У француженки на груди бриллиантовая брошь... Где она ее заработала? А те там на фронте — пусть воюют!..
— Толя, может быть, ты преувеличиваешь... Не все же учителя взяточники!
— Да черт их знает, где сейчас кончается учитель и начинается взяточник! Может быть, есть исключения... Об этом спроси латиниста Аврелия Ксенофонтовича. Я знал только одно исключение — Сергея Николаевича Уральского. Но он сейчас, должно быть, разъезжает на собаках в сибирской тундре. Посмотри только, какие типы нашли приют в гимназии!
Я отошел в сторону опустошенный и разбитый. Дьяволы, они заставили моего отца проливать кровь в Галиции... Что он до сих пор знал о Галиции? Какое ему дело до того, что Кобыленко-Соколовскому захотелось получить Галицию?.. Когда же, когда наступит наконец день расплаты?
Но, прежде чем этот день наступит, мне еще предстояло добиваться стипендии «дамского комитета». А мои книги сжег купец Бозыдин, и я не мог купить себе новые. Предметы полегче, вроде географии и истории, выучивал тут же, в классе, по чужим учебникам. Но алгебру и латынь? Иногда я одалживал некоторые книги, но долго так не могло продолжаться.
Как-то вечером на меня навалилась черная тоска... Что за напасть! От мимолетной грусти, пожалуй, никто не застрахован — даже весной, даже будучи не в меру сытым и всем довольным. По не мне тосковать и по-пустому тратить своп силенки!
Я забился в самый дальний угол, прикорнул за гробами, на стружках, авось успокоюсь. И правда. Даже порядком улечься не успел, как уснул... Сон всегда укреплял и освежал меня, да вот беда: кто же будет уроки готовить и панычам сочинения писать?
Проснулся я внезапно. Что такое? Шорох... Неразборчивый шепот... Осторожно приподнялся на локтях.
Гм, Яцкин и с ним еще кто-то. Чужак зажег свечку, хо-зяин запер дверь, оставил ключ в замочной скважине, осмотрел ставни, маленькую щелку завесил пальто... и тогда вытащил листок, запрятанный в сапог. Чужак упрекнул:
— Эх, братец, как погляжу: трус из трусов! Яцкин зашикал:
— Тш!..
Затем оба склонились над листочком... Хотелось мне вскочить на ноги... ах, как хотелось! Удержался с трудом: перепугать-то перепугаю, а сам тоже останусь в дураках. Гробовщик полагает, что меня нет дома. Ну и пусть! Уловил я только несколько несвязных слов. Прочитав листочек, Яцкин сунул его куда-то в доски...
Они ушли, а я бросился к доскам. Любопытство сжигало меня. Что за таинственность, почему такой страх? Я считал любопытство большим пороком. Но тут сама нечистая сила попутала меня. Куда же, куда запрятал гробовщик злосчастный листок?
Наконец-таки вот он! Измятый, зачитанный. Но, помилуйте, в нем же ничего особенного ... ей-ей, ничего таинственного, опасного. Говорится, что нужно бороться за восьмичасовой рабочий день, против самоуправства предпринимателей, за увеличение заработной платы, против штрафов. Что же здесь страшного? Разве рабочие не имеют права высказаться о своих нуждах, обсудить свои дела?
В ту пору еще многого не понимал я; по крайней мере, не понимал, почему так тщательно прячут этот махонький листочек.
Пока я размышлял, кто-то завозился с ключом у двери. В растерянности я бросился к доскам и, не дочитав, сунул листок на старое место. Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Толя, может быть, ты преувеличиваешь... Не все же учителя взяточники!
— Да черт их знает, где сейчас кончается учитель и начинается взяточник! Может быть, есть исключения... Об этом спроси латиниста Аврелия Ксенофонтовича. Я знал только одно исключение — Сергея Николаевича Уральского. Но он сейчас, должно быть, разъезжает на собаках в сибирской тундре. Посмотри только, какие типы нашли приют в гимназии!
Я отошел в сторону опустошенный и разбитый. Дьяволы, они заставили моего отца проливать кровь в Галиции... Что он до сих пор знал о Галиции? Какое ему дело до того, что Кобыленко-Соколовскому захотелось получить Галицию?.. Когда же, когда наступит наконец день расплаты?
Но, прежде чем этот день наступит, мне еще предстояло добиваться стипендии «дамского комитета». А мои книги сжег купец Бозыдин, и я не мог купить себе новые. Предметы полегче, вроде географии и истории, выучивал тут же, в классе, по чужим учебникам. Но алгебру и латынь? Иногда я одалживал некоторые книги, но долго так не могло продолжаться.
Как-то вечером на меня навалилась черная тоска... Что за напасть! От мимолетной грусти, пожалуй, никто не застрахован — даже весной, даже будучи не в меру сытым и всем довольным. По не мне тосковать и по-пустому тратить своп силенки!
Я забился в самый дальний угол, прикорнул за гробами, на стружках, авось успокоюсь. И правда. Даже порядком улечься не успел, как уснул... Сон всегда укреплял и освежал меня, да вот беда: кто же будет уроки готовить и панычам сочинения писать?
Проснулся я внезапно. Что такое? Шорох... Неразборчивый шепот... Осторожно приподнялся на локтях.
Гм, Яцкин и с ним еще кто-то. Чужак зажег свечку, хо-зяин запер дверь, оставил ключ в замочной скважине, осмотрел ставни, маленькую щелку завесил пальто... и тогда вытащил листок, запрятанный в сапог. Чужак упрекнул:
— Эх, братец, как погляжу: трус из трусов! Яцкин зашикал:
— Тш!..
Затем оба склонились над листочком... Хотелось мне вскочить на ноги... ах, как хотелось! Удержался с трудом: перепугать-то перепугаю, а сам тоже останусь в дураках. Гробовщик полагает, что меня нет дома. Ну и пусть! Уловил я только несколько несвязных слов. Прочитав листочек, Яцкин сунул его куда-то в доски...
Они ушли, а я бросился к доскам. Любопытство сжигало меня. Что за таинственность, почему такой страх? Я считал любопытство большим пороком. Но тут сама нечистая сила попутала меня. Куда же, куда запрятал гробовщик злосчастный листок?
Наконец-таки вот он! Измятый, зачитанный. Но, помилуйте, в нем же ничего особенного ... ей-ей, ничего таинственного, опасного. Говорится, что нужно бороться за восьмичасовой рабочий день, против самоуправства предпринимателей, за увеличение заработной платы, против штрафов. Что же здесь страшного? Разве рабочие не имеют права высказаться о своих нуждах, обсудить свои дела?
В ту пору еще многого не понимал я; по крайней мере, не понимал, почему так тщательно прячут этот махонький листочек.
Пока я размышлял, кто-то завозился с ключом у двери. В растерянности я бросился к доскам и, не дочитав, сунул листок на старое место. Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116