— сказал он внушительно.— Ну подумай, начнешь ты их бить или отдашь под суд — какой это будет позор для тебя самого, твоего дома и всей родни! Вся деревня над тобой насмехаться и потешаться станет. Ничего еще не украдено, ничего не пропало, никто не знает, что тут стряслось. Вели им отправляться восвояси — вот и все, это самое лучшее.
Старик на свежем воздухе почти уже отрезвел и понял, что Йоозеп прав.
— Ладно, так и быть,— сказал он.— Иди поймай лошадь!
Лошадь поймали. Мерин уже устал от бешеной скачки и дрожа остановился у изгороди. Ошалевший Яак сполз на землю, как куль муки. Энн, ругаясь про себя, чистил свою одежду.
Пока Йоозеп отводил лошадь в конюшню и разыскивал шапки мульков, липуверскии хозяин прочел СВОИМ беспутным племянникам суровую обличительную проповедь.
— А теперь убирайтесь вон и радуйтесь, что так дешево отделались! — воскликнул он под конец.— Вы опозорили мой дом — больше мне и на глаза не показывайтесь!
Молодые мульки попытались что-то объяснять, о чем-то спрашивать, но старик прогремел им в ответ такое гневное «молчать!», что те сочли за лучшее вскочить в повозку и уехать.
А сердце Йоозепа ликовало. Соперники-мульки потерпели поражение. Бесспорно, этой ловко разыгранной комедией они были наказаны сверх меры, и Йоозепу хотелось бы когда-нибудь попросить у них прощения; но ведь проделка эта была совершена ради любви, а ее власти никто противиться не в силах. Теперь только бы добиться окончательной победы!
И победа пришла. Липуверскии старик был так рассержен на племянников, его любви к мулькам был нанесен такой удар, что он в конце концов уступил и обещал отдать Мийну за Йоозепа и Леэну за Юхана. У старика не было большой охоты второй раз жениться, и он пришел к мысли, что было бы хорошо, кабы младшая дочь осталась в отцовской усадьбе и Йоозеп, дельный, работящий батрак, удостоился чести стать в Липувере зятем, принятым в дом. Да и дочку Леэну не за какого-нибудь бобыля отдавали: Юхан должен был вскоре заменить старика отца и сам стать хозяином.
Лишь когда миновали все опасности, угрожавшие со стороны Вильяндимаа, влюбленные признались липуверскому старику, какую смелую шутку они сыграли, чтобы отпугнуть его племянников. Старик сперва бранился и кипятился порядком, но что поделаешь, если пастор уже объявил с кафедры имена обеих обрученных пар! Смирясь да помалкивай — и все тут.
МОЙ ЯМЩИК
В свое время не менее трех раз в году — на пасху, на троицу и на рождество — мне приходилось ездить на почтовых лошадях с одной станции Балтийской железной дороги за несколько десятков верст, в сторону Финского залива. Два или даже три раза подряд мне попадался один и тот же возница; потом я и сам стал просить смотрителя станции посылать со мной этого ямщика, и мое желание любезно исполняли, если случалось, что Хиндрек дома, свободен и может со мной поехать.
Мы с ним стали приятелями. Я не из тех обитателей Прибалтики, которые считают, что вступать в длинные разговоры с простолюдинами неприлично и унизительно для сословного достоинства, так что беседы с ямщиком помогали мне коротать мои скучные поездки. Мне нравилось слушать Хиндрека. Разговаривать с ним было истинное удовольствие. Всякое дело надо делать с толком, со вкусом, чтобы и тебе и другим было приятно; даже надевать сапоги, даже сморкаться надо с толком и вкусом. В речах Хиндрека я и замечал такое. Он вовсе не был болтлив, говорил мало, но если уж, бывало, что скажет, то скажет метко — не в бровь, а в глаз.
«Мой ямщик, как я привык его называть, был однорукий. Пожалуй, это увечье и заставило меня заинтересоваться Хиндреком, и с течением времени интерес этот не ослабел. В первую же поездку я был удивлен той ловкостью, тем, казалось, не знающим преград проворством, с каким Хиндрек действовал одной рукой, выполняя работы, для которых другим иной раз и двух рук не хватает. Он так привык и приспособился обходиться одной рукой, что, как видно, о второй и забыл. Когда требовалось, он вместо второй руки помогал себе зубами, подбородком, грудью, ногами. Он сам запрягал, сам правил четверкой лошадей своей единственной, к тому же левой, рукой, короче говоря — делал все, что делают двурукие люди, и даже больше того. Правый рукав, пустой по самое плечо, у него всегда был заткнут за пояс. Как только рукав выдергивался и начинал болтаться, левая рука снова заправляла его за ремень.
Я не знал, какое несчастье оставило Хиндрека без руки, и однажды спросил его, но из ответа заключил, что Хиндреку было бы неприятно более подробно говорить об этом.
— На мельнице раздавило,— пробормотал он. Еще когда мальчишкой был...-— Он стал погонять лошадей и перевел разговор на другое.
С тех пор прошло больше года, и вот однажды весенним вечером я снова ехал с Хиндреком но знакомой дороге. Не знаю, как это случилось, но у меня с языка опять сорвался тот же вопрос: я спросил Хиндрека, как он потерял руку. К моему изумлению, ямщик на этот раз ответил:
— Был па охоте, ружье разорвало, потом огонь от раны пошел...
Надоело ли ему повторять одно и то же всем, кто ни спрашивал, были ли у него основания скрывать истинную причину своего увечья,— об этом я мог строить какие угодно предположения. Но мною овладело любопытство, и я сказал ему дружески:
— Послушай-ка, приятель, ты врешь! То у тебя на мельнице руку раздавило, то вдруг ружьем разорвало. Признайся, когда соврал,— тогда или теперь? Или, может, оба раза?
— А разве я когда-нибудь про мельницу говорил?
— Ты еще спрашиваешь! Не годится старому знакомому этак зубы заговаривать.
Хиндрек кашлянул, прикрикнул на лошадей, хлестнул кнутом и заерзал на козлах. Поглядев на него сбоку, я увидел на его лице смущенную, растерянную улыбку. Но он не произнес ни слова.
Вечер был тихий, чудесный. В воздухе струилось нечто такое, что наполняло грудь ощущением жизненной силы, радостью, сладострастием. Солнце только что зашло, небосвод был залит пламенным заревом, и душистый ветерок, долетавший на опушку леса с усеянных цветами лугов, ласкал нам щеки, точно мягкая, как шелк, невидимая русалочья рука. Мы оба были в таком настроении, когда человеком владеет сокровенное, необъяснимое, безотчетное ощущение счастья.
Вдруг меня осенила хорошая мысль, какие иногда приходят в голову при таком состоянии духа. В моем дорожном саквояже лежала бутылка отличного хереса. Была там и рюмка. Так насладимся же этим вечером со всей остротой чувств, вдохнем живительный воздух полной грудью! Быть может, развяжется язык у моего молчаливого спутника. Вскоре вино уже искрилось в рюмке, начинать надо было Хиндреку. Из вежливости он сперва отказывался, но потом наконец остановил лошадей, сунул вожжи между колен и протянул свою огрубевшую, загорелую руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Старик на свежем воздухе почти уже отрезвел и понял, что Йоозеп прав.
— Ладно, так и быть,— сказал он.— Иди поймай лошадь!
Лошадь поймали. Мерин уже устал от бешеной скачки и дрожа остановился у изгороди. Ошалевший Яак сполз на землю, как куль муки. Энн, ругаясь про себя, чистил свою одежду.
Пока Йоозеп отводил лошадь в конюшню и разыскивал шапки мульков, липуверскии хозяин прочел СВОИМ беспутным племянникам суровую обличительную проповедь.
— А теперь убирайтесь вон и радуйтесь, что так дешево отделались! — воскликнул он под конец.— Вы опозорили мой дом — больше мне и на глаза не показывайтесь!
Молодые мульки попытались что-то объяснять, о чем-то спрашивать, но старик прогремел им в ответ такое гневное «молчать!», что те сочли за лучшее вскочить в повозку и уехать.
А сердце Йоозепа ликовало. Соперники-мульки потерпели поражение. Бесспорно, этой ловко разыгранной комедией они были наказаны сверх меры, и Йоозепу хотелось бы когда-нибудь попросить у них прощения; но ведь проделка эта была совершена ради любви, а ее власти никто противиться не в силах. Теперь только бы добиться окончательной победы!
И победа пришла. Липуверскии старик был так рассержен на племянников, его любви к мулькам был нанесен такой удар, что он в конце концов уступил и обещал отдать Мийну за Йоозепа и Леэну за Юхана. У старика не было большой охоты второй раз жениться, и он пришел к мысли, что было бы хорошо, кабы младшая дочь осталась в отцовской усадьбе и Йоозеп, дельный, работящий батрак, удостоился чести стать в Липувере зятем, принятым в дом. Да и дочку Леэну не за какого-нибудь бобыля отдавали: Юхан должен был вскоре заменить старика отца и сам стать хозяином.
Лишь когда миновали все опасности, угрожавшие со стороны Вильяндимаа, влюбленные признались липуверскому старику, какую смелую шутку они сыграли, чтобы отпугнуть его племянников. Старик сперва бранился и кипятился порядком, но что поделаешь, если пастор уже объявил с кафедры имена обеих обрученных пар! Смирясь да помалкивай — и все тут.
МОЙ ЯМЩИК
В свое время не менее трех раз в году — на пасху, на троицу и на рождество — мне приходилось ездить на почтовых лошадях с одной станции Балтийской железной дороги за несколько десятков верст, в сторону Финского залива. Два или даже три раза подряд мне попадался один и тот же возница; потом я и сам стал просить смотрителя станции посылать со мной этого ямщика, и мое желание любезно исполняли, если случалось, что Хиндрек дома, свободен и может со мной поехать.
Мы с ним стали приятелями. Я не из тех обитателей Прибалтики, которые считают, что вступать в длинные разговоры с простолюдинами неприлично и унизительно для сословного достоинства, так что беседы с ямщиком помогали мне коротать мои скучные поездки. Мне нравилось слушать Хиндрека. Разговаривать с ним было истинное удовольствие. Всякое дело надо делать с толком, со вкусом, чтобы и тебе и другим было приятно; даже надевать сапоги, даже сморкаться надо с толком и вкусом. В речах Хиндрека я и замечал такое. Он вовсе не был болтлив, говорил мало, но если уж, бывало, что скажет, то скажет метко — не в бровь, а в глаз.
«Мой ямщик, как я привык его называть, был однорукий. Пожалуй, это увечье и заставило меня заинтересоваться Хиндреком, и с течением времени интерес этот не ослабел. В первую же поездку я был удивлен той ловкостью, тем, казалось, не знающим преград проворством, с каким Хиндрек действовал одной рукой, выполняя работы, для которых другим иной раз и двух рук не хватает. Он так привык и приспособился обходиться одной рукой, что, как видно, о второй и забыл. Когда требовалось, он вместо второй руки помогал себе зубами, подбородком, грудью, ногами. Он сам запрягал, сам правил четверкой лошадей своей единственной, к тому же левой, рукой, короче говоря — делал все, что делают двурукие люди, и даже больше того. Правый рукав, пустой по самое плечо, у него всегда был заткнут за пояс. Как только рукав выдергивался и начинал болтаться, левая рука снова заправляла его за ремень.
Я не знал, какое несчастье оставило Хиндрека без руки, и однажды спросил его, но из ответа заключил, что Хиндреку было бы неприятно более подробно говорить об этом.
— На мельнице раздавило,— пробормотал он. Еще когда мальчишкой был...-— Он стал погонять лошадей и перевел разговор на другое.
С тех пор прошло больше года, и вот однажды весенним вечером я снова ехал с Хиндреком но знакомой дороге. Не знаю, как это случилось, но у меня с языка опять сорвался тот же вопрос: я спросил Хиндрека, как он потерял руку. К моему изумлению, ямщик на этот раз ответил:
— Был па охоте, ружье разорвало, потом огонь от раны пошел...
Надоело ли ему повторять одно и то же всем, кто ни спрашивал, были ли у него основания скрывать истинную причину своего увечья,— об этом я мог строить какие угодно предположения. Но мною овладело любопытство, и я сказал ему дружески:
— Послушай-ка, приятель, ты врешь! То у тебя на мельнице руку раздавило, то вдруг ружьем разорвало. Признайся, когда соврал,— тогда или теперь? Или, может, оба раза?
— А разве я когда-нибудь про мельницу говорил?
— Ты еще спрашиваешь! Не годится старому знакомому этак зубы заговаривать.
Хиндрек кашлянул, прикрикнул на лошадей, хлестнул кнутом и заерзал на козлах. Поглядев на него сбоку, я увидел на его лице смущенную, растерянную улыбку. Но он не произнес ни слова.
Вечер был тихий, чудесный. В воздухе струилось нечто такое, что наполняло грудь ощущением жизненной силы, радостью, сладострастием. Солнце только что зашло, небосвод был залит пламенным заревом, и душистый ветерок, долетавший на опушку леса с усеянных цветами лугов, ласкал нам щеки, точно мягкая, как шелк, невидимая русалочья рука. Мы оба были в таком настроении, когда человеком владеет сокровенное, необъяснимое, безотчетное ощущение счастья.
Вдруг меня осенила хорошая мысль, какие иногда приходят в голову при таком состоянии духа. В моем дорожном саквояже лежала бутылка отличного хереса. Была там и рюмка. Так насладимся же этим вечером со всей остротой чувств, вдохнем живительный воздух полной грудью! Быть может, развяжется язык у моего молчаливого спутника. Вскоре вино уже искрилось в рюмке, начинать надо было Хиндреку. Из вежливости он сперва отказывался, но потом наконец остановил лошадей, сунул вожжи между колен и протянул свою огрубевшую, загорелую руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38