— Отец, — заговорил я после долгот молчания, будучи не в силах больше сдерживаться, — тут в некоторых избах живут хуже, чем мы!
— Конечно, хуже... — Отец с горечью посмотрел на избу, из которой через полуоткрытые двери валил дым. — А почему они должны жить лучше нас?
— Отец, — снова начал я, — здесь из каждой избы кто-нибудь ходит в школу?
— Да в уме ли ты! Тогда школа была бы набита одними аничковцами. А в ней учатся дети из пяти деревень. Думаешь, учиться легко?
Наконец, после того как нас изрядно порастрясло на ухабистой дороге, заваленной сучьями, обрезками досок и старых жердей, мы остановились у перекрестка. За давно некрашенным зеленоватым забором поднимался серый дом. Он был гораздо больше других, широкий и
длинный. Но в стенах этого дома тоже зияли щели, и оконца были, пожалуй, меньше, чем в крестьянских избах, — они напоминали мне стекла бабушкиных очков. Над дверями виднелась желтоватая вывеска: «Аничков-ская земская начальная школа».
Итак, мы у цели. Отец несколько раз поправил шапку, словно собираясь сказать что-то важное. Потом щелкнул кнутом, как большому протянул мне руку и пробормотал:
— Так-то вот... Ну, сынок, не осрами нас... — Лицо у отца было печальное; казалось, он еще что-то хотел сказать, но махнул рукой и хлестнул Ионатана.
Я остался один в чужом месте, и мне показалось, что даже торба, в которой пока, кроме пенала, ничего не было, тесно прижалась ко мне, как бы боясь чего-то. Один...
Где-то пели петухи, хлопали двери, скрипели колодезные журавли.
Один...
В заборе я увидел калитку и открыл ее. Но она так пронзительно завизжала, что я отскочил.
Мимо прошла какая-то женщина и спросила, не холодно ли мне. До тех пор я не ощущал холода, но, как только она произнесла эти полные сочувствия слова, я поежился, сунул руки в рукава. А белый липкий туман все просачивался сквозь мое пальтишко, точно хотел посмотреть, как течет кровь в теле маленького пастушонка, начинающего новую жизнь.
И вот мне пришло в голову, что я, должно быть, несправедливо относился к своему бывшему подопечному— поросенку Эрцогу. Когда день клонился к вечеру и становилось прохладно, он частенько кидался бегом домой, но я безжалостно гнал его обратно.
Что-то стукнуло справа от меня; я вздрогнул. Прихрамывая, ко мне приближался человек средних лет с длинными усами и бледным липом Его глача поблескивали, казалось, он чем-то рассержен. На груди неясно вырисовывались две медали Эго был Иван Иванович Чвортек — ближайший сосед школы, ее сторож и уборщик Медали получил он во время русско-японской войны за простреленную ногу и проколотую грудь. Но все это я узнал позже. Пока же человек с медалями
неожиданно наткнулся на меня, и я не знал, что делать. Еше будучи малышом, я не дичился чужих людей. Но медали здорово меня смутили: должно быть, это важный человек, который может причинить крупные неприятности.
Тут он совершил большой промах, и из моего сердца мгновенно улетучился страх. Иван Иванович улыбнулся и только после этого строго спросил: умею ли я бить стекла, марать чернилами печки и стругать ножиком парты. Вздохнув, я ответил, что не умею. Тогда он впустил меня в класс и предупредил: если я попробую все это делать, то он оторвет уши и мне, и моему дедушке, и бабушке, и всей моей родне.
Так я вступил в аничковскую школу.Чвортек обошел класс, чуть ли не из каждого окошка поглядел на улицу. Потом лениво взял в сенях засохшую метлу на такой длинной палке, что, стоя посредине комнаты, мог достать ею все углы. Как только он коснулся метлой пола, поднялись целые облака пыли. Я недоумевал, почему он не побрызгает пол водой, но побоялся спросить, решив, что в школе так нужно.
По рассказам, школа представлялась мне чем-то вроде благоухающей рощи. Оказывается, я горько ошибся... Воздух был здесь тяжелый, пахло прелыми лаптями и заплесневелой капустой.Придя немного в себя, я начал осматриваться. На стенах, испещренных чернильными пятнами, висели две потрепанные карты. В одном углу было вбито с десяток гвоздей. Я понял: там ученики вешают свои шапки и пальто.
В классе стояло два ряда грубо сколоченных парт, на каждую из них могло усесться человек семь или даже восемь. Вначале я никак не мог понять, в какой цвет они окрашены. Приглядевшись, я растерялся: парты были покрыты слоем грязи — видно, за все время существования школы их никто не мыл.
Несмотря на то что я был воспитанником дяди Дависа, никогда не склонявшегося под ударами судьбы, у меня к горлу подступил клубок. Но вдруг я увидел нечто такое, что укрепило мои силы и вдохнуло в меня мужество.
В углу стоял книжный шкаф. На нем висел огромный замок. Я возликовал: несомненно, за этим тяжелым замком находятся книги и другие учебные принадлежности.Только я размечтался о том, что учитель разрешит мне каждую неделю открывать и закрывать этот шкаф, как послышался замогильный голос Ивана Ивановича: разве такому большому парню не стыдно стоять без дела? Не лучше ли хорошенько поплевать на руки и помочь передвигать парты? Тогда я согреюсь и вообще буду молодцом.
На руки я, правда, не плевал, в этом не было надобности, но через несколько минут дышал как загнанная лошадь, от моих вспотевших волос валил пар. Ну и парты! Мне казалось, что если даже соскрести с них толстый слой грязи — неизвестно, будут ли они легче после этого.
Перед уходом Чвортек наказал мне вести себя в школе, как в церкви.Вскоре в дверь просунулись две мальчишечьи головы. Видно, это были тоже новички. К моему великому удивлению, они поглядели в угол и принялись креститься. Только теперь я увидел в углу покрытую пылью икону и перед ней похожую на чашечку лампадку. Я заметил также, что на одной стене висели портреты двух царей и двух цариц.
Потоптавшись с минуту в дверях, мальчики поглядели на меня с опаской, подошли к шкафу и прислонились к нему. По-видимому, они пришли из отдаленной деревни и устали. Но они были еще боязливее меня и даже не решались присесть. А я уже чувствовал себя старожилом, гордо развалился на скамейке и даже вытянул ноги.
Вскоре начали приходить другие школьники — по одному, по два, по три. Многие были в серых холщовых штанах, служивших и кальсонами и брюками, в таких же холщовых рубашках, синих и клетчатых; лишь на некоторых выделялись ситцевые рубашки, опоясанные цветными поясками с кисточками из красной, желтой и пленой шерсти.
Почти у всех пальтишки зеленовато-серого цвета... Впрочем, едва ли можно было назвать пальтишками грубошерстные куртки без ваты и подкладки. У всех они были поношенные — видно, с плеча старшего брата или отца. Шапки старые, мятые, истрепанные, будто прокопченные в овине. А у кого из счастливчиков Новая —так такая большая, что при желании ее можно было натянуть на уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116