Бил ритмично, неторопливо, размеренно. Закрыв глаза, можно было подумать, что он отбивает такт какой-то мелодии. Иногда батюшка вытаскивал из своего кармана гребень, нередко даже кошелек и «благословлял» ими головы детей.
Так наказывал он и учил годами.Но однажды всех нас поразила новая выдумка во славу укрепления царства божия на земле, как говорил сам батюшка.Малыши из первого отделения не освобождались от «закона божьего», хотя и не умели ни читать, ни писать. Они должны были заучивать наизусть всякие псалмы и
молитвы. Батюшка Онуфрий изобрел довольно оригинальную систему их обучения и наказания.Учеников второго и третьего отделений он именовал воспитателями. И вот эти воспитатели надзирали за вос-питуемыми учениками первого отделения, всячески мучили и истязали, чтобы вбить в их головенки основы церковной науки. Тут нужно заметить, что вряд ли кто колотил малышей нарочно, лишь бы использовать свои права; но раз ты обязан научить — разве обойдешься без тумаков? Благодаря этой затее в школе иногда проливалось столько слез, что ими можно было бы вымыть весь класс...
Спрашивая учеников первого отделения, батюшка Онуфрий действовал как настоящий бухгалтер. Он не полагался на свою память, а всегда смотрел в записную книжечку и, перелистывая ее, наказывал то воспитателя, то воспитуемого. Иногда попадало обоим. В таких случаях воспитатель тут же при всех наказывал воспитуемого за нерадивость, а воспитуемый отплачивал ему за плохое преподавание. При этом батюшка вооружал наказывающих каким-нибудь орудием.
Мой маленький друг Яша Ходас умел читать и писать и всегда великолепно знал урок. Его воспитатель и сам он спокойно ждали, пока батюшка Онуфрий назовет имя Яши Ходаса.
И вот однажды, вызывая Яшу, батюшка даже не заглянул в свою записную книжку, и многим это показалось подозрительным. Яша подошел к столику, поцеловал у батюшки руку, отбарабанил скороговоркой молитву святому Николаю и хотел уже повернуться и уйти, как вдруг батюшка сделал страшные глаза:
— Можешь ты поручиться, что в твоей молитве все было правильно?
— Я не знаю... мне кажется... было правильно...
— А, ты сам не знаешь, было ли правильно, ты сом-неваешься? Тебе только кажется? Хочешь обмануть гос-пода? Как ты смеешь с нечистым сердцем обращаться к снятому Николаю? «Кажется, кажется»... Может быть, тебе кажется, что святого Николая вообще нет? — И священник сделал знак одному мальчику:— Прине-си-ка повозки кнут!
До сих пор никто из нас не переживал ничего подобного. Затаив дыхание все ждали, что будет. Неужели батюшка станет пороть кнутом? Но как же тогда циркуляр? Ведь царь запретил пороть учеников...
Принесли кнут. Отец Онуфрий, вопреки своему обычаю не касаться учеников руками, взял Яшину руку, повернул ее ладонью кверху, другой рукой схватил кнут.Ни у кого не видел я такого красивого кнута. Толстый его конец был оправлен в блестящую медь, а тонкий— обит черной кожей и украшен кожаной бахромой, которая напоминала маленький венчик. Самое кнутовище было гладко отполировано и покрыто нежно-желтым лаком.
Нам казалось, что батюшка погружен в глубокое раздумье: глаза его, странно поблескивая, смотрели куда-то поверх наших голов. Затем, испробовав гибкость кнута, он положил Яшину .руку на стол и, размахнувшись, ударил окованным концом по ладони. Мальчик скорчился и присел от боли. На ладони появилась багровая полоса. Тогда отец Онуфрий схватил другую руку Яши...
По рядам школьников пробежал глубокий вздох. Может быть, от жалости к Яше, а может, от страха, что теперь всем придется отведать медного наконечника.Когда поп уехал, нам захотелось узнать, чем же провинилась Яшина мать, так как отца у него не было. Яша ничего не мог ответить: долги уплачены, и в церковь мать ходит довольно часто — во всяком случае, не реже других.'Мы не очень поверили ему и обиделись, считая, что Яша просто скрывает от нас истину. Только много позже стало известно, что Яшина мать приглянулась батюшке Онуфрию, и тот предлагал ей идти к нему в служанки, каждый раз обещая всё новые блага. Но Яшина мать сказала, что никуда не двинется из дому. И вот парнишка был за это в ответе. Когда за дверьми раздавался мягкий, бархатный голос батюшки Онуфрия, Яшу, лучшего ученика первого отделения, охватывал ужас. Он, как ежик, сжимался в комок и прятался за спинами товарищей. Но не напрасно у отца Онуфрия были огромные глаза: батюшка всюду находил малыша. К другим ученикам он не прикасался руками, а Яше собственноручно дал несколько оплеух. Я пытался утешить Яшу, но бедняга шептал:
- Тебе хорошо... тебе что — ты сидишь себе да слушаешь. Всем вам, латышам и полякам, хорошо.
Я не мог не согласиться с этим, но сказал, что там, где много католиков и лютеран и мало православных, католические и лютеранские священники также терзают своих, и тогда православные счастливее.
Глава XII
Моя изобретательность. — «Не слишком ли трудно, сынок?» — «Штрафные» работы. — Я ползу домой на четвереньках.
Башмаки матери были для меня настоящим проклятием. Прежде всего я старался как можно дольше скрывать от домашних дыры на них; впрочем, в короткие осенние дни это было сравнительно легко. А вот ноги мои — они ни за что не хотели закаляться, не хотели привыкать к холодной жидкой грязи.
Мой нос от вечного насморка пыхтел, как кузнечные мехи, и в глазах по временам мелькали какие-то круги. Наконец я придумал, как перехитрить коварную слякоть.За перочинный нож и карандаш я выменял у одного мальчика три пары лаптей и спрятал в знаменитом сарае Зудрагов, так как не решался являться в них домой. И вот каждое утро я заходил в сарай, переобувался' в лапти, а башмаки прятал в сено. Я засовывал под портянки бумагу и обертывал ноги тонким слоем сена. Стоило посмотреть, на кого я был похож: ростом с букашку, а ноги как чурки. Зато стало гораздо теплей.
Однажды мне пришло в голову набрать мягкого моху у Загожского кладбища. Я высушил его и вложил в лапти.Сначала казалось, что ноги мои обернуты в теплую вату. Впервые за долгое время я вытащил заветную жестяную дудку и, идя по дороге, начал наигрывать: «Летом всем хорошо». Но не прошло и получаса, как мох намок и стал тяжелым, словно свинец. Волей-неволей пришлось разуться и выкинуть его. Так как сена не было под рукой, то в тот день я порядком продрог.
Дома я и пикнуть не смел о своих неудачах и не-взгодах: меня бы больше не пустили в школу. Да и к чему жаловаться, когда сам знаешь, что долги не уплачены и у наших нет денег даже на керосин? Поэтому я решил крепиться сколько можно. Мать часто спрашивала:
«Не слишком ли трудно, сынок?»
Но я только мотал головой и улыбался, хотя нередко слезы готовы были хлынуть из глаз.
«Вот еще! В школе всегда весело и интересно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Так наказывал он и учил годами.Но однажды всех нас поразила новая выдумка во славу укрепления царства божия на земле, как говорил сам батюшка.Малыши из первого отделения не освобождались от «закона божьего», хотя и не умели ни читать, ни писать. Они должны были заучивать наизусть всякие псалмы и
молитвы. Батюшка Онуфрий изобрел довольно оригинальную систему их обучения и наказания.Учеников второго и третьего отделений он именовал воспитателями. И вот эти воспитатели надзирали за вос-питуемыми учениками первого отделения, всячески мучили и истязали, чтобы вбить в их головенки основы церковной науки. Тут нужно заметить, что вряд ли кто колотил малышей нарочно, лишь бы использовать свои права; но раз ты обязан научить — разве обойдешься без тумаков? Благодаря этой затее в школе иногда проливалось столько слез, что ими можно было бы вымыть весь класс...
Спрашивая учеников первого отделения, батюшка Онуфрий действовал как настоящий бухгалтер. Он не полагался на свою память, а всегда смотрел в записную книжечку и, перелистывая ее, наказывал то воспитателя, то воспитуемого. Иногда попадало обоим. В таких случаях воспитатель тут же при всех наказывал воспитуемого за нерадивость, а воспитуемый отплачивал ему за плохое преподавание. При этом батюшка вооружал наказывающих каким-нибудь орудием.
Мой маленький друг Яша Ходас умел читать и писать и всегда великолепно знал урок. Его воспитатель и сам он спокойно ждали, пока батюшка Онуфрий назовет имя Яши Ходаса.
И вот однажды, вызывая Яшу, батюшка даже не заглянул в свою записную книжку, и многим это показалось подозрительным. Яша подошел к столику, поцеловал у батюшки руку, отбарабанил скороговоркой молитву святому Николаю и хотел уже повернуться и уйти, как вдруг батюшка сделал страшные глаза:
— Можешь ты поручиться, что в твоей молитве все было правильно?
— Я не знаю... мне кажется... было правильно...
— А, ты сам не знаешь, было ли правильно, ты сом-неваешься? Тебе только кажется? Хочешь обмануть гос-пода? Как ты смеешь с нечистым сердцем обращаться к снятому Николаю? «Кажется, кажется»... Может быть, тебе кажется, что святого Николая вообще нет? — И священник сделал знак одному мальчику:— Прине-си-ка повозки кнут!
До сих пор никто из нас не переживал ничего подобного. Затаив дыхание все ждали, что будет. Неужели батюшка станет пороть кнутом? Но как же тогда циркуляр? Ведь царь запретил пороть учеников...
Принесли кнут. Отец Онуфрий, вопреки своему обычаю не касаться учеников руками, взял Яшину руку, повернул ее ладонью кверху, другой рукой схватил кнут.Ни у кого не видел я такого красивого кнута. Толстый его конец был оправлен в блестящую медь, а тонкий— обит черной кожей и украшен кожаной бахромой, которая напоминала маленький венчик. Самое кнутовище было гладко отполировано и покрыто нежно-желтым лаком.
Нам казалось, что батюшка погружен в глубокое раздумье: глаза его, странно поблескивая, смотрели куда-то поверх наших голов. Затем, испробовав гибкость кнута, он положил Яшину .руку на стол и, размахнувшись, ударил окованным концом по ладони. Мальчик скорчился и присел от боли. На ладони появилась багровая полоса. Тогда отец Онуфрий схватил другую руку Яши...
По рядам школьников пробежал глубокий вздох. Может быть, от жалости к Яше, а может, от страха, что теперь всем придется отведать медного наконечника.Когда поп уехал, нам захотелось узнать, чем же провинилась Яшина мать, так как отца у него не было. Яша ничего не мог ответить: долги уплачены, и в церковь мать ходит довольно часто — во всяком случае, не реже других.'Мы не очень поверили ему и обиделись, считая, что Яша просто скрывает от нас истину. Только много позже стало известно, что Яшина мать приглянулась батюшке Онуфрию, и тот предлагал ей идти к нему в служанки, каждый раз обещая всё новые блага. Но Яшина мать сказала, что никуда не двинется из дому. И вот парнишка был за это в ответе. Когда за дверьми раздавался мягкий, бархатный голос батюшки Онуфрия, Яшу, лучшего ученика первого отделения, охватывал ужас. Он, как ежик, сжимался в комок и прятался за спинами товарищей. Но не напрасно у отца Онуфрия были огромные глаза: батюшка всюду находил малыша. К другим ученикам он не прикасался руками, а Яше собственноручно дал несколько оплеух. Я пытался утешить Яшу, но бедняга шептал:
- Тебе хорошо... тебе что — ты сидишь себе да слушаешь. Всем вам, латышам и полякам, хорошо.
Я не мог не согласиться с этим, но сказал, что там, где много католиков и лютеран и мало православных, католические и лютеранские священники также терзают своих, и тогда православные счастливее.
Глава XII
Моя изобретательность. — «Не слишком ли трудно, сынок?» — «Штрафные» работы. — Я ползу домой на четвереньках.
Башмаки матери были для меня настоящим проклятием. Прежде всего я старался как можно дольше скрывать от домашних дыры на них; впрочем, в короткие осенние дни это было сравнительно легко. А вот ноги мои — они ни за что не хотели закаляться, не хотели привыкать к холодной жидкой грязи.
Мой нос от вечного насморка пыхтел, как кузнечные мехи, и в глазах по временам мелькали какие-то круги. Наконец я придумал, как перехитрить коварную слякоть.За перочинный нож и карандаш я выменял у одного мальчика три пары лаптей и спрятал в знаменитом сарае Зудрагов, так как не решался являться в них домой. И вот каждое утро я заходил в сарай, переобувался' в лапти, а башмаки прятал в сено. Я засовывал под портянки бумагу и обертывал ноги тонким слоем сена. Стоило посмотреть, на кого я был похож: ростом с букашку, а ноги как чурки. Зато стало гораздо теплей.
Однажды мне пришло в голову набрать мягкого моху у Загожского кладбища. Я высушил его и вложил в лапти.Сначала казалось, что ноги мои обернуты в теплую вату. Впервые за долгое время я вытащил заветную жестяную дудку и, идя по дороге, начал наигрывать: «Летом всем хорошо». Но не прошло и получаса, как мох намок и стал тяжелым, словно свинец. Волей-неволей пришлось разуться и выкинуть его. Так как сена не было под рукой, то в тот день я порядком продрог.
Дома я и пикнуть не смел о своих неудачах и не-взгодах: меня бы больше не пустили в школу. Да и к чему жаловаться, когда сам знаешь, что долги не уплачены и у наших нет денег даже на керосин? Поэтому я решил крепиться сколько можно. Мать часто спрашивала:
«Не слишком ли трудно, сынок?»
Но я только мотал головой и улыбался, хотя нередко слезы готовы были хлынуть из глаз.
«Вот еще! В школе всегда весело и интересно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116