Затапливая печку, она воскликнула:
— А, молодой человек, так это вы будете теперь вместо Оси? Ради ваших родных, ради всего святого-— не ходите работать в типографию! Видите, мой внучек правил да правил рукописи, пока сам высох, как бумажный лист.
— Брось, бабуся! Не типография виновата в моей болезни.
— Как же нет? Был бы учителем...
— ... может быть, скорее бы с ног свалился. Лучше угости нас чаем!
Старушка ушла, сердито ворча. Синеоков откашлялся и спокойно сказал:
— Мало радости мы приносим своим близким. Да что поделаешь! В свое время кое-как окончил учительскую семинарию. Еще там заболел туберкулезом... Проработал учителем всего два года. Да чертов поп раззвонил по всей округе, что новый учитель безбожник, политически неблагонадежный, что такого только на кресте распять! Ну и распяли — уволили с работы. Да ведь есть-то нужно!
Остановившись у окна, Синеоков задумчиво продолжал:
— И все-таки работа корректора не так уж плоха. Вот только зрение портится. И потом, в типографии Бру-скина работы немного... сможете романы почитывать. А я скоро поеду в деревню. Приглашают бывшие ученики. Хоть и не очень-то они богаты, все же в деревне мне станет лучше.
— Что это за типография Брускина? — спросил я. Синеоков усмехнулся:
— Небольшое предприятие. Брускин ведь чего только не испробовал! Даже торговлю колбасой и окороками. Сейчас вот взялся за типографию. По-моему, дело у него пойдет. Собирается издавать дешевую, популярную газетенку. ..
— И господин Брускин примет на работу именно меня?
— Разумеется!
«Разумеется» — обыденное словечко, но Остап его непривычно растянул, словно вкладывая в это простое слово какой-то особый смысл.
— А к кому мне обратиться?
— К Максиму Филипповичу Абрамову. Это старший наборщик, верстальщик... а когда Брускина нет —и приемщик заказов.
Старушка внесла небольшой, обернутый тряпкой самовар — старый, без обеих ручек. Синеоков оживился. Бабушка достали хлеб, творог, сахар, а внук разлил чай в стаканы.
— Выпьем за здоровье нового корректора!
— Ося, тебе бы все шутить... Молодой человек, не советую вам идти на эту работу!
— Пейте, Роберт...
Выпив чаю, Синеоков перевернул стакан вверх дном в знак того, что больше пить не будет.
— Хочу рассказать вам поучительный случай из истории корректуры!
— Ося, ты опять про царя...
— Не бойся, бабуся, ничего не будет... Этот рассказ, Роберт, передается каждому начинающему корректору. Слушайте! Как известно, царь Николай Второй короновался в 1896 году. В официальном сообщении о коронации, между прочим, была фраза: «Царь возложил на себя корону». В одной демократически настроенной газете эта фраза была напечатана следующим образом: «Царь возложил на себя ворону». Можете себе представить, что за скандал разразился! В следующем номере появилась поправка: так, мол, и так, по вине корректуры допущена досадная опечатка. Напечатано: «Царь возложил на себя ворону». Следует читать: «Царь возложил на себя корову».
На прощание Остап крепко пожал мне руку:
— Вам повезло. В типографии Брускина рабочих немного, но очень дружный народ.
— Ося, не стой в дверях — сквозит. Вздохнув, Синеоков прибавил:
— В деревне я в самом деле скоро поправлюсь.., На улицу я вышел с потемневшим лицом. За дверью остался славный человек. Но как он измучен, какой больной...
Из разговора с ним я понял, что все мои мечты — мыльные пузыри. От него слышал одно: корректор да корректор. Ни малейшего намека, что мне поручат кое-что еще...
Типография Брускина находилась в каменном доме в глубине двора. Те, кому она нужна была, приходили сюда как в любой всем известный магазин. Столик корректора стоял в углу комнатушки, громко именовавшейся наборным цехом. Уборщица Ульяна, болезненно полная женщина, ручным прессом делала оттиски и молча подносила их к корректорскому столу.
— Да, Лев Моисеевич.
— Кажется, он слишком молод.
— Зато толковый парень.
— Когда нечего делать, наверное, романы читает?
— Нет, молится. Часто Иегову поминает. Уж не выкрест ли...
Брускин нахлобучил котелок и вышел. Старший наборщик, весело усмехаясь, подошел ко мне:
— Видел, как быстро отчалил?
— Что это вы обо мне выдумали?
— Я его просто выгнал. По народному обычаю, клин клином вышибают.
— Не пойму.
— Брускин — крещеный еврей.
— Ну и что же?
— Если человек отбрасывает религию, как ненужные лохмотья, это хорошо. Я вот старый безбожник, но ведь не стану католиком или лютеранином...
Максим Филиппович, разве так важно, какого цвета колпак у шута: красный, зеленый или желтый?
— У хозяина свой расчет. Меняя религию, Лев Моисеевич надеется урвать побольше...
На следующее утро я соскочил с постели в страхе: проспал, проспал! Скорее проверь книги, ополосни лицо, бегом марш в гимназию! Когда же очнулся, сердечко заныло: эх, тяжелые были денечки, а все-таки какое счастье учиться, какое счастье!
В сумерках прошел нарочно мимо гимназии. Пальцы сжались в кулаки: «Из вас тут половину выбросил бы вон! Коптите небо где-нибудь в другом месте...»
Встретил бывших одноклассников. Что сказать об этом?.. Собаки тоже, встретясь, тявкнут друг на друга и побегут каждая своей дорогой. Вот с Анатолием Радке-вичем хотелось по-настоящему поздороваться. Я узнал, что Толя куда-то уехал. Из гимназии Неруша его тоже исключили... Ну, не за проступок, занесенный в кондуит, а за преступление, не менее тяжелое: не выбирай себе родителей, не умеющих добывать деньги...
Недели две прошли без особых происшествий. Впрочем, что такое особое происшествие? Некогда покупка карандаша была для меня важнейшим событием...
Да что там скрывать! Внешне, как говорится, тиха да гладь, да божья благодать. Но на душе было тревжно, накипало даже возмущение. Против кою? И Не поймешь. Порой другие казались бездушными, горой сам себя ругал размазней. В типографии со мною разговаривали обыденным голосом, спрашивали, как дела, сыт ли. Я уже перезнакомился со всеми рабочими, я один, то другой осведомлялся:
— Как, все еще скачут в голове буквы и знаки при пинания?
— Ночью ничего. А вот днем донимают.
— Смотри-ка!
— Ей-богу! Иду по улице — ищу на вывесках ошибки...
Меня хлопали по плечу: ничего, мол, привыкнешь Я всматривался в каждого рабочего. Все ждал... Но ни малейшего намека на что-то... Вскоре даже воспоминания о Тихоне стали злить: «Тихон делал то-то... действовал так-то...» А я?
Попробовал было научиться набирать. Думал, эка невидаль! Но, оказалось, верстатка и шрифты не таблица умножения, которую одолел в один присест. Как ни горько было, а пришлось признаться: должно быть, про меня
сказано — «Один в поле не воин». Что поделаешь? Раз так, сиди над гранками и жди, пока дядя или Соня о тебе вспомнят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— А, молодой человек, так это вы будете теперь вместо Оси? Ради ваших родных, ради всего святого-— не ходите работать в типографию! Видите, мой внучек правил да правил рукописи, пока сам высох, как бумажный лист.
— Брось, бабуся! Не типография виновата в моей болезни.
— Как же нет? Был бы учителем...
— ... может быть, скорее бы с ног свалился. Лучше угости нас чаем!
Старушка ушла, сердито ворча. Синеоков откашлялся и спокойно сказал:
— Мало радости мы приносим своим близким. Да что поделаешь! В свое время кое-как окончил учительскую семинарию. Еще там заболел туберкулезом... Проработал учителем всего два года. Да чертов поп раззвонил по всей округе, что новый учитель безбожник, политически неблагонадежный, что такого только на кресте распять! Ну и распяли — уволили с работы. Да ведь есть-то нужно!
Остановившись у окна, Синеоков задумчиво продолжал:
— И все-таки работа корректора не так уж плоха. Вот только зрение портится. И потом, в типографии Бру-скина работы немного... сможете романы почитывать. А я скоро поеду в деревню. Приглашают бывшие ученики. Хоть и не очень-то они богаты, все же в деревне мне станет лучше.
— Что это за типография Брускина? — спросил я. Синеоков усмехнулся:
— Небольшое предприятие. Брускин ведь чего только не испробовал! Даже торговлю колбасой и окороками. Сейчас вот взялся за типографию. По-моему, дело у него пойдет. Собирается издавать дешевую, популярную газетенку. ..
— И господин Брускин примет на работу именно меня?
— Разумеется!
«Разумеется» — обыденное словечко, но Остап его непривычно растянул, словно вкладывая в это простое слово какой-то особый смысл.
— А к кому мне обратиться?
— К Максиму Филипповичу Абрамову. Это старший наборщик, верстальщик... а когда Брускина нет —и приемщик заказов.
Старушка внесла небольшой, обернутый тряпкой самовар — старый, без обеих ручек. Синеоков оживился. Бабушка достали хлеб, творог, сахар, а внук разлил чай в стаканы.
— Выпьем за здоровье нового корректора!
— Ося, тебе бы все шутить... Молодой человек, не советую вам идти на эту работу!
— Пейте, Роберт...
Выпив чаю, Синеоков перевернул стакан вверх дном в знак того, что больше пить не будет.
— Хочу рассказать вам поучительный случай из истории корректуры!
— Ося, ты опять про царя...
— Не бойся, бабуся, ничего не будет... Этот рассказ, Роберт, передается каждому начинающему корректору. Слушайте! Как известно, царь Николай Второй короновался в 1896 году. В официальном сообщении о коронации, между прочим, была фраза: «Царь возложил на себя корону». В одной демократически настроенной газете эта фраза была напечатана следующим образом: «Царь возложил на себя ворону». Можете себе представить, что за скандал разразился! В следующем номере появилась поправка: так, мол, и так, по вине корректуры допущена досадная опечатка. Напечатано: «Царь возложил на себя ворону». Следует читать: «Царь возложил на себя корову».
На прощание Остап крепко пожал мне руку:
— Вам повезло. В типографии Брускина рабочих немного, но очень дружный народ.
— Ося, не стой в дверях — сквозит. Вздохнув, Синеоков прибавил:
— В деревне я в самом деле скоро поправлюсь.., На улицу я вышел с потемневшим лицом. За дверью остался славный человек. Но как он измучен, какой больной...
Из разговора с ним я понял, что все мои мечты — мыльные пузыри. От него слышал одно: корректор да корректор. Ни малейшего намека, что мне поручат кое-что еще...
Типография Брускина находилась в каменном доме в глубине двора. Те, кому она нужна была, приходили сюда как в любой всем известный магазин. Столик корректора стоял в углу комнатушки, громко именовавшейся наборным цехом. Уборщица Ульяна, болезненно полная женщина, ручным прессом делала оттиски и молча подносила их к корректорскому столу.
— Да, Лев Моисеевич.
— Кажется, он слишком молод.
— Зато толковый парень.
— Когда нечего делать, наверное, романы читает?
— Нет, молится. Часто Иегову поминает. Уж не выкрест ли...
Брускин нахлобучил котелок и вышел. Старший наборщик, весело усмехаясь, подошел ко мне:
— Видел, как быстро отчалил?
— Что это вы обо мне выдумали?
— Я его просто выгнал. По народному обычаю, клин клином вышибают.
— Не пойму.
— Брускин — крещеный еврей.
— Ну и что же?
— Если человек отбрасывает религию, как ненужные лохмотья, это хорошо. Я вот старый безбожник, но ведь не стану католиком или лютеранином...
Максим Филиппович, разве так важно, какого цвета колпак у шута: красный, зеленый или желтый?
— У хозяина свой расчет. Меняя религию, Лев Моисеевич надеется урвать побольше...
На следующее утро я соскочил с постели в страхе: проспал, проспал! Скорее проверь книги, ополосни лицо, бегом марш в гимназию! Когда же очнулся, сердечко заныло: эх, тяжелые были денечки, а все-таки какое счастье учиться, какое счастье!
В сумерках прошел нарочно мимо гимназии. Пальцы сжались в кулаки: «Из вас тут половину выбросил бы вон! Коптите небо где-нибудь в другом месте...»
Встретил бывших одноклассников. Что сказать об этом?.. Собаки тоже, встретясь, тявкнут друг на друга и побегут каждая своей дорогой. Вот с Анатолием Радке-вичем хотелось по-настоящему поздороваться. Я узнал, что Толя куда-то уехал. Из гимназии Неруша его тоже исключили... Ну, не за проступок, занесенный в кондуит, а за преступление, не менее тяжелое: не выбирай себе родителей, не умеющих добывать деньги...
Недели две прошли без особых происшествий. Впрочем, что такое особое происшествие? Некогда покупка карандаша была для меня важнейшим событием...
Да что там скрывать! Внешне, как говорится, тиха да гладь, да божья благодать. Но на душе было тревжно, накипало даже возмущение. Против кою? И Не поймешь. Порой другие казались бездушными, горой сам себя ругал размазней. В типографии со мною разговаривали обыденным голосом, спрашивали, как дела, сыт ли. Я уже перезнакомился со всеми рабочими, я один, то другой осведомлялся:
— Как, все еще скачут в голове буквы и знаки при пинания?
— Ночью ничего. А вот днем донимают.
— Смотри-ка!
— Ей-богу! Иду по улице — ищу на вывесках ошибки...
Меня хлопали по плечу: ничего, мол, привыкнешь Я всматривался в каждого рабочего. Все ждал... Но ни малейшего намека на что-то... Вскоре даже воспоминания о Тихоне стали злить: «Тихон делал то-то... действовал так-то...» А я?
Попробовал было научиться набирать. Думал, эка невидаль! Но, оказалось, верстатка и шрифты не таблица умножения, которую одолел в один присест. Как ни горько было, а пришлось признаться: должно быть, про меня
сказано — «Один в поле не воин». Что поделаешь? Раз так, сиди над гранками и жди, пока дядя или Соня о тебе вспомнят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116