На полях, как бы лаская друг друга, тихо шелестели зреющие колосья. На темно-зеленых лугах чуть слышно звенели колокольчики; может быть, это звенели кузнечики, а может быть, это был отзвук биения моего сердца — не хотелось думать об этом. Вдали, словно желая смягчить горести и обиды минувшей недели, успокоительно скрипели колодезные журавли.
Дедушка не спеша опустил на землю свою горячую ношу. Затем, откашлявшись, потер ногой об ногу, задумчиво посмотрел вокруг:
— Вот это урожай! Прямо жаль запихивать его в животы. Слушай, Роб, поговори с отцом... Не растет ли на этом льняном поле для тебя пальтишко? Не шелестят ли там во ржи страницы книг? А что ты думаешь о лугах? Глянь, даже полевица полна соку...
У меня в глазах потемнело. Дедушка продолжал рассуждать:
— Наконец-то можно будет вырваться из шумановской кабалы...
Отец все еще был для меня человеком, с которым не хотелось заговаривать первым. Но, казалось, вместе с хорошим урожаем и на его лице расцвела запоздалая улыбка. Поэтому, улучив момент, когда отец, обтесывая на дворе бревно, стал насвистывать «Шесть маленьких барабанщиков», я сказал одеревенелым языком: так и так, нельзя ли в этом году... как говорится... ну, например, подумать о какой-нибудь школе?
Отец бросил топор, помолчал, затем спросил:
— Да, но в какую школу ты мог бы попасть?
Это был сложный вопрос. Я в самом деле не знал, в какой школе мог бы учиться. Был бы в Рогайне дядя Давис... Через минуту я робко заметил:
— А если в той же гимназии, где учится Альфонс Шуман?
Отец засмеялся и, покачав головой, сказал:
— Ты считаешь, нам хватит урожая для такой школы-то: если не в этом году, то когда же? Дождемся ли мы еще такого урожая, как теперь, когда Зиедаля дает молока полный подойник, так что пена падает на землю?
Отец вздохнул:
— Я уже разузнавал, во что обходятся гимназии. Только одна плата за учение девяносто рублей. А книги?.. А форменное пальто?.. Фуражка?.. Ботинки? .. А еще квартира и все остальное,.. Шуманам их парень стоит до четырехсот рублей в год. Ну, возьмем только плату за учение. Девяносто рублей! Если перевести на масло — по тридцать копеек за фунт — сосчитай-ка: два с половиной пуда! А если перевести на зерно, понадобится четыре воза ржи — четыре больших воза! Ну скажи, можем мы учиться в гимназиях?
......Четыре воза! Услышав это, я съежился, будто всё
четыре воза проехали по моей спине. Так вот сколько стоит гимназия!; Даже если бы на наших полосах росло ржи в семь раз больше и Зиедаля давала бы по три ведра молока, то и тогда двери гимназий были бы для меня, закрыты....
Но разве нет других школ, более дешевых? Мы слыхали краем уха, что в Витебске есть какая-то лютеранская приходская школа. Но что это за школа, не знали. Отцу не хотелось лишь ради этого ехать в Витебск: билет от нашей станции Богу-шевск до Витебска стоил пятьдесят девять копеек; туда и назад—рубль восемнадцать копеек. То есть почти четыре фунта масла. Может быть, когда-нибудь приедет дядя Давис—он разузнает обо всем бесплатно.
А дядя Давис словно во сне увидел, что его ждет Букашка — только он один еще называл меня по-старому, — и через несколько дней весело открыл нашу дверь. На ногах у него были сапоги, и одет он был в черный, хоть и поношенный пиджак. «Совсем горожанин»,— пошутил дедушка. Лицо стало бледней, и этого не скрывала даже его все еще пышная черная борода. Бабушка тщетно пыталась отыскать в ней нити седины.
Дядя приехал в Рогайне за оставшимися вещами и купить подешевле кое-какие продукты. Мать стала его корить: зачем было бежать в город, разве плохо жить в своем доме — не пришлось бы покупать за деньги ни творог, ни мясо, ни луковицу. Кто знает, как детишки чувствуют себя — должно быть, измучились и захирели на городских камнях.
Давис беспечно хлопнул себя по бедрам: поглядите, какие на нем хорошие черные брюки! Глаз радуется. А детишки и раньше не ели досыта. Не все ли равно, где они, голодные, околачиваются —. на песке в деревне или на камнях мостовой в городе?Дядя Давис понравился одной богатой госпоже— Вере Константиновне Чибур-Золотоухиной. Он будет столярничать на ее новой даче, в сосновом бору, за Благами. А где работа, там и хлеб и соль, и лучок.
Долго разговаривали, спорили, и я еле дождался момента, когда мог взять дядю за рукав и отвести в сторону. В моем обществе дядя Давис стал сразу серьезным. Да, действительно он кое-что слыхал о лютеранской школе. Кроме того, существуют еще городские училища. Хорошо, он обо всем подробно разузнает — и тогда письмо на мое имя будет тут как тут! Да, Букашке по что бы то ни стало нужно учиться. Если уж в такой урожайный год ничего не получится, тогда не стоит коптить небо.
Я соглашался со словами дяди Дависа и чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни.
Глава III
Пророчество Шолума. — Пустой мешочек. — На нас надвигаются страшные времена
Это было чудесное лето, обильное и тороватое. Повсюду разносилось благоухание прекрасных даров природы. Пчеловодам не хватало горшков для чистого, как янтарь, меда.
А моя бабушка! Удивительный был у нее характер. Я уже давно заметил, что она только изредка славословит господа на небесах и поет ему благодарственные гимны. Печальна и сурова была ее жизнь: бог редко выслушивал бабушкины молитвы, редко исполнял ее самые насущные просьбы. Этим летом бабушка почти, каждое воскресенье распевала: «Тебя, господи, восхваляем!»
И вдруг... Однажды в субботу мы с дедушкой снова шагали по тропинке к бане, предвкушая предстоявшее удовольствие. На лугах темнели копны сена, и казалось — когда поднимется ветер, они тесно прижмутся друг к другу и перед нами встанет сплошной вал из сена.
На повороте дороги показалась повозка. В ней ехал Шолум, скупщик старья и мелочной торговец. Они с дедушкой были большими друзьями, любили потолковать. Дед поставил ведра с кипятком и указал на ячмень:
— Что это ты нынче так рано явился? Подожди до осени, тогда я куплю твою повозку до последней спицы в колесах и тебя самого вместе со штанами-.
Но Шолум не засмеялся. Сойдя с повозки, он тяжело
вздохнул:
— Осенью тебе даже иголка покажется слишком дорогой. Кому нужен будет этот ячмень?
Дедушка помрачнел:
— Шутить можно, но всему есть граница.
— Кто шутит? Я не шучу, — Шолум пожал плечами. — У тебя одного все так уродилось? У других тоже урожай. Я тебе говорю, как по библии. Кто у тебя станет покупать хлеб? Может быть, крысы и мыши? А платить тоже они будут?
Это прозвучало страшным пророчеством. Залезая в бане на полок, дедушка сердился:
— Шолум испортил весь субботний вечер! Надо будет сказать отцу; не знаю, как он рассудит...
Отец пошел к Шуманам запять немного муки до нового урожая. Напрасно прождав его в бане, мы отправились домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Дедушка не спеша опустил на землю свою горячую ношу. Затем, откашлявшись, потер ногой об ногу, задумчиво посмотрел вокруг:
— Вот это урожай! Прямо жаль запихивать его в животы. Слушай, Роб, поговори с отцом... Не растет ли на этом льняном поле для тебя пальтишко? Не шелестят ли там во ржи страницы книг? А что ты думаешь о лугах? Глянь, даже полевица полна соку...
У меня в глазах потемнело. Дедушка продолжал рассуждать:
— Наконец-то можно будет вырваться из шумановской кабалы...
Отец все еще был для меня человеком, с которым не хотелось заговаривать первым. Но, казалось, вместе с хорошим урожаем и на его лице расцвела запоздалая улыбка. Поэтому, улучив момент, когда отец, обтесывая на дворе бревно, стал насвистывать «Шесть маленьких барабанщиков», я сказал одеревенелым языком: так и так, нельзя ли в этом году... как говорится... ну, например, подумать о какой-нибудь школе?
Отец бросил топор, помолчал, затем спросил:
— Да, но в какую школу ты мог бы попасть?
Это был сложный вопрос. Я в самом деле не знал, в какой школе мог бы учиться. Был бы в Рогайне дядя Давис... Через минуту я робко заметил:
— А если в той же гимназии, где учится Альфонс Шуман?
Отец засмеялся и, покачав головой, сказал:
— Ты считаешь, нам хватит урожая для такой школы-то: если не в этом году, то когда же? Дождемся ли мы еще такого урожая, как теперь, когда Зиедаля дает молока полный подойник, так что пена падает на землю?
Отец вздохнул:
— Я уже разузнавал, во что обходятся гимназии. Только одна плата за учение девяносто рублей. А книги?.. А форменное пальто?.. Фуражка?.. Ботинки? .. А еще квартира и все остальное,.. Шуманам их парень стоит до четырехсот рублей в год. Ну, возьмем только плату за учение. Девяносто рублей! Если перевести на масло — по тридцать копеек за фунт — сосчитай-ка: два с половиной пуда! А если перевести на зерно, понадобится четыре воза ржи — четыре больших воза! Ну скажи, можем мы учиться в гимназиях?
......Четыре воза! Услышав это, я съежился, будто всё
четыре воза проехали по моей спине. Так вот сколько стоит гимназия!; Даже если бы на наших полосах росло ржи в семь раз больше и Зиедаля давала бы по три ведра молока, то и тогда двери гимназий были бы для меня, закрыты....
Но разве нет других школ, более дешевых? Мы слыхали краем уха, что в Витебске есть какая-то лютеранская приходская школа. Но что это за школа, не знали. Отцу не хотелось лишь ради этого ехать в Витебск: билет от нашей станции Богу-шевск до Витебска стоил пятьдесят девять копеек; туда и назад—рубль восемнадцать копеек. То есть почти четыре фунта масла. Может быть, когда-нибудь приедет дядя Давис—он разузнает обо всем бесплатно.
А дядя Давис словно во сне увидел, что его ждет Букашка — только он один еще называл меня по-старому, — и через несколько дней весело открыл нашу дверь. На ногах у него были сапоги, и одет он был в черный, хоть и поношенный пиджак. «Совсем горожанин»,— пошутил дедушка. Лицо стало бледней, и этого не скрывала даже его все еще пышная черная борода. Бабушка тщетно пыталась отыскать в ней нити седины.
Дядя приехал в Рогайне за оставшимися вещами и купить подешевле кое-какие продукты. Мать стала его корить: зачем было бежать в город, разве плохо жить в своем доме — не пришлось бы покупать за деньги ни творог, ни мясо, ни луковицу. Кто знает, как детишки чувствуют себя — должно быть, измучились и захирели на городских камнях.
Давис беспечно хлопнул себя по бедрам: поглядите, какие на нем хорошие черные брюки! Глаз радуется. А детишки и раньше не ели досыта. Не все ли равно, где они, голодные, околачиваются —. на песке в деревне или на камнях мостовой в городе?Дядя Давис понравился одной богатой госпоже— Вере Константиновне Чибур-Золотоухиной. Он будет столярничать на ее новой даче, в сосновом бору, за Благами. А где работа, там и хлеб и соль, и лучок.
Долго разговаривали, спорили, и я еле дождался момента, когда мог взять дядю за рукав и отвести в сторону. В моем обществе дядя Давис стал сразу серьезным. Да, действительно он кое-что слыхал о лютеранской школе. Кроме того, существуют еще городские училища. Хорошо, он обо всем подробно разузнает — и тогда письмо на мое имя будет тут как тут! Да, Букашке по что бы то ни стало нужно учиться. Если уж в такой урожайный год ничего не получится, тогда не стоит коптить небо.
Я соглашался со словами дяди Дависа и чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни.
Глава III
Пророчество Шолума. — Пустой мешочек. — На нас надвигаются страшные времена
Это было чудесное лето, обильное и тороватое. Повсюду разносилось благоухание прекрасных даров природы. Пчеловодам не хватало горшков для чистого, как янтарь, меда.
А моя бабушка! Удивительный был у нее характер. Я уже давно заметил, что она только изредка славословит господа на небесах и поет ему благодарственные гимны. Печальна и сурова была ее жизнь: бог редко выслушивал бабушкины молитвы, редко исполнял ее самые насущные просьбы. Этим летом бабушка почти, каждое воскресенье распевала: «Тебя, господи, восхваляем!»
И вдруг... Однажды в субботу мы с дедушкой снова шагали по тропинке к бане, предвкушая предстоявшее удовольствие. На лугах темнели копны сена, и казалось — когда поднимется ветер, они тесно прижмутся друг к другу и перед нами встанет сплошной вал из сена.
На повороте дороги показалась повозка. В ней ехал Шолум, скупщик старья и мелочной торговец. Они с дедушкой были большими друзьями, любили потолковать. Дед поставил ведра с кипятком и указал на ячмень:
— Что это ты нынче так рано явился? Подожди до осени, тогда я куплю твою повозку до последней спицы в колесах и тебя самого вместе со штанами-.
Но Шолум не засмеялся. Сойдя с повозки, он тяжело
вздохнул:
— Осенью тебе даже иголка покажется слишком дорогой. Кому нужен будет этот ячмень?
Дедушка помрачнел:
— Шутить можно, но всему есть граница.
— Кто шутит? Я не шучу, — Шолум пожал плечами. — У тебя одного все так уродилось? У других тоже урожай. Я тебе говорю, как по библии. Кто у тебя станет покупать хлеб? Может быть, крысы и мыши? А платить тоже они будут?
Это прозвучало страшным пророчеством. Залезая в бане на полок, дедушка сердился:
— Шолум испортил весь субботний вечер! Надо будет сказать отцу; не знаю, как он рассудит...
Отец пошел к Шуманам запять немного муки до нового урожая. Напрасно прождав его в бане, мы отправились домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116