.. Сергея Николаевича взяли.,, ...
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать. Разумеется, можно бы пойти к Радкевичу или Васе'Уголеву, но они жили по ту сторону Двины. И кто мне поручится, что с ними ничего не стряслось? Я страшно устал, натер на ногах волдыри. Уже стемнело — куда тут идти...
Внизу тихо журчала Витьба — небольшой приток Двины, давшей свое имя седому Витебску. Я разыскал на правом берегу опрокинутую лодку и ползком залез под нее. Со злой усмешкой подумал: «Эксцентрично, оригинально! Вот бы сюда Олю Ранцевич! У нее разом отпала бы охота к эксцентричным выходкам».
Но я не мог долго предаваться размышлениям. Надо было поскорее заснуть, пока земля — моя постель — была еще теплая, согретая солнцем. В полночь, наверное, станет холоднее — тогда не смогу сомкнуть глаз.
Неплохо бы снять ботинки, которые я надел сегодня в первый раз после многих недель хождения в лаптях и постолах. Пальцы ног ныли и горели, но я все-таки не решился разуться: что, если мои ботинки украдут и утром я окажусь босиком? Нет, лучше уж потерпеть...
Глава XXIV
«Хорошо, что у тебя каменное сердце!» — Жизнь прачки.
Случилось так, как предвидел: среди ночи проснулся, окоченев от холода. Над Витьбой плыл сырой туман.
Я вертелся, вертелся, наконец вылез из-под лодки, хотел взобраться в гору и хоть немного согреться. Но в последнюю минуту мне пришло в голову: ведь в Витебске объявлено военное положение; ночью без пропуска нельзя показываться на улице. Пусть я и гимназист, но кто знает, что со мной могут сделать.., Не оста-
валось ничего иного, как залезть обратно в свое убежище и промучиться до утра.На следующий день мне посчастливилось: набрел на Зайцевых. Они поселились в каком-то углу, темном и тесном. Когда я пришел, мои бывшие хозяева как раз завтракали, и хозяйка тотчас же налила мне тарелку борща.
От них услышал подробности той ужасной ночи, когда во всех домиках, где мы жили, вспыхнуло пламя. Люди не знали, что спасать, куда бежать. У Зайцевых сгорело все. Слава богу, что сын-студент остался жив. Пробыл дома всего девять дней... Посмотрев на меня, Зайцев медленно добавил:
— Хорошо, Роберт, что у тебя каменное сердце. У нашего сына не такое. У него обгорели волосы, он обжег себе руки, пытаясь спасти свою корзинку с книгами... Ничего не получилось. Давно уже угасло пламя, а он все стонал: «Мама, где моя корзина?.. Мама, где моя корзина? ..»
Неужели у меня действительно было каменное сердце? Ведь сгорело все мое скудное имущество, все книги, тетради со всякими записями и заметками. Эх, если бы в ту ночь я был там, у меня, может быть, не только обгорели бы волосы, но и сам сгорел бы!
Нет, не каменное сердце у меня, но стонами тут уже не поможешь. Я спросил глухим голосом:
— С чего же занялся пожар? Старый каменщик закряхтел:
— Известное дело, поджег сам Бозыдин — эта козлиная борода. Не знаем, что ли, что он дважды застраховал старые лачуги!
Хозяйка нагнулась ко мне:
— Роберт, ради бога, никому не говорите этого! Мой муж сумасшедший, он кричал о Бозыдине но все горло. Сразу явилась полиция. Это, мол, клевета па одного из лучших верноподданных царя. Моего старика целый день продержали в полицейском участке, надавали ему оплеух и тумаков сколько влезло. Роберт, ради бога, молчите: затронуть Бозыдина — не шуточное дело!
Вот это здорово! Верноподданный царя сжег мои учебники по алгебре и геометрии, по французскому и немецкому языку, а я должен молчать! Может быть, жена этого патриота — член «дамского комитета» или, по крайней мере, приятельница кого-нибудь из членов комитета...
После долгих хождений и поисков я наконец нашел семью дяди Дависа. Они жили в ужасной дыре, где, как жаловалась тетя Лиене, не было никакой возможности вывести прусаков и черных тараканов.
Услышал от нее печальные вести. Давне все время работал до поздней ночи, иногда возвращался только под утро. Но вот в Витебске объявили военное положение, и однажды дядю задержал патруль. За это его на другой день послали в Двинск рыть траншеи.
— Я уж было хотела ехать в Рогайне, но встретила старую знакомую. Колония, говорит, полна беженцев: самим некуда деваться, нечего жевать...
Поэтому тетя Лиене никому ничего не писала. Она начала зарабатывать стиркой белья. Но — боже мой! — сейчас прачек всюду хоть отбавляй: и прежде-то работы не хватало, а тут прибавились жены разорившихся ремесленников и беженки. Скоро будет на каждого богача по прачке...
И Альмочке пора учиться. За нее надо платить десять рублей в год в лютеранскую приходскую школу. Дети беженцев, пожалуй, счастливее — их принимают бесплатно. Альмочку хоть и записали, но вряд ли ей удастся учиться.
Семья дяди Дависа дошла до крайней нищеты. Я притащил оба мешка с продуктами и отдал их тете Лиене, оставив себе только краюху хлеба. Тетя упала на стул, громко рыдая...
— Ну-ну, можно обойтись и без ливня, — пошутил я. Но, должно быть, это напомнило ей мужа, и слезы полились ручьем.
Немного успокоив тетю Лиене, я строго наказал ей:
— Посылайте Альмочку в школу — я раздобуду денег на обучение.
Так поступил бы мой дядя Давис Каулинь. Альма была очень способной девочкой — часто я удивлялся ее находчивости и сметливости. Долго ли она сможет учиться, это будет видно потом. Сейчас главное — добиться, чтобы она могла посещать школу.
Глава XXV
В подвале у гробовщика.
Двадцать пятого августа в гимназии должны начаться занятия. А раз начнутся занятия, найду кого-нибудь, кому нужен репетитор, иначе умру с голоду.
Но каково было мое разочарование, когда на том самом месте, где когда-то в радостный для меня день висела бумажка о том, что Роберт Залай принят в гимназию, я увидел короткое сообщение: занятия начнутся только через две недели— 10 сентября, в помещении женской гимназии Варвариной, и будут происходить по вечерам.
В здании нашей гимназии разместился лазарет — там сновали солдаты и сестры милосердия.Занятия начнутся только через две педели! Что я буду есть до того времени? Где возьму учеников?
Я потащился по улицам, как бездомная собака, куда глаза глядят. Неважно сложилась твоя жизнь, Роберт Задан, неважно! Ну, да ты в реку не сунешься, под поезд не бросишься. Но не сам ли виноват во многом? Вспомни; когда-то ты увлекался приключенческими романами и мечтал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать. Разумеется, можно бы пойти к Радкевичу или Васе'Уголеву, но они жили по ту сторону Двины. И кто мне поручится, что с ними ничего не стряслось? Я страшно устал, натер на ногах волдыри. Уже стемнело — куда тут идти...
Внизу тихо журчала Витьба — небольшой приток Двины, давшей свое имя седому Витебску. Я разыскал на правом берегу опрокинутую лодку и ползком залез под нее. Со злой усмешкой подумал: «Эксцентрично, оригинально! Вот бы сюда Олю Ранцевич! У нее разом отпала бы охота к эксцентричным выходкам».
Но я не мог долго предаваться размышлениям. Надо было поскорее заснуть, пока земля — моя постель — была еще теплая, согретая солнцем. В полночь, наверное, станет холоднее — тогда не смогу сомкнуть глаз.
Неплохо бы снять ботинки, которые я надел сегодня в первый раз после многих недель хождения в лаптях и постолах. Пальцы ног ныли и горели, но я все-таки не решился разуться: что, если мои ботинки украдут и утром я окажусь босиком? Нет, лучше уж потерпеть...
Глава XXIV
«Хорошо, что у тебя каменное сердце!» — Жизнь прачки.
Случилось так, как предвидел: среди ночи проснулся, окоченев от холода. Над Витьбой плыл сырой туман.
Я вертелся, вертелся, наконец вылез из-под лодки, хотел взобраться в гору и хоть немного согреться. Но в последнюю минуту мне пришло в голову: ведь в Витебске объявлено военное положение; ночью без пропуска нельзя показываться на улице. Пусть я и гимназист, но кто знает, что со мной могут сделать.., Не оста-
валось ничего иного, как залезть обратно в свое убежище и промучиться до утра.На следующий день мне посчастливилось: набрел на Зайцевых. Они поселились в каком-то углу, темном и тесном. Когда я пришел, мои бывшие хозяева как раз завтракали, и хозяйка тотчас же налила мне тарелку борща.
От них услышал подробности той ужасной ночи, когда во всех домиках, где мы жили, вспыхнуло пламя. Люди не знали, что спасать, куда бежать. У Зайцевых сгорело все. Слава богу, что сын-студент остался жив. Пробыл дома всего девять дней... Посмотрев на меня, Зайцев медленно добавил:
— Хорошо, Роберт, что у тебя каменное сердце. У нашего сына не такое. У него обгорели волосы, он обжег себе руки, пытаясь спасти свою корзинку с книгами... Ничего не получилось. Давно уже угасло пламя, а он все стонал: «Мама, где моя корзина?.. Мама, где моя корзина? ..»
Неужели у меня действительно было каменное сердце? Ведь сгорело все мое скудное имущество, все книги, тетради со всякими записями и заметками. Эх, если бы в ту ночь я был там, у меня, может быть, не только обгорели бы волосы, но и сам сгорел бы!
Нет, не каменное сердце у меня, но стонами тут уже не поможешь. Я спросил глухим голосом:
— С чего же занялся пожар? Старый каменщик закряхтел:
— Известное дело, поджег сам Бозыдин — эта козлиная борода. Не знаем, что ли, что он дважды застраховал старые лачуги!
Хозяйка нагнулась ко мне:
— Роберт, ради бога, никому не говорите этого! Мой муж сумасшедший, он кричал о Бозыдине но все горло. Сразу явилась полиция. Это, мол, клевета па одного из лучших верноподданных царя. Моего старика целый день продержали в полицейском участке, надавали ему оплеух и тумаков сколько влезло. Роберт, ради бога, молчите: затронуть Бозыдина — не шуточное дело!
Вот это здорово! Верноподданный царя сжег мои учебники по алгебре и геометрии, по французскому и немецкому языку, а я должен молчать! Может быть, жена этого патриота — член «дамского комитета» или, по крайней мере, приятельница кого-нибудь из членов комитета...
После долгих хождений и поисков я наконец нашел семью дяди Дависа. Они жили в ужасной дыре, где, как жаловалась тетя Лиене, не было никакой возможности вывести прусаков и черных тараканов.
Услышал от нее печальные вести. Давне все время работал до поздней ночи, иногда возвращался только под утро. Но вот в Витебске объявили военное положение, и однажды дядю задержал патруль. За это его на другой день послали в Двинск рыть траншеи.
— Я уж было хотела ехать в Рогайне, но встретила старую знакомую. Колония, говорит, полна беженцев: самим некуда деваться, нечего жевать...
Поэтому тетя Лиене никому ничего не писала. Она начала зарабатывать стиркой белья. Но — боже мой! — сейчас прачек всюду хоть отбавляй: и прежде-то работы не хватало, а тут прибавились жены разорившихся ремесленников и беженки. Скоро будет на каждого богача по прачке...
И Альмочке пора учиться. За нее надо платить десять рублей в год в лютеранскую приходскую школу. Дети беженцев, пожалуй, счастливее — их принимают бесплатно. Альмочку хоть и записали, но вряд ли ей удастся учиться.
Семья дяди Дависа дошла до крайней нищеты. Я притащил оба мешка с продуктами и отдал их тете Лиене, оставив себе только краюху хлеба. Тетя упала на стул, громко рыдая...
— Ну-ну, можно обойтись и без ливня, — пошутил я. Но, должно быть, это напомнило ей мужа, и слезы полились ручьем.
Немного успокоив тетю Лиене, я строго наказал ей:
— Посылайте Альмочку в школу — я раздобуду денег на обучение.
Так поступил бы мой дядя Давис Каулинь. Альма была очень способной девочкой — часто я удивлялся ее находчивости и сметливости. Долго ли она сможет учиться, это будет видно потом. Сейчас главное — добиться, чтобы она могла посещать школу.
Глава XXV
В подвале у гробовщика.
Двадцать пятого августа в гимназии должны начаться занятия. А раз начнутся занятия, найду кого-нибудь, кому нужен репетитор, иначе умру с голоду.
Но каково было мое разочарование, когда на том самом месте, где когда-то в радостный для меня день висела бумажка о том, что Роберт Залай принят в гимназию, я увидел короткое сообщение: занятия начнутся только через две недели— 10 сентября, в помещении женской гимназии Варвариной, и будут происходить по вечерам.
В здании нашей гимназии разместился лазарет — там сновали солдаты и сестры милосердия.Занятия начнутся только через две педели! Что я буду есть до того времени? Где возьму учеников?
Я потащился по улицам, как бездомная собака, куда глаза глядят. Неважно сложилась твоя жизнь, Роберт Задан, неважно! Ну, да ты в реку не сунешься, под поезд не бросишься. Но не сам ли виноват во многом? Вспомни; когда-то ты увлекался приключенческими романами и мечтал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116