, на седьмые -- ожил. Беззаветная Иродиада загнала
чертову дюжину коней, торопя мое выздоровление. На девятый день она, вся белая
от волнения, крепко поцеловала меня и, присвистнув, умчалась в мятежный
Гомеровск. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на
прощанье слова: "Положиться можно только на Констанцию, Тюхин!". "Ты имеешь в
виду Конституцию?" -- устало переводя дух, спросил я. "Я имею в виду
антигосударственные проявления, стерженечек ты мой!.."
Больше мы с ней так и не увиделись.
Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные ларьки на
Саперном, городках -- Садовске и Гомеровске -- зажигались первые трепетные
огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над головой, по-южному
разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и всхолмья Полуострова
растворились во тьме и невозможно стало различить, где звезды земные, а где
небесные, -- крылатый мой конь -- серый в яблоках -- в честь самого удачного в
жизни выстрела -- друг, товарищ и брат мой Пегас, шумно вздохнув, сказал:
-- А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?!
Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла вот о чем.
По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе простиралась
благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких помыслов и воздушных
замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем возможном туда бегстве, я
только отмахивался: курица, мол, не птица, а я, Тюхин, уж никак не ангел
небесный. Но судя по какому-то особенному, звездному блеску его карих, чуть
навыкате, глаз -- сегодняшний вопрос был поставлен ребром.
-- Ну, так летим или нет? -- нетерпеливо копнув землю копытом, спросил Пегас.
Я невесело улыбнулся.
Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной Иппокрены,
поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака -- это дорогого
стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, надежда найти которую ни на
мгновение не покидала меня, находилась, конечно же, не на седьмом небе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60