"Да нет, все, вроде бы
так, все точно, товарищи дорогие, только почему же так безрадостно на сердце,
господа?.." -- уныло подумал стихотворец.
Было ему крепко за пятьдесят. Да и внучка все вертелась, дергала за рукав, не
давала, елки зеленые, сосредоточиться...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Теперь о нашей "фазенде". При ближайшем рассмотрении она оказывалась
довольно-таки точной копией особняка, который стоял на берегу Ист-Ривер в
Нью-Йорке, и в котором я гостил, давным-давно, чуть ли не в пору Перестройки.
Три этажа, чердак с привидением, вид из окна на статую Свободы. Внизу, в саду
-- хозяин с резиновой кишкой в руке -- восьмидесятипятилетний Бэзил, он же --
Василий, адвокат, мульти-миллионер, убежденный, как он сам заявил мне однажды,
марксист-ленинец, время от времени -- поэт-абсурдист. Стихи его состояли из
одних знаков препинания. Всю жизнь он искал композитора, чтобы положить их на
музыку. Я положил его книжицу на рояль и треснул по ней кулаком. Инструмент
взныл. Бэзил был потрясен. "Друг мой, -- сказал он мне в аэропорту на прощанье,
-- хочу, чтобы мой дом стал и вашим домом!" Так оно и случилось!
Рассказывая сказочки про иную -- о, вот уж воистину райскую -- жизнь: три
автомашины, компьютеры, золотая кредитная карточка, "стейнвей" -- я водил ее по
апартаментам -- это спальня, лапушка -- как, еще одна?! А это что такое? -- А
это биде. -- А вот это я знаю кто! Это Бог, Тюхин! -- Глупенькая, ну какой же
это Бог, это всего лишь Авраам Линкольн, американский президент, демократ... --
Демокра-ат?!
О, какое счастье, что маузера на боку у нее не оказалось!..
А вот перед портретом лемуроподобного папы, она расчувствовалась: милый!
пушистик! лупоглазенький ты мой!.. То есть в каком смысле -- отец?.. Мо-ой?! Да
ты что, Тюхин, чокнулся, что ли?! Это же -- обезьяна... Ну, полуобезьяна, какая
разница... Ах, дурачина ты, простофиля -- это имя у него такое -- Папа. Папа
Марксэн. У них же, у пришельцев, вообще дурацкие имена. Ну вот, веришь ли, был
у меня один такой, что и назвать-то неудобно... Как-как -- Сруль -- вот как...
Я ведь, Тюхин, специалистка по трансфизическим контактам... Ну да --
контактерша. Я их вижу, Тюхин. Я их, сволочей, насквозь вижу. Талант у меня
такой. Бывало войду в кабинет к Бесфамильному, он уже весь черный от усталости,
щетиной оброс, а я только разок на подследственного гляну и -- как рентгеном --
ты чего с ним чикаешься, Бесфамильный? Ну и что, что Иосиф Виссарионович?!
Упырь он и есть упырь...
Морозец бежит мне, Тюхину, за рубаху:
-- А ты это... ты в каком звании?
Она вздрагивает:
-- Я?! -- растерянная такая, белая. -- А ты, Тюхин, уважать меня после этого
будешь?.. -- И шепотом: -- Я, Тюхин, лейтенант!..
Господи, час от часу не легче!..
-- Осторожней, Идея Марксэновна, тут ступенечка!..
-- Для тебя я просто Мария, Жмурик! Мария Марксэнгельсовна Прохеркруст!
-- О-о!..
-- Еще вопросы будут?
-- Никак нет, моя ненаглядная!..
По ночам, скрипя ступеньками, с чердака спускался старик Бэзил.
Туманно-голубоватый, он медленно шествовал через холл на веранду.
-- Хай, Бэзил! -- махал я ему рукой из-за антикварного, купленного на аукционе
Сотбис письменного стола Его Высочества -- миллионер-абсурдист выложил за него
полтораста тысяч баксов. -- Хай, дружище! -- говорил я и старый шутник
дружелюбно отвечал мне:
-- Хайль Гитлер, Тюхин!
Что характерно -- моя специалисточка по паранормальным сущностям,
профессиональная контактерша-ликвидаторша в упор не видала его. Сунув ноги в
камин, прямо в пышущие жаром угли, она сидела на своем любимом месте -- на
ковре, опершись спиною о кресло -- сидела, задумчиво глядя в никуда и жуя, жуя,
жуя...
Синеватое потустороннее пламя, ласковое, как коккер-спаниель, лизало ее
слоновые ноги. Шел тридцать третий месяц беременности.
-- Ю о'кэй? -- возвращаясь под утро из сада, спрашивал Призрак.
Я не находил слов.
-- Господи, за что? -- глядя в мудрые лемурьи глаза, шептал я.
И ни единого выстрела не слышали мы вот уже которую ночь подряд.
Увы, увы, мои дорогие, идиллия не могла продолжаться вечно. Однажды на заре я
открыл окно и увидел Кастрюлю. В красном, облегающем тело трико уфонавта она
ехала по улочке на красной кобыле с красным знаменем в руках.
-- Неужто опять революция?! -- ахнул я.
-- Что значит "опять"?! -- нахмурила брови воинственная амазонка. -- А разве
она когда-нибудь кончалась?!
Мне пришлось признать правоту ее замечания.
-- Завтра будем брать банк, Тюхин. Придешь?
Я промямлил что-то малоубедительное про свою контузию, про жену-Богоносицу и
нашу тюхинскую, чуть ли не наследственную склонность к центризму, но впрочем,
если это надо, -- сказал я, -- то как бывший член бывшей РСДРП...
-- Надо, Тюхин, надо! -- жестко обрезала меня Иродиада.
Я на секундочку отвернулся к столу, чтобы зафиксировать новую неожиданную
рифму, а когда снова выглянул в окно, она уже скрывалась за поворотом к
водокачке.
-- А где же мой конь, Пегас мой где? -- крикнул я ей вдогонку.
Ироида Прокофкомовна досадливо махнула рукой:
-- Они, видите ли, нас возить не могут, у них, Тюхин, спина чешется!..
У меня аж дух перехватило от волнения:
-- Это крылья!.. Это у него новые крылья прорезаются!..
Золотилась рассветная пыль. Высоко на горе, где стоял Белый Санаторий, труба
играла побудку. Когда она смолкла, стало вдруг слышно, как где-то совсем
неподалеку шуркали галькой теплые морские волны. Из резных ворот терема,
стоявшего напротив, вышла бодрая, с полотенчиком на плече, Веселиса
Потрясная.
-- Соседушко, удовольствие получить не желаешь? -- игриво подмигнув, вопросила
она.
Я покосился на тревожно застонавшую во сне Марию Марксэнгельсовну. Разметав
руки и волосы, она лежала на раскладушке головой к холодильнику, который был
пуст. Я зябко поежился.
Да, мои хорошие, произошло то, что рано или поздно должно было произойти.
Накануне вечером, когда Личиночке в очередной раз захотелось отведать
чего-нибудь этакого, как она выразилась, -- буржуазного, я распахнул дверцу
нашего неутомимого кормильца и... остолбенел. Из съестного во всем огромном
агрегате обнаружилась одна единственная урючина на чайном блюдце.
-- Ты что издеваешься? -- побледнела моя непредсказуемая.
Эх, ей бы не кочевряжиться, не капризничать, не зря ведь у нас, у русских,
говорится: дают -- бери и беги, пока не отобрали! -- а она, партийная дура,
поджала губки, презрительно фыркнула, и тут крылатый экспроприатор Петруччио
спикировал со славянского шкафа на тарелочку -- тюк! -- и от сухофрукта
остались одни воспоминания.
Негодование Марии Марксэнгельсовны не знало границ. Побледнев, она попросила
меня снять с ковра бельгийскую двухстволочку.
-- Осторожней, даже незаряженные ружья раз в сто лет стреляют, -- вскричал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
так, все точно, товарищи дорогие, только почему же так безрадостно на сердце,
господа?.." -- уныло подумал стихотворец.
Было ему крепко за пятьдесят. Да и внучка все вертелась, дергала за рукав, не
давала, елки зеленые, сосредоточиться...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Теперь о нашей "фазенде". При ближайшем рассмотрении она оказывалась
довольно-таки точной копией особняка, который стоял на берегу Ист-Ривер в
Нью-Йорке, и в котором я гостил, давным-давно, чуть ли не в пору Перестройки.
Три этажа, чердак с привидением, вид из окна на статую Свободы. Внизу, в саду
-- хозяин с резиновой кишкой в руке -- восьмидесятипятилетний Бэзил, он же --
Василий, адвокат, мульти-миллионер, убежденный, как он сам заявил мне однажды,
марксист-ленинец, время от времени -- поэт-абсурдист. Стихи его состояли из
одних знаков препинания. Всю жизнь он искал композитора, чтобы положить их на
музыку. Я положил его книжицу на рояль и треснул по ней кулаком. Инструмент
взныл. Бэзил был потрясен. "Друг мой, -- сказал он мне в аэропорту на прощанье,
-- хочу, чтобы мой дом стал и вашим домом!" Так оно и случилось!
Рассказывая сказочки про иную -- о, вот уж воистину райскую -- жизнь: три
автомашины, компьютеры, золотая кредитная карточка, "стейнвей" -- я водил ее по
апартаментам -- это спальня, лапушка -- как, еще одна?! А это что такое? -- А
это биде. -- А вот это я знаю кто! Это Бог, Тюхин! -- Глупенькая, ну какой же
это Бог, это всего лишь Авраам Линкольн, американский президент, демократ... --
Демокра-ат?!
О, какое счастье, что маузера на боку у нее не оказалось!..
А вот перед портретом лемуроподобного папы, она расчувствовалась: милый!
пушистик! лупоглазенький ты мой!.. То есть в каком смысле -- отец?.. Мо-ой?! Да
ты что, Тюхин, чокнулся, что ли?! Это же -- обезьяна... Ну, полуобезьяна, какая
разница... Ах, дурачина ты, простофиля -- это имя у него такое -- Папа. Папа
Марксэн. У них же, у пришельцев, вообще дурацкие имена. Ну вот, веришь ли, был
у меня один такой, что и назвать-то неудобно... Как-как -- Сруль -- вот как...
Я ведь, Тюхин, специалистка по трансфизическим контактам... Ну да --
контактерша. Я их вижу, Тюхин. Я их, сволочей, насквозь вижу. Талант у меня
такой. Бывало войду в кабинет к Бесфамильному, он уже весь черный от усталости,
щетиной оброс, а я только разок на подследственного гляну и -- как рентгеном --
ты чего с ним чикаешься, Бесфамильный? Ну и что, что Иосиф Виссарионович?!
Упырь он и есть упырь...
Морозец бежит мне, Тюхину, за рубаху:
-- А ты это... ты в каком звании?
Она вздрагивает:
-- Я?! -- растерянная такая, белая. -- А ты, Тюхин, уважать меня после этого
будешь?.. -- И шепотом: -- Я, Тюхин, лейтенант!..
Господи, час от часу не легче!..
-- Осторожней, Идея Марксэновна, тут ступенечка!..
-- Для тебя я просто Мария, Жмурик! Мария Марксэнгельсовна Прохеркруст!
-- О-о!..
-- Еще вопросы будут?
-- Никак нет, моя ненаглядная!..
По ночам, скрипя ступеньками, с чердака спускался старик Бэзил.
Туманно-голубоватый, он медленно шествовал через холл на веранду.
-- Хай, Бэзил! -- махал я ему рукой из-за антикварного, купленного на аукционе
Сотбис письменного стола Его Высочества -- миллионер-абсурдист выложил за него
полтораста тысяч баксов. -- Хай, дружище! -- говорил я и старый шутник
дружелюбно отвечал мне:
-- Хайль Гитлер, Тюхин!
Что характерно -- моя специалисточка по паранормальным сущностям,
профессиональная контактерша-ликвидаторша в упор не видала его. Сунув ноги в
камин, прямо в пышущие жаром угли, она сидела на своем любимом месте -- на
ковре, опершись спиною о кресло -- сидела, задумчиво глядя в никуда и жуя, жуя,
жуя...
Синеватое потустороннее пламя, ласковое, как коккер-спаниель, лизало ее
слоновые ноги. Шел тридцать третий месяц беременности.
-- Ю о'кэй? -- возвращаясь под утро из сада, спрашивал Призрак.
Я не находил слов.
-- Господи, за что? -- глядя в мудрые лемурьи глаза, шептал я.
И ни единого выстрела не слышали мы вот уже которую ночь подряд.
Увы, увы, мои дорогие, идиллия не могла продолжаться вечно. Однажды на заре я
открыл окно и увидел Кастрюлю. В красном, облегающем тело трико уфонавта она
ехала по улочке на красной кобыле с красным знаменем в руках.
-- Неужто опять революция?! -- ахнул я.
-- Что значит "опять"?! -- нахмурила брови воинственная амазонка. -- А разве
она когда-нибудь кончалась?!
Мне пришлось признать правоту ее замечания.
-- Завтра будем брать банк, Тюхин. Придешь?
Я промямлил что-то малоубедительное про свою контузию, про жену-Богоносицу и
нашу тюхинскую, чуть ли не наследственную склонность к центризму, но впрочем,
если это надо, -- сказал я, -- то как бывший член бывшей РСДРП...
-- Надо, Тюхин, надо! -- жестко обрезала меня Иродиада.
Я на секундочку отвернулся к столу, чтобы зафиксировать новую неожиданную
рифму, а когда снова выглянул в окно, она уже скрывалась за поворотом к
водокачке.
-- А где же мой конь, Пегас мой где? -- крикнул я ей вдогонку.
Ироида Прокофкомовна досадливо махнула рукой:
-- Они, видите ли, нас возить не могут, у них, Тюхин, спина чешется!..
У меня аж дух перехватило от волнения:
-- Это крылья!.. Это у него новые крылья прорезаются!..
Золотилась рассветная пыль. Высоко на горе, где стоял Белый Санаторий, труба
играла побудку. Когда она смолкла, стало вдруг слышно, как где-то совсем
неподалеку шуркали галькой теплые морские волны. Из резных ворот терема,
стоявшего напротив, вышла бодрая, с полотенчиком на плече, Веселиса
Потрясная.
-- Соседушко, удовольствие получить не желаешь? -- игриво подмигнув, вопросила
она.
Я покосился на тревожно застонавшую во сне Марию Марксэнгельсовну. Разметав
руки и волосы, она лежала на раскладушке головой к холодильнику, который был
пуст. Я зябко поежился.
Да, мои хорошие, произошло то, что рано или поздно должно было произойти.
Накануне вечером, когда Личиночке в очередной раз захотелось отведать
чего-нибудь этакого, как она выразилась, -- буржуазного, я распахнул дверцу
нашего неутомимого кормильца и... остолбенел. Из съестного во всем огромном
агрегате обнаружилась одна единственная урючина на чайном блюдце.
-- Ты что издеваешься? -- побледнела моя непредсказуемая.
Эх, ей бы не кочевряжиться, не капризничать, не зря ведь у нас, у русских,
говорится: дают -- бери и беги, пока не отобрали! -- а она, партийная дура,
поджала губки, презрительно фыркнула, и тут крылатый экспроприатор Петруччио
спикировал со славянского шкафа на тарелочку -- тюк! -- и от сухофрукта
остались одни воспоминания.
Негодование Марии Марксэнгельсовны не знало границ. Побледнев, она попросила
меня снять с ковра бельгийскую двухстволочку.
-- Осторожней, даже незаряженные ружья раз в сто лет стреляют, -- вскричал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60