А известно, молчание —знак согласия.
— Ну что ты молчишь, Букашка? Нечего сказать, а? Значит, отец уже знает, что меня прозвали Букашкой!
— Подожди, подожди... — взволновался дедушка.— Что за шкворень? Откуда ему взять такую штуку? Да и где ему напугать этакого бычка!
Мне бы рассказать все по порядку, по я был ошеломлен и испытывал такое ощущение, будто меня сунули в горячую печь вместо каравая хлеба. Поэтому я ни с того ни с сего выпалил:
— Я виноват только, что шапку испортил!
— Что за шапка?
Пришлось показать шапку и услышать от отца слова, из которых следовало, что мое место в тюрьме, с каторжниками. Даже у дедушки не хватило духу защитить меня.
Позднее, вспомнив обо всем, мне казалось, что он хотел заступиться, но его сразило известие о том, что Шуманы не отсрочили долга. Решение отца было скорым и твердым.
— Никуда больше не пойдешь, раз не умеешь вести себя как следует. С завтрашнего дня сиди дома за печкой.
Наступило утро, дождливое и хмурое. Я тихонько Поднялся и собрал свои книги. Отец еще спал — его работа в Фанькове закончилась. Боясь, как бы меня не задержали, я выскользнул за дверь и без завтрака, без кусочка хлеба в кармане пустился в путь.
Потом дедушка ругал меня за это. Может быть, он был прав, но разве я мог поступить иначе? Ведь я хотел учиться, хотел стать образованным человеком!
Я шел не обычной дорогой, которая петляла меж хуторов колонии Рогайне, а напрямик через поля и рощи, чтобы сберечь силы; шел по Варесскому болоту, где уже много недель горел торф и во тьме мерцали красные языки пламени. Я слышал, что даже взрослые избегают этих мест, где якобы блуждают злые духи. Я миновал сарай Зудрагов, который одиноко, как огромный призрак, темнел на голом лугу и о котором тоже ходила дурная слава. Прошел мимо Загожского кладбища, где даже летом в полдень, как говорили, слышатся странные песни и бродят великаны в белых саванах. Скрывать нечего, страх не раз закрадывался в мое сердце. Как я жалел, что ребята Зильвестров жили от нас далеко — на другой стороне Рогайне!
В пути решил повторить басню Крылова. Сначала про себя, а потом спохватился: ведь вслух можно основательнее заучить. Чем дальше шел, тем громче кричал. Это было выгодно вдвойне: во-первых, не так страшно и как будто теплее, а во-вторых, рот все время занят, о еде не думается.
Зато в школе меня ожидал большой успех, когда начали читать наизусть басню «Мартышка и Очки». Троих учеников учитель поставил на колени, еще троих отодрал за уши. А я звонко отбарабанил басню от начала до конца. Митрофан Елисеевич потирал руки от удовольствия и даже сказал, что я декламирую, как настоящий артист. Никогда в жизни не видел я артистов и все же обрадовался, решив, что сни не похожи на простых смертных. Нечего удивляться, что так хорошо сошло: эту басью я повторил по дороге самое малое раз пятьдесят.
Учитель спросил меня, чего бы я хотел. Как жаль, что я не обдумал ответа... Мне бы попросить книгу для чтения — у нас на троих учеников приходилась одна книга. А я показал пальцем на Афа-
насия Шмуратку и тут же осекся. Разве жалоба поможет? Этакий разбойник возьмет да прибьет так, что и не поднимешься. Но молчать нельзя, а голова пуста, со» всем пуста, и я сказал со вздохом:
— Прошу перо...
Наступила первая перемена. Афонька Шмуратка, тупо улыбаясь, приближался ко мне... Я бросился к двери, перескакивая через парты, и вылетел во двор. Во вторую перемену мне не повезло: я так проголодался и устал, что даже опасность не придала резвости моим ногам. Шмуратка прижал меня к столу и стал медленно сгибать в колесо — на этот раз ему некуда было спешить.
Андрюша Добролюбов двинулся ко мне на помощь, но Альфонс, растопырив свои толстые руки, загородил ему дорогу. Как неуклюжий медвежонок, завозился он с Андрюшей и помешал ему выручить меня. А Алеши Зайцева и Яши Ходаса, как назло, не было в классе.
Вдруг мне пришла в голову великолепная мысль, и я закричал:
— Дам тебе медового дерева!
Шмуратка согнул меня еще несколько раз, потом, отпустив, спросил, что это за медовое дерево. Я отвел его в сторону и, вытащив кусочек паслена, велел пожевать.В наших местах паслен попадается редко, и потому вряд ли кто из школьников знал о нем. О Шмуратке и говорить нечего.Афонька взял у меня веточку, недоверчиво повертел ее, затем понюхал и неуверенно спросил, не умирают ли от этого. Вместо ответа я сунул в рот кусочек паслена и стал его грызть. Афонька покачал головой, но поддался соблазну и начал, как кролик, грызть веточку паслена.
Ого, сладко! Афонька зажмурился и спросил, не дам ли я ему еще несколько кусочков.Я объяснил, что эти веточки очень дорогие, присланы из-за границы. Но, так как Афонька неплохой парень, я согласен дать ему целых три, только с одним условием: Афонька проделает с Альфонсом Шуманом то же самое, что со мной, — согнет его в колесо так, чтобы тот раз десять заорал. Сначала Шмуратка и слышать ничего не хотел: Альфонс, оказывается, обещал ему хлеба с медом, а он не дурак, чтобы отказаться.
Наконец я убедил его, что можно получить двойную выгоду, если сгибать самого Альфонса до тех пор, пока тот не отдаст весь хлеб с медом.Шмуратка поблагодарил за совет и очень обрадовался. Но тут перемена кончилась, пришлось ждать следующей.
Думаю, что за все время существования школы не бывало подобного события. Оно произвело впечатление совершенно такое же, как если бы в класс внезапно вошел человек без головы или если бы мы с Шуманом обнялись и расцеловались. Афонька Шмуратка подошел к неприкосновенному барчуку и согнул его в колесо.
Ну и взвыл Альфонс! Могу поспорить, выл он не только от боли, а еще и от неожиданности, от страха и злобы. Шмуратка продолжал свое дело, пока даже такой олух, как Альфонс, не догадался, что криком силы противника не убавишь, и начал предлагать ему всякое добро. Шмуратка честно выполнил уговор. Я подсчитал: Альфонс принимался орать раз восемнадцать.
Когда Шмуратка, откусывая большие куски, уплетал хлеб с медом, добытый таким необыкновенным способом, а Альфонс на скамейке всхлипывал, как побитая собачонка, я осмотрелся, нет ли поблизости Зильвестра из нашей Рогайне, и, подойдя к Альфонсу, сказал:
— Ну что, видал? Я околдовал Шмуратку и приказал ему намять тебе бока. Это только начало. Если ты еще раз попробуешь кого-нибудь натравить на меня, то пиши свое последнее прощальное письмо. Ты не думай, я не простая Букашка — я хожу во тьме мимо Варесского болота, мимо сарая Зудрагов и мимо Загожского кладбища! И каждый раз здороваюсь со всеми призраками и нечистью... И еще... Если ты, негодяй, — продолжал Я, — снова вздумаешь оговаривать меня у себя дома, я напущу на тебя всякую хворь! Смотри, сегодня же скажи своим, что наврал и что я не нападал на тебя и не мучил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Ну что ты молчишь, Букашка? Нечего сказать, а? Значит, отец уже знает, что меня прозвали Букашкой!
— Подожди, подожди... — взволновался дедушка.— Что за шкворень? Откуда ему взять такую штуку? Да и где ему напугать этакого бычка!
Мне бы рассказать все по порядку, по я был ошеломлен и испытывал такое ощущение, будто меня сунули в горячую печь вместо каравая хлеба. Поэтому я ни с того ни с сего выпалил:
— Я виноват только, что шапку испортил!
— Что за шапка?
Пришлось показать шапку и услышать от отца слова, из которых следовало, что мое место в тюрьме, с каторжниками. Даже у дедушки не хватило духу защитить меня.
Позднее, вспомнив обо всем, мне казалось, что он хотел заступиться, но его сразило известие о том, что Шуманы не отсрочили долга. Решение отца было скорым и твердым.
— Никуда больше не пойдешь, раз не умеешь вести себя как следует. С завтрашнего дня сиди дома за печкой.
Наступило утро, дождливое и хмурое. Я тихонько Поднялся и собрал свои книги. Отец еще спал — его работа в Фанькове закончилась. Боясь, как бы меня не задержали, я выскользнул за дверь и без завтрака, без кусочка хлеба в кармане пустился в путь.
Потом дедушка ругал меня за это. Может быть, он был прав, но разве я мог поступить иначе? Ведь я хотел учиться, хотел стать образованным человеком!
Я шел не обычной дорогой, которая петляла меж хуторов колонии Рогайне, а напрямик через поля и рощи, чтобы сберечь силы; шел по Варесскому болоту, где уже много недель горел торф и во тьме мерцали красные языки пламени. Я слышал, что даже взрослые избегают этих мест, где якобы блуждают злые духи. Я миновал сарай Зудрагов, который одиноко, как огромный призрак, темнел на голом лугу и о котором тоже ходила дурная слава. Прошел мимо Загожского кладбища, где даже летом в полдень, как говорили, слышатся странные песни и бродят великаны в белых саванах. Скрывать нечего, страх не раз закрадывался в мое сердце. Как я жалел, что ребята Зильвестров жили от нас далеко — на другой стороне Рогайне!
В пути решил повторить басню Крылова. Сначала про себя, а потом спохватился: ведь вслух можно основательнее заучить. Чем дальше шел, тем громче кричал. Это было выгодно вдвойне: во-первых, не так страшно и как будто теплее, а во-вторых, рот все время занят, о еде не думается.
Зато в школе меня ожидал большой успех, когда начали читать наизусть басню «Мартышка и Очки». Троих учеников учитель поставил на колени, еще троих отодрал за уши. А я звонко отбарабанил басню от начала до конца. Митрофан Елисеевич потирал руки от удовольствия и даже сказал, что я декламирую, как настоящий артист. Никогда в жизни не видел я артистов и все же обрадовался, решив, что сни не похожи на простых смертных. Нечего удивляться, что так хорошо сошло: эту басью я повторил по дороге самое малое раз пятьдесят.
Учитель спросил меня, чего бы я хотел. Как жаль, что я не обдумал ответа... Мне бы попросить книгу для чтения — у нас на троих учеников приходилась одна книга. А я показал пальцем на Афа-
насия Шмуратку и тут же осекся. Разве жалоба поможет? Этакий разбойник возьмет да прибьет так, что и не поднимешься. Но молчать нельзя, а голова пуста, со» всем пуста, и я сказал со вздохом:
— Прошу перо...
Наступила первая перемена. Афонька Шмуратка, тупо улыбаясь, приближался ко мне... Я бросился к двери, перескакивая через парты, и вылетел во двор. Во вторую перемену мне не повезло: я так проголодался и устал, что даже опасность не придала резвости моим ногам. Шмуратка прижал меня к столу и стал медленно сгибать в колесо — на этот раз ему некуда было спешить.
Андрюша Добролюбов двинулся ко мне на помощь, но Альфонс, растопырив свои толстые руки, загородил ему дорогу. Как неуклюжий медвежонок, завозился он с Андрюшей и помешал ему выручить меня. А Алеши Зайцева и Яши Ходаса, как назло, не было в классе.
Вдруг мне пришла в голову великолепная мысль, и я закричал:
— Дам тебе медового дерева!
Шмуратка согнул меня еще несколько раз, потом, отпустив, спросил, что это за медовое дерево. Я отвел его в сторону и, вытащив кусочек паслена, велел пожевать.В наших местах паслен попадается редко, и потому вряд ли кто из школьников знал о нем. О Шмуратке и говорить нечего.Афонька взял у меня веточку, недоверчиво повертел ее, затем понюхал и неуверенно спросил, не умирают ли от этого. Вместо ответа я сунул в рот кусочек паслена и стал его грызть. Афонька покачал головой, но поддался соблазну и начал, как кролик, грызть веточку паслена.
Ого, сладко! Афонька зажмурился и спросил, не дам ли я ему еще несколько кусочков.Я объяснил, что эти веточки очень дорогие, присланы из-за границы. Но, так как Афонька неплохой парень, я согласен дать ему целых три, только с одним условием: Афонька проделает с Альфонсом Шуманом то же самое, что со мной, — согнет его в колесо так, чтобы тот раз десять заорал. Сначала Шмуратка и слышать ничего не хотел: Альфонс, оказывается, обещал ему хлеба с медом, а он не дурак, чтобы отказаться.
Наконец я убедил его, что можно получить двойную выгоду, если сгибать самого Альфонса до тех пор, пока тот не отдаст весь хлеб с медом.Шмуратка поблагодарил за совет и очень обрадовался. Но тут перемена кончилась, пришлось ждать следующей.
Думаю, что за все время существования школы не бывало подобного события. Оно произвело впечатление совершенно такое же, как если бы в класс внезапно вошел человек без головы или если бы мы с Шуманом обнялись и расцеловались. Афонька Шмуратка подошел к неприкосновенному барчуку и согнул его в колесо.
Ну и взвыл Альфонс! Могу поспорить, выл он не только от боли, а еще и от неожиданности, от страха и злобы. Шмуратка продолжал свое дело, пока даже такой олух, как Альфонс, не догадался, что криком силы противника не убавишь, и начал предлагать ему всякое добро. Шмуратка честно выполнил уговор. Я подсчитал: Альфонс принимался орать раз восемнадцать.
Когда Шмуратка, откусывая большие куски, уплетал хлеб с медом, добытый таким необыкновенным способом, а Альфонс на скамейке всхлипывал, как побитая собачонка, я осмотрелся, нет ли поблизости Зильвестра из нашей Рогайне, и, подойдя к Альфонсу, сказал:
— Ну что, видал? Я околдовал Шмуратку и приказал ему намять тебе бока. Это только начало. Если ты еще раз попробуешь кого-нибудь натравить на меня, то пиши свое последнее прощальное письмо. Ты не думай, я не простая Букашка — я хожу во тьме мимо Варесского болота, мимо сарая Зудрагов и мимо Загожского кладбища! И каждый раз здороваюсь со всеми призраками и нечистью... И еще... Если ты, негодяй, — продолжал Я, — снова вздумаешь оговаривать меня у себя дома, я напущу на тебя всякую хворь! Смотри, сегодня же скажи своим, что наврал и что я не нападал на тебя и не мучил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116