Пока поезд стоял, я боялся пошевелиться. Но, как только он двинулся, я почувствовал, что страшно устал.
В вагоне было темно; я нащупал спички в кармане. Опасливо чиркнул одной — ведь нужно было остерегаться контролера — и чуть не вскрикнул: кругом все было черно. Зажег еще несколько спичек. Да, не ошибся: пол и сгены покрыты каменноугольной пылью! В хороший же вагон усадил меня кондуктор, нечего сказать! А ведь только робость деревенского мальчика заставляла меня стоять, пока поезд не двинулся. Ясно, в этом вагоне нет местечка, где можно примоститься. Придется все время стоять неподвижно, не прислоняясь к стене своей чистой курточкой, если не хочу приехать в Витебск черным, как трубочист.
Это была тяжелая ночь.Поезд тащился, как черепаха. Временами он останавливался неприятно скрежеща и лязгая. Ногч немели, веки смыкал сон... Будь у меня рубль, половину его я отдал бы, чтобы хоть минутку посидеть и вздремнуть.
Но у меня не было рубля и не было никого, кто бы мне помог. К счастью, я вспомнил о великом русском ученом и поэте Ломоносове. Полтора века назад он с тремя копейками в кармане, зимой, в трескучий мороз и вьюгу, две недели ехал в санях с далекого севера в Москву, в незнакомую чужую Москву, ради того, чтобы учиться. А ведь я еду в поезде, в кармане у меня целых сорок копеек, и, кроме того, в Витебске ждет меня родной человек.
Чего только не перебрал, не передумал я за эту ночь!
Разве мне хуже, чем Алеше, чем Соне и Тихону? Тысячи позавидовали бы мне. Позавидовал бы даже пророк Иона, который трое суток провел в желудке кита...
Наконец я увидел сквозь дверные щели свет, а вскоре в вагон проник маленький луч солнца. С радостью убедился, что одежда моя чиста и в порядке.
Поезд прогромыхал по какому-то большому мосту. Казалось, ему конца не будет — это был мост через Даугаву, которую, по словам дяди, в Витебске звали Двиной. Вскоре поезд остановился, и дверь вагона открыл кондуктор.
— Вылезай, парень, если не замерз.
Он был неплохой человек, этот кондуктор с подстриженными усами. Потом я узнал: бывают и такие, которые посадят тебя в вагон и больше ничего не желают знать. А этот объяснил: здесь товарная станция, поезд дальше не пойдет. До пассажирской еще три версты: придется пройти пешком.
Он поучал меня, совсем как дядя Давис. Я должен вынуть из сумки книги и на ходу размахивать ими: Тогда никто не остановит. Иначе можно и по шее получить: зачем шляешься по рельсам?
После тяжелой ночи наступили светлые минуты: я увидел покрытую росой травку. Сорвал пучок, обтер ботинки, а потом у насоса умыл руки, лицо и вдоволь напился. Ко мне вернулась бодрость, и я повеселел.
Дома меня наставляли: приедешь в Витебск, по сторонам не зевай, а то далеко ли до белы — подбежит какой-нибудь жулик и вырвет узелок из рук. Но как не восхищаться гладкой мостовой, красивыми двух- и трехэтажными домами! Вначале я только шагал вперед, жадно вбирая городские впечатления Особенно великолепным показался мне мост через Двину. Но вскоре я заметил, что перешел этот мост трижды и вот он снова передо мной! Значит, я заблудился, и мне не добраться до квартиры дяди, если у кого-нибудь не спросить дороги. Но как это сделать?
Теперь, много лет спустя, кажется странным: ну что тут особенного? Но гогда я был робким деревенским парнишкой, с тонким голоском и боязлигым взглядом.Наконец, набравшись храбрости, спросил у пожилой женщины, несшей корзинку с хлебом. Она принялась объяснять: «Сначала иди прямо, затей направо, потом снова направо, и потом будет трактир — ну, слева, а потом церковь —вот этак прямо, потом полицейский участок, от него за угол, через улицу, затем опять направо ..»
Я шел, шел и наконец снова — уже в пятый раз! — вышел к Двине. Пришлось вторично спросить. На этот раз у полного господина с зонтиком. Он скороговоркой назвал мне пять или шесть улиц и, дернув головой, ушел... Я обозлился. На углу стоял усач в погонах и с шашкой на боку. Это был городовой. От дяди Дависа я слыхал, что от них нужно держаться подальше. Однако другого выхода не было.
Городовой сначала осмотрел меня с головы до ног, как бы желая выяснить, не намереваюсь ли я украсть Витебск. После этого он подкрутил усы, показал рукой на одну улицу, велел идти по ней до перекрестка, потом спросить еще у кого-нибудь.
Так я пересек весь город и подошел к Смоленскому рынку. Когда понял, что цель путешествия близка, меня охватила усталость, словно я весь день возил телегу с кирпичом. Вдруг какая-то старушка спросила, где тут лавка Кузнецова.
Это меня развеселило: неужели я похож на старожила? Ну да: я уже научился ходить по тротуару, не наскакиваю на людей, как это было утром, усвоил, что надо держаться правой стороны.
Добравшись до дяди Дависа, я как мешок свалился на кровать. В голове еще мелькнуло: «Все-таки Ломоносов не был таким слабым...»
Глава VІ
Деревенский паренек в гимназии. — Первый проступок. — Произношение, как у сапожника.
Мужская гимназия Ивана Романовича Неруша находилась на Гоголевской улице, верстах в полутора от квартиры Каулиней. Двенадцатого августа я поднялся вместе с солнышком и стал собираться. Дядя надо мной посмеивался: что я стану там делать так рано? Полы они сами подметут — обойдутся без меня. Я хоть и по-
нимал, что время раннее, но очень беспокоился: мне все казалось, что часы дяди Дависа испортились. Наконец и дядя сказал: пора идти.
Раз пять прошел взад и вперед мимо длинного бурого здания, но не заметил в нем ни малейших признаков жизни. Я заволновался: может быть, в гимназии есть вторые двери, возле которых народ кишмя кишит? Нажал ручку больших дверей, над которыми висело изображение двуглавого орла, и застыл от ужаса: не открываются!
Кто знает, что бы я сделал, к кому побежал бы за советом... Но мимо проходил седой господин, который, увидев мои тщетные усилия, сказал:
— Хочешь войти, да не можешь? Нажми-ка эту белую костяную пуговку!
Нажал. Внутри раздался резкий звонок. Спустя мгновение дверь тяжело раскрылась, и я покрылся потом: передо мной стоял... сам генерал!
Кто же это, если не генерал! Рукава обшиты желтыми полосками, на голове фуражка с желтым донышком, на сюртуке блестящие пуговицы, а грудь — широкая, как стол.
— Чего тебе? — спросил «генерал» строгим голосом, видя, что я словно примерз к ступеньке.
Я открыл рот и пошевелил губами, но не издал ни звука.
— На экзамены?
Я что-то пробормотал и кивнул головой.
— Рановато, рановато! — «Генерал» посмотрел на меня и добавил: — Ну что с тобой делать! Входи, только не озорничай.
Как позже выяснилось, я принял за генерала швейцара гимназии Петровича.
В большом зале пол блестел как зеркало; это был паркет, о котором я только читал в книгах. Хорошо, что пришел пораньше:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
В вагоне было темно; я нащупал спички в кармане. Опасливо чиркнул одной — ведь нужно было остерегаться контролера — и чуть не вскрикнул: кругом все было черно. Зажег еще несколько спичек. Да, не ошибся: пол и сгены покрыты каменноугольной пылью! В хороший же вагон усадил меня кондуктор, нечего сказать! А ведь только робость деревенского мальчика заставляла меня стоять, пока поезд не двинулся. Ясно, в этом вагоне нет местечка, где можно примоститься. Придется все время стоять неподвижно, не прислоняясь к стене своей чистой курточкой, если не хочу приехать в Витебск черным, как трубочист.
Это была тяжелая ночь.Поезд тащился, как черепаха. Временами он останавливался неприятно скрежеща и лязгая. Ногч немели, веки смыкал сон... Будь у меня рубль, половину его я отдал бы, чтобы хоть минутку посидеть и вздремнуть.
Но у меня не было рубля и не было никого, кто бы мне помог. К счастью, я вспомнил о великом русском ученом и поэте Ломоносове. Полтора века назад он с тремя копейками в кармане, зимой, в трескучий мороз и вьюгу, две недели ехал в санях с далекого севера в Москву, в незнакомую чужую Москву, ради того, чтобы учиться. А ведь я еду в поезде, в кармане у меня целых сорок копеек, и, кроме того, в Витебске ждет меня родной человек.
Чего только не перебрал, не передумал я за эту ночь!
Разве мне хуже, чем Алеше, чем Соне и Тихону? Тысячи позавидовали бы мне. Позавидовал бы даже пророк Иона, который трое суток провел в желудке кита...
Наконец я увидел сквозь дверные щели свет, а вскоре в вагон проник маленький луч солнца. С радостью убедился, что одежда моя чиста и в порядке.
Поезд прогромыхал по какому-то большому мосту. Казалось, ему конца не будет — это был мост через Даугаву, которую, по словам дяди, в Витебске звали Двиной. Вскоре поезд остановился, и дверь вагона открыл кондуктор.
— Вылезай, парень, если не замерз.
Он был неплохой человек, этот кондуктор с подстриженными усами. Потом я узнал: бывают и такие, которые посадят тебя в вагон и больше ничего не желают знать. А этот объяснил: здесь товарная станция, поезд дальше не пойдет. До пассажирской еще три версты: придется пройти пешком.
Он поучал меня, совсем как дядя Давис. Я должен вынуть из сумки книги и на ходу размахивать ими: Тогда никто не остановит. Иначе можно и по шее получить: зачем шляешься по рельсам?
После тяжелой ночи наступили светлые минуты: я увидел покрытую росой травку. Сорвал пучок, обтер ботинки, а потом у насоса умыл руки, лицо и вдоволь напился. Ко мне вернулась бодрость, и я повеселел.
Дома меня наставляли: приедешь в Витебск, по сторонам не зевай, а то далеко ли до белы — подбежит какой-нибудь жулик и вырвет узелок из рук. Но как не восхищаться гладкой мостовой, красивыми двух- и трехэтажными домами! Вначале я только шагал вперед, жадно вбирая городские впечатления Особенно великолепным показался мне мост через Двину. Но вскоре я заметил, что перешел этот мост трижды и вот он снова передо мной! Значит, я заблудился, и мне не добраться до квартиры дяди, если у кого-нибудь не спросить дороги. Но как это сделать?
Теперь, много лет спустя, кажется странным: ну что тут особенного? Но гогда я был робким деревенским парнишкой, с тонким голоском и боязлигым взглядом.Наконец, набравшись храбрости, спросил у пожилой женщины, несшей корзинку с хлебом. Она принялась объяснять: «Сначала иди прямо, затей направо, потом снова направо, и потом будет трактир — ну, слева, а потом церковь —вот этак прямо, потом полицейский участок, от него за угол, через улицу, затем опять направо ..»
Я шел, шел и наконец снова — уже в пятый раз! — вышел к Двине. Пришлось вторично спросить. На этот раз у полного господина с зонтиком. Он скороговоркой назвал мне пять или шесть улиц и, дернув головой, ушел... Я обозлился. На углу стоял усач в погонах и с шашкой на боку. Это был городовой. От дяди Дависа я слыхал, что от них нужно держаться подальше. Однако другого выхода не было.
Городовой сначала осмотрел меня с головы до ног, как бы желая выяснить, не намереваюсь ли я украсть Витебск. После этого он подкрутил усы, показал рукой на одну улицу, велел идти по ней до перекрестка, потом спросить еще у кого-нибудь.
Так я пересек весь город и подошел к Смоленскому рынку. Когда понял, что цель путешествия близка, меня охватила усталость, словно я весь день возил телегу с кирпичом. Вдруг какая-то старушка спросила, где тут лавка Кузнецова.
Это меня развеселило: неужели я похож на старожила? Ну да: я уже научился ходить по тротуару, не наскакиваю на людей, как это было утром, усвоил, что надо держаться правой стороны.
Добравшись до дяди Дависа, я как мешок свалился на кровать. В голове еще мелькнуло: «Все-таки Ломоносов не был таким слабым...»
Глава VІ
Деревенский паренек в гимназии. — Первый проступок. — Произношение, как у сапожника.
Мужская гимназия Ивана Романовича Неруша находилась на Гоголевской улице, верстах в полутора от квартиры Каулиней. Двенадцатого августа я поднялся вместе с солнышком и стал собираться. Дядя надо мной посмеивался: что я стану там делать так рано? Полы они сами подметут — обойдутся без меня. Я хоть и по-
нимал, что время раннее, но очень беспокоился: мне все казалось, что часы дяди Дависа испортились. Наконец и дядя сказал: пора идти.
Раз пять прошел взад и вперед мимо длинного бурого здания, но не заметил в нем ни малейших признаков жизни. Я заволновался: может быть, в гимназии есть вторые двери, возле которых народ кишмя кишит? Нажал ручку больших дверей, над которыми висело изображение двуглавого орла, и застыл от ужаса: не открываются!
Кто знает, что бы я сделал, к кому побежал бы за советом... Но мимо проходил седой господин, который, увидев мои тщетные усилия, сказал:
— Хочешь войти, да не можешь? Нажми-ка эту белую костяную пуговку!
Нажал. Внутри раздался резкий звонок. Спустя мгновение дверь тяжело раскрылась, и я покрылся потом: передо мной стоял... сам генерал!
Кто же это, если не генерал! Рукава обшиты желтыми полосками, на голове фуражка с желтым донышком, на сюртуке блестящие пуговицы, а грудь — широкая, как стол.
— Чего тебе? — спросил «генерал» строгим голосом, видя, что я словно примерз к ступеньке.
Я открыл рот и пошевелил губами, но не издал ни звука.
— На экзамены?
Я что-то пробормотал и кивнул головой.
— Рановато, рановато! — «Генерал» посмотрел на меня и добавил: — Ну что с тобой делать! Входи, только не озорничай.
Как позже выяснилось, я принял за генерала швейцара гимназии Петровича.
В большом зале пол блестел как зеркало; это был паркет, о котором я только читал в книгах. Хорошо, что пришел пораньше:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116