.. вы гимназист и быстро усвоите, что именно нас интересует. Вам больше не придется бегать по городу, чтобы заработать нищенские гроши...
— Никогда!—закричал я. Мне казалось, что передо мной раскрылся черный омут. — Шпионить? Нет, никогда, никогда!..
Схватив фуражку, я хотел выбежать на улицу, но офицер преградил мне путь:
— Ах, вот как, господин рыцарь? Об этом вы еще пожалеете... А сейчас распишитесь.
Он поднес мне бумажку. Я быстро пробежал строки о том, что Нижеподписавшийся такой-то будет строго хранить в тайне то обстоятельство, что его приглашали на службу в тайную полицию. В противном случае ему угрожает то-то и то-то в соответствии с параграфами такими-то и такими-то.
Я бежал по улице как сумасшедший. Ах, вот какова дружба и любовь прокурорской дочки? «Эксцентрично, оригинально!»
Жизнь мне внезапно опротивела. Дома я завалился на кровать и закрыл глаза: заснуть навеки, забыться, не видеть больше никогда этот проклятый, лживый, зловонный мир!
То были минуты необычайного малодушия, и я стыжусь и краснею, вспоминая о них. Никогда — ни до этого дня, ни после — я не поддавался такому малодушию.
Вскоре я уснул и сквозь сон услыхал стук в дверь. Вскочил на ноги. Пришел почтальон.
— Вам письмо, молодой человек. Без марки — нужно доплатить четырнадцать копеек.
Спросонок, все еще плохо соображая, я неподвижно сидел на краю кровати. Почтальон помахал письмом перед моими глазами.
С меня мгновенно слетел сон. Какой знакомый почерк! У меня задрожали руки: это письмо от матери. Она не умела писать по-русски, но я послал ей свой адрес, написанный большими буквами, и теперь она механически воспроизвела их на конверте. Она никогда не посылала мне писем без марок, хорошо зная, что получатель должен платить штраф. Если мать бросила в почтовый ящик письмо без марки, значит, дело плохо. Плохо, что она считает сына богачом...
Предчувствие не обмануло меня: в письме было столько жалоб и горя, что я не смог сразу прочесть его до конца. Прошел час, прежде чем добрался до последних слов.
Реквизировали лошадей, все Рогайне взволновано: реквизиция проведена несправедливо, и сейчас еще, спустя семь дней, люди проклинают тех, кто отнял у них лошадей. Наш старый, дряхлый Ионатан зачислен в обозные лошади второго разряда. И кто им распоряжается? Тетер! Да, Тетер корчит из себя невесть какого господина, напялил шинель из тонкого офицерского сукна — ну прямо-таки настоящий начальник! Ему переданы пятнадцать реквизированных в нашей волости лошадей — он на них возит бревна к Шуплякским холмам: там строят вышки, с которых можно будет в бинокль наблюдать за немцами. Разумеется, сам Тетер к бревнам не притрагивается, он только командует.
Дальше мать писала: она ездила в уездный городок, побывала у многих господ военных. Просила их быть милосердными к жене солдата, уже давно находящегося на позициях. Господа только морщились и отвечали: вот свезут бревна к Шуплякским холмам — и весной вернут ей Ионатана. Но это чистое вранье: ни одна лошадь, попавшая в руки Тетера, не протянет до весны.
Уже сейчас из тех пятнадцати одну зашибли, а вторую задавило бревнами. Наступит весна — придется самим впрягаться в плуг и в борону. Л кто впряжется на хуторе Заланов?
С дедушкой творится что-то неладное. Он совсем опустился, целыми вечерами не бывает дома, пропадает у Швендеров. Швендер бросил прокалывать людям уши и портить глаза: теперь он варит самогон, И вот дед ходит, словно немой. Дома от него никто словечка не слышит; он все только высматривает, где что плохо лежит; возьмет вожжи, седелку, вилы и пропадет из дому... Потом узнаем — лежит пьяный на чужом сеновале... За ним теперь нужен глаз да глаз; однажды бабушка догнала его и отняла щетку для волос, которая в доме с незапамятных времен.
От отца все еще нет известий: то ли убит, то ли в плен попал Ах, уж лучше пусть убьют, чем вернуться таким, как Пауль Думбрайс, у которого обе руки оторвало гранатой...
Шуманам теперь тоже не везет: сам жалуется — видно, разучился жить. Хотел так же вот, как Тетер, пристроиться, сунул какому-то полковнику кучу денег, а тот со всеми деньгами словно в воду канул. Пробовал гнать самогонку, как Швендер, — котел взорвался, и его ошпарило. Мать видела, как Альфонсик учился запрягать лошадь: два раза надевал хомут и все наоборот. Разозлился— трахнул дугой лошадь по лбу; та, конечно, на дыбы, и тут оба бежать: лошадь — в конюшню, Альфонс — в дом.
Да, я ведь знаю аничковского лавочника Мухобоя? Этот тоже вошел в силу: через его руки проходит вся мука, весь керосин и весь сахар. Тетер совершенно открыто привез от Мухобоя три пуда сахару — у него пчелы, им на зиму нужен сахар. А мать два раза ходила в Аничково и получила только полтора фунта... Ведь я еще помню Ивана Ивановича Чвортека, старого школьного сторожа? Он теперь окончательно ослабел — выгру-
жал из телеги Мухобоя бочку с патокой, бочка упала и раздробила пальцы на ноге. Мухобой отвалил Ивану Ивановичу полтинник и заявил: «Благодари бога, что я тебя не отдаю под суд за плохую работу. Ежели нет сил, так нечего путаться под ногами! Зачем обманываешь хозяина!»
Самое главное было в конце длинного письма. Мать просила, чтобы я пожаловался высшему начальству. Соседи тоже ей сказали: «Матушка Задан, у тебя умный сын, пусть он напишет прошение самому губернатору!» Эдите Ранцан вчера вечером прибежала в слезах: Швендер, этот живодер, всю колонию утопит в своей поганой самогонке! У него бражничают урядник и волостной старшина... Для них он прямо ангел, для других настоящий черт. Пусть Роб сообщит городской полиции — может быть, она сумеет с ним совладать. И затем Иван Иванович покорно просит, чтобы Роб поговорил с каким-нибудь адвокатом: неужели не найти управы на подлеца Мухобоя?
Исписанные прямыми буквами листочки долго белели в темноте на досках стола. «У тебя, матушка Задан, умный сын...» Ах, этому сыну сегодня окончательно стало ясно: нет на свете справедливости!
На следующее утро в ушах гудели шершни, правую ногу вдруг скрючила судорога...
Я сжал голову руками. Эта великолепная гимназия изнурила меня, как римского раба. Всегда — как заведенная пружина. В теплые дни брюки спускай пониже, чтобы никто не заметил, что ты без носков. Зимой обертывай ноги портянками. Ох, эти тяжелые утра, когда портянки перевязываешь нитками и прикалываешь к кальсонам, чтобы кончики не вылезали наружу! Порой мыло на исходе — ну, и три шею, уши и ладони золой...
Вот как живет твой умный сын, матушка Залан! Чем он тебе поможет? Ну, хватит. Терзаться не стоит, а злобой и так давно полон. Я поднял голову. Быть может, сегодня остаться дома, плюнуть на уроки? И тут же судорога пробежала по лицу: трус, трус, Роберт Залан презренный трус!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Никогда!—закричал я. Мне казалось, что передо мной раскрылся черный омут. — Шпионить? Нет, никогда, никогда!..
Схватив фуражку, я хотел выбежать на улицу, но офицер преградил мне путь:
— Ах, вот как, господин рыцарь? Об этом вы еще пожалеете... А сейчас распишитесь.
Он поднес мне бумажку. Я быстро пробежал строки о том, что Нижеподписавшийся такой-то будет строго хранить в тайне то обстоятельство, что его приглашали на службу в тайную полицию. В противном случае ему угрожает то-то и то-то в соответствии с параграфами такими-то и такими-то.
Я бежал по улице как сумасшедший. Ах, вот какова дружба и любовь прокурорской дочки? «Эксцентрично, оригинально!»
Жизнь мне внезапно опротивела. Дома я завалился на кровать и закрыл глаза: заснуть навеки, забыться, не видеть больше никогда этот проклятый, лживый, зловонный мир!
То были минуты необычайного малодушия, и я стыжусь и краснею, вспоминая о них. Никогда — ни до этого дня, ни после — я не поддавался такому малодушию.
Вскоре я уснул и сквозь сон услыхал стук в дверь. Вскочил на ноги. Пришел почтальон.
— Вам письмо, молодой человек. Без марки — нужно доплатить четырнадцать копеек.
Спросонок, все еще плохо соображая, я неподвижно сидел на краю кровати. Почтальон помахал письмом перед моими глазами.
С меня мгновенно слетел сон. Какой знакомый почерк! У меня задрожали руки: это письмо от матери. Она не умела писать по-русски, но я послал ей свой адрес, написанный большими буквами, и теперь она механически воспроизвела их на конверте. Она никогда не посылала мне писем без марок, хорошо зная, что получатель должен платить штраф. Если мать бросила в почтовый ящик письмо без марки, значит, дело плохо. Плохо, что она считает сына богачом...
Предчувствие не обмануло меня: в письме было столько жалоб и горя, что я не смог сразу прочесть его до конца. Прошел час, прежде чем добрался до последних слов.
Реквизировали лошадей, все Рогайне взволновано: реквизиция проведена несправедливо, и сейчас еще, спустя семь дней, люди проклинают тех, кто отнял у них лошадей. Наш старый, дряхлый Ионатан зачислен в обозные лошади второго разряда. И кто им распоряжается? Тетер! Да, Тетер корчит из себя невесть какого господина, напялил шинель из тонкого офицерского сукна — ну прямо-таки настоящий начальник! Ему переданы пятнадцать реквизированных в нашей волости лошадей — он на них возит бревна к Шуплякским холмам: там строят вышки, с которых можно будет в бинокль наблюдать за немцами. Разумеется, сам Тетер к бревнам не притрагивается, он только командует.
Дальше мать писала: она ездила в уездный городок, побывала у многих господ военных. Просила их быть милосердными к жене солдата, уже давно находящегося на позициях. Господа только морщились и отвечали: вот свезут бревна к Шуплякским холмам — и весной вернут ей Ионатана. Но это чистое вранье: ни одна лошадь, попавшая в руки Тетера, не протянет до весны.
Уже сейчас из тех пятнадцати одну зашибли, а вторую задавило бревнами. Наступит весна — придется самим впрягаться в плуг и в борону. Л кто впряжется на хуторе Заланов?
С дедушкой творится что-то неладное. Он совсем опустился, целыми вечерами не бывает дома, пропадает у Швендеров. Швендер бросил прокалывать людям уши и портить глаза: теперь он варит самогон, И вот дед ходит, словно немой. Дома от него никто словечка не слышит; он все только высматривает, где что плохо лежит; возьмет вожжи, седелку, вилы и пропадет из дому... Потом узнаем — лежит пьяный на чужом сеновале... За ним теперь нужен глаз да глаз; однажды бабушка догнала его и отняла щетку для волос, которая в доме с незапамятных времен.
От отца все еще нет известий: то ли убит, то ли в плен попал Ах, уж лучше пусть убьют, чем вернуться таким, как Пауль Думбрайс, у которого обе руки оторвало гранатой...
Шуманам теперь тоже не везет: сам жалуется — видно, разучился жить. Хотел так же вот, как Тетер, пристроиться, сунул какому-то полковнику кучу денег, а тот со всеми деньгами словно в воду канул. Пробовал гнать самогонку, как Швендер, — котел взорвался, и его ошпарило. Мать видела, как Альфонсик учился запрягать лошадь: два раза надевал хомут и все наоборот. Разозлился— трахнул дугой лошадь по лбу; та, конечно, на дыбы, и тут оба бежать: лошадь — в конюшню, Альфонс — в дом.
Да, я ведь знаю аничковского лавочника Мухобоя? Этот тоже вошел в силу: через его руки проходит вся мука, весь керосин и весь сахар. Тетер совершенно открыто привез от Мухобоя три пуда сахару — у него пчелы, им на зиму нужен сахар. А мать два раза ходила в Аничково и получила только полтора фунта... Ведь я еще помню Ивана Ивановича Чвортека, старого школьного сторожа? Он теперь окончательно ослабел — выгру-
жал из телеги Мухобоя бочку с патокой, бочка упала и раздробила пальцы на ноге. Мухобой отвалил Ивану Ивановичу полтинник и заявил: «Благодари бога, что я тебя не отдаю под суд за плохую работу. Ежели нет сил, так нечего путаться под ногами! Зачем обманываешь хозяина!»
Самое главное было в конце длинного письма. Мать просила, чтобы я пожаловался высшему начальству. Соседи тоже ей сказали: «Матушка Задан, у тебя умный сын, пусть он напишет прошение самому губернатору!» Эдите Ранцан вчера вечером прибежала в слезах: Швендер, этот живодер, всю колонию утопит в своей поганой самогонке! У него бражничают урядник и волостной старшина... Для них он прямо ангел, для других настоящий черт. Пусть Роб сообщит городской полиции — может быть, она сумеет с ним совладать. И затем Иван Иванович покорно просит, чтобы Роб поговорил с каким-нибудь адвокатом: неужели не найти управы на подлеца Мухобоя?
Исписанные прямыми буквами листочки долго белели в темноте на досках стола. «У тебя, матушка Задан, умный сын...» Ах, этому сыну сегодня окончательно стало ясно: нет на свете справедливости!
На следующее утро в ушах гудели шершни, правую ногу вдруг скрючила судорога...
Я сжал голову руками. Эта великолепная гимназия изнурила меня, как римского раба. Всегда — как заведенная пружина. В теплые дни брюки спускай пониже, чтобы никто не заметил, что ты без носков. Зимой обертывай ноги портянками. Ох, эти тяжелые утра, когда портянки перевязываешь нитками и прикалываешь к кальсонам, чтобы кончики не вылезали наружу! Порой мыло на исходе — ну, и три шею, уши и ладони золой...
Вот как живет твой умный сын, матушка Залан! Чем он тебе поможет? Ну, хватит. Терзаться не стоит, а злобой и так давно полон. Я поднял голову. Быть может, сегодня остаться дома, плюнуть на уроки? И тут же судорога пробежала по лицу: трус, трус, Роберт Залан презренный трус!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116