Из-за них здесь ноги поломаешь!
Какая-то баба в мужских сапогах отругивалась:
— «Спекулянты»... Дурак ты, солдат! Может, мы Россию спасаем! У меня в этих мешках мука пшеничная! Разве ты своей дурной башкой поймешь, что в Питере сейчас белый хлеб днем с огнем ищут?
— Как не так: накормишь ты весь город этими торбами!— не унимался солдат. — Городу нужны поезда с продуктами. Рабочих горстью муки не спасешь. О своем брюхе — вот о чем ты заботишься!
Спорщики внезапно притихли — неподалеку показался жандарм.Чувствовал я себя усталым. Но нечего было и думать найти в этом зале место, где присесть. Потом, надо ведь узнать расписание поездов.
Возвратился к билетным кассам, осмотрелся кругом. Как высоко повесили доску! Без бинокля ничего не увидишь. Напрягаю зрение: Рига—Орел... Орел—Рига... Петроград—Киев... это скорый. Вот Петроград — Жлобин, но, как ни щурил глаза, не смог разобрать полустертые цифры. Разыскав всеведущего носильщика, робко спросил:
— Скажите, пожалуйста, во сколько на Оршу—Могилев — Жлобин?
— Не могу з-нать, молод-дой ч-человек... Телеграммы еще не п-получ-чили. Но из-звестно, ч-что опаздывает, — ответил носильщик.
Глава V
Дядя Клим.— «Бог на все рукой махнул».— «Хороший человек этот Дударь». — «Переночуете по-княжески».
Предприятие, на которое я направлялся, официально называлось «Лесопильня братьев Ивановых и К°». Но в дороге дядя Клим, возчик со станции, седой, очень разговорчивый старик, пояснил:
— Что за Ивановы и какая у них компания, про то один господь ведает... — Причмокнув губами, он глубокомысленно добавил: — А может, и господь бог не ведает— люди-то больно умны стали. Слышь, может, бог-То со зла запил да на все рукой и махнул — управляйтесь, мол, без меня, сами...
— Что же так? —спросил я, чтобы поддержать разговор.
— Ежели бы все по-божьему шло, откуда такому кровопролитию взяться? — отозвался он.
— Наверное, из-за вас, стариков, — пошутил я.— Маловато свечек по церквам сожгли. Вот святая троица и разгневалась да сыплет на людей гранаты, словно горох.
С версту проехали молча. Первым заговорил я: не обидел ли, дескать, чем-нибудь, почему он точно воды в рот набрал. Старик тяжело вздохнул:
— Слышь, паныч, твои деньги — наш кнут. Ты нас купил за рупь за двадцать, делай как знаешь. Тут давеча один обругал старой трещоткой, другой грозился язык вырвать. Слышь, трудно угодить тому, кто тебе платит. А есть и я хочу, и кобыла моя.
— Да я ведь, дедушка, и сам из крестьян.
— Чувствуем. Только хрен редьки не слаще. Вот однажды везем Мухобоя. Слышь, сам он лавочник, веса в нем шесть пудов, вся округа его знает. Но соседи-то помнят: пятнадцать лет ему было, как первые штаны надел. Везем его, значит. Озлился на что-то, хвать кулаком— и зуб вон! — Раскрыв рот, Клим показал шер-батину в зубах. — Слышь, сугроб-то попался глубокий. Ну, и перевернулись. Он трезвый был, замахнулся — и бац! А когда напьется, смотри — почаще вываливай. Не сумеешь раза два вывалить — опять же зуб вон.
Я не верил своим ушам Клим рукояткой кнута грустно оббил снег с сапог.
— Эх, паныч, мало ты еще видывал... Мало. Когда Мухобоя в пьяном виде вывалишь, он сейчас песню петь начинает, а ты смотри — ему подтягивай. С шестипудо-вым дяденькой не потягаешься.
Пришлось согласиться со стариком: в самом деле, сколько я прожил? Каких-нибудь шестнадцать лет, хотя многие ошибались и давали не меньше восемнадцати.
Сани медленно скользили по снегу, а мысли метались как в западне.
— Дядюшка, чего ради вы тащитесь каждый день на эту проклятую станцию ловить пассажиров с придурью? Не лучше ли найти работу поспокойнее? Скажем, возить дрова в Лопатово.
Дядя Клим зажал в кулаке седую бороденку.
— Эх, паныч, мужику трудно угадать, в каком каравае больше полыни, в каком меньше.
И старик неторопливо начал рассказывать о том месте, куда я направлялся с такими большими надеж-
дами. Из длинного, тягучего рассказа многое прошло мимо ушей. Я уловил только суть... но суть эта была горькой.
— Что такое лопатовская лесопильня, спрашиваешь?— неторопливо начал дед, поудобнее усаживаясь. — Зверь ненасытный, обгрызает леса Могилёвской и Витебской губерний. Вон, за бугорками, погляди, ни дать ни взять пустыня: одни пни и пенечки да песок. Не далее как в позапрошлом году там шумели сосны, цвели вереск и багульник. А нынешним летом только ветер поднимает тучи пыли. Из чего мужик будет теперь строить избенки, чем печь растопит, на чем хлебы испечет и сварит овсяный кисель? — спрашивал Клим. Не ожидая ответа, он продолжал со злостью: — Скоро не из чего будет ни дуги согнуть, ни ложки деревянной вырезать! Где же начальство, где высшая власть, как она не видит этого?
— Лес ведь имущество хозяев... — нерешительно сказал я. — Кто может им запретить?
— Их имущество? — Старичок даже подскочил.— Слышь, их добро? Эх, паренек, молодо-зелено! Учить тебя учили, да глупенек ты еще...
Дядя Клим круто оборвал речь. Я смущенно моргал глазами. Почувствовав, что я жажду продолжения разговора, он снова начал:
— Господское добро — это наше добро, мирское добро. Тебе в удивление, в первый раз такое услыхал?
Я не возразил ни слова. Клим сам задавал себе вопросы, сам на них отвечал, словно таким образом ему было легче высказаться.
— У меня все эти премудрости на спине еще с Пятого года записаны. Не будь мороза, снял бы тулуп да показал тебе. Кто был посмелей, тех на каторгах успокоили, а кого свинцом да петлей. Кто побоязливее, те язык прикусили и молчать пообещались. Слышь, я и сам не рысак. Почему, спросишь, у меня теперь язык развязался? Эх, сынок, война! Отмолчались, хватит! Что такое, скажем, армия? Командуют-то господа. А воюют мужики с ружьями и пулеметами. Слышь, не думай, что они те ружья так легко из рук выпустят. Я уже старый, но и я смекаю: будет гром, будет! Слышь, мог бы я дрова возить. Даже, скажу тебе, на дровах заработал бы я лишнюю копейку.
Только обо мне сам Илья Степанович Крысов своих работничков предупредил: не давайте, мол, этому старому бунтовщику в Лопатове ни гроша заработать.Невольно я подался на край саней и благоговейно пробормотал, удобно ли вознице сидеть... Старик не ответил, а в моей голове вертелось: «Эх, Роб, изгнали тебя из гимназии за стихи... тоже за стихи о Климе, но... твоего Клима с этим не сравнишь. За поэму про такого и в тюрьму попадешь. Да разве дело в одной тюрьме? Талант тут нужен, большой талант, а ты что? Делаешь первые робкие шаги. Только еще пробуешь писать...»
Старик замолчал, щелкнул кнутом, коняга со звездочкой на лбу помахал хвостом и, словно обидевшись, замедлил шаг. Клим постучал ногой об ногу и, обернувшись, продолжал рассуждать:
— В Лопатове ты держи ухо востро. Знакомых, говоришь, у тебя там нет? У меня тоже нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Какая-то баба в мужских сапогах отругивалась:
— «Спекулянты»... Дурак ты, солдат! Может, мы Россию спасаем! У меня в этих мешках мука пшеничная! Разве ты своей дурной башкой поймешь, что в Питере сейчас белый хлеб днем с огнем ищут?
— Как не так: накормишь ты весь город этими торбами!— не унимался солдат. — Городу нужны поезда с продуктами. Рабочих горстью муки не спасешь. О своем брюхе — вот о чем ты заботишься!
Спорщики внезапно притихли — неподалеку показался жандарм.Чувствовал я себя усталым. Но нечего было и думать найти в этом зале место, где присесть. Потом, надо ведь узнать расписание поездов.
Возвратился к билетным кассам, осмотрелся кругом. Как высоко повесили доску! Без бинокля ничего не увидишь. Напрягаю зрение: Рига—Орел... Орел—Рига... Петроград—Киев... это скорый. Вот Петроград — Жлобин, но, как ни щурил глаза, не смог разобрать полустертые цифры. Разыскав всеведущего носильщика, робко спросил:
— Скажите, пожалуйста, во сколько на Оршу—Могилев — Жлобин?
— Не могу з-нать, молод-дой ч-человек... Телеграммы еще не п-получ-чили. Но из-звестно, ч-что опаздывает, — ответил носильщик.
Глава V
Дядя Клим.— «Бог на все рукой махнул».— «Хороший человек этот Дударь». — «Переночуете по-княжески».
Предприятие, на которое я направлялся, официально называлось «Лесопильня братьев Ивановых и К°». Но в дороге дядя Клим, возчик со станции, седой, очень разговорчивый старик, пояснил:
— Что за Ивановы и какая у них компания, про то один господь ведает... — Причмокнув губами, он глубокомысленно добавил: — А может, и господь бог не ведает— люди-то больно умны стали. Слышь, может, бог-То со зла запил да на все рукой и махнул — управляйтесь, мол, без меня, сами...
— Что же так? —спросил я, чтобы поддержать разговор.
— Ежели бы все по-божьему шло, откуда такому кровопролитию взяться? — отозвался он.
— Наверное, из-за вас, стариков, — пошутил я.— Маловато свечек по церквам сожгли. Вот святая троица и разгневалась да сыплет на людей гранаты, словно горох.
С версту проехали молча. Первым заговорил я: не обидел ли, дескать, чем-нибудь, почему он точно воды в рот набрал. Старик тяжело вздохнул:
— Слышь, паныч, твои деньги — наш кнут. Ты нас купил за рупь за двадцать, делай как знаешь. Тут давеча один обругал старой трещоткой, другой грозился язык вырвать. Слышь, трудно угодить тому, кто тебе платит. А есть и я хочу, и кобыла моя.
— Да я ведь, дедушка, и сам из крестьян.
— Чувствуем. Только хрен редьки не слаще. Вот однажды везем Мухобоя. Слышь, сам он лавочник, веса в нем шесть пудов, вся округа его знает. Но соседи-то помнят: пятнадцать лет ему было, как первые штаны надел. Везем его, значит. Озлился на что-то, хвать кулаком— и зуб вон! — Раскрыв рот, Клим показал шер-батину в зубах. — Слышь, сугроб-то попался глубокий. Ну, и перевернулись. Он трезвый был, замахнулся — и бац! А когда напьется, смотри — почаще вываливай. Не сумеешь раза два вывалить — опять же зуб вон.
Я не верил своим ушам Клим рукояткой кнута грустно оббил снег с сапог.
— Эх, паныч, мало ты еще видывал... Мало. Когда Мухобоя в пьяном виде вывалишь, он сейчас песню петь начинает, а ты смотри — ему подтягивай. С шестипудо-вым дяденькой не потягаешься.
Пришлось согласиться со стариком: в самом деле, сколько я прожил? Каких-нибудь шестнадцать лет, хотя многие ошибались и давали не меньше восемнадцати.
Сани медленно скользили по снегу, а мысли метались как в западне.
— Дядюшка, чего ради вы тащитесь каждый день на эту проклятую станцию ловить пассажиров с придурью? Не лучше ли найти работу поспокойнее? Скажем, возить дрова в Лопатово.
Дядя Клим зажал в кулаке седую бороденку.
— Эх, паныч, мужику трудно угадать, в каком каравае больше полыни, в каком меньше.
И старик неторопливо начал рассказывать о том месте, куда я направлялся с такими большими надеж-
дами. Из длинного, тягучего рассказа многое прошло мимо ушей. Я уловил только суть... но суть эта была горькой.
— Что такое лопатовская лесопильня, спрашиваешь?— неторопливо начал дед, поудобнее усаживаясь. — Зверь ненасытный, обгрызает леса Могилёвской и Витебской губерний. Вон, за бугорками, погляди, ни дать ни взять пустыня: одни пни и пенечки да песок. Не далее как в позапрошлом году там шумели сосны, цвели вереск и багульник. А нынешним летом только ветер поднимает тучи пыли. Из чего мужик будет теперь строить избенки, чем печь растопит, на чем хлебы испечет и сварит овсяный кисель? — спрашивал Клим. Не ожидая ответа, он продолжал со злостью: — Скоро не из чего будет ни дуги согнуть, ни ложки деревянной вырезать! Где же начальство, где высшая власть, как она не видит этого?
— Лес ведь имущество хозяев... — нерешительно сказал я. — Кто может им запретить?
— Их имущество? — Старичок даже подскочил.— Слышь, их добро? Эх, паренек, молодо-зелено! Учить тебя учили, да глупенек ты еще...
Дядя Клим круто оборвал речь. Я смущенно моргал глазами. Почувствовав, что я жажду продолжения разговора, он снова начал:
— Господское добро — это наше добро, мирское добро. Тебе в удивление, в первый раз такое услыхал?
Я не возразил ни слова. Клим сам задавал себе вопросы, сам на них отвечал, словно таким образом ему было легче высказаться.
— У меня все эти премудрости на спине еще с Пятого года записаны. Не будь мороза, снял бы тулуп да показал тебе. Кто был посмелей, тех на каторгах успокоили, а кого свинцом да петлей. Кто побоязливее, те язык прикусили и молчать пообещались. Слышь, я и сам не рысак. Почему, спросишь, у меня теперь язык развязался? Эх, сынок, война! Отмолчались, хватит! Что такое, скажем, армия? Командуют-то господа. А воюют мужики с ружьями и пулеметами. Слышь, не думай, что они те ружья так легко из рук выпустят. Я уже старый, но и я смекаю: будет гром, будет! Слышь, мог бы я дрова возить. Даже, скажу тебе, на дровах заработал бы я лишнюю копейку.
Только обо мне сам Илья Степанович Крысов своих работничков предупредил: не давайте, мол, этому старому бунтовщику в Лопатове ни гроша заработать.Невольно я подался на край саней и благоговейно пробормотал, удобно ли вознице сидеть... Старик не ответил, а в моей голове вертелось: «Эх, Роб, изгнали тебя из гимназии за стихи... тоже за стихи о Климе, но... твоего Клима с этим не сравнишь. За поэму про такого и в тюрьму попадешь. Да разве дело в одной тюрьме? Талант тут нужен, большой талант, а ты что? Делаешь первые робкие шаги. Только еще пробуешь писать...»
Старик замолчал, щелкнул кнутом, коняга со звездочкой на лбу помахал хвостом и, словно обидевшись, замедлил шаг. Клим постучал ногой об ногу и, обернувшись, продолжал рассуждать:
— В Лопатове ты держи ухо востро. Знакомых, говоришь, у тебя там нет? У меня тоже нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116