Дедушка надевает ему шапку на голову. Мальчик украдкой бросает быстрый взгляд на дедушку, его губы шевелятся, будто он хочет что-то сказать, но старый Мейнвальд, легонько подталкивая, выпроваживает его за дверь,— мальчику ничего не следует говорить...
Старик некоторое время стоит у двери в раздумье, словно стараясь что-то вспомнить. Затем медленно ковыляет к столу, за которым сидел господин Ваас,— ведь оттуда он еще не взял чаевых. Он смотрит на деньги и, видимо, колеблется. Обе руки старик глубоко засунул в карманы.
-— Рельнер, пива!
Он оборачивается, вынимает правую руку из кармана и берет со стола чаевые. Ведь старый Мейнвальд живет на чаевые.
МОИ ПЕРВЫЕ «ПОЛОСАТЫЕ»
Мне было семь лет, когда на мою долю выпала большая честь. Барон и баронесса после долгих обсуждений и внутренней борьбы решились избрать в товарищи по играм своему единственному сыночку — именно меня из всех мальчишек мызы, сына кладовщика, Ээди! Надо ли говорить, как это возвысило меня в собственных глазах!
Горничная позвала мою мать «наверх» — так у нас назывался господский дом,— и когда мама вернулась «вниз» — как называли пристройку для прислуги,— она нашла меня за домом, в дождевой луже, и сказала дрожащим от волнения голосом:
— Пошли, мальчик, я помою тебя. Ты будешь играть с молодым барином — с молодым барином, слышишь?
Если толком разобраться, я ничего не имел против божьей водицы, когда она смачивала нижнюю часть моего тела и даже доходила до самых подмышек. Но мытье лица и шеи, шеи особенно, да еще с мылом, которое каждый раз лезло в глаза,— было для меня сущей смертью, я противился ему всем своим существом. В таких случаях — каждое божье утро — между мною и матерью завязывалась отчаянная борьба, кончавшаяся, увы, победой сильнейшего, и сильнейшим оказывался никак не я.
Вскоре меня, в мыльной пене до ушей, пригнули к самому тазу, и мать усердно скребла и терла мою голову, будто какую-то кадку из-под молока или кувшин для сливок. Мои громогласные протесты остались без внимания, напротив, мне же еще и достался один-другой шлепок в подобающее местечко, так что лишь пыль взметнулась.
Затем последовало торжественное причесывание щеткой, которую смастерил отец; а поскольку волосы, как всегда, свалялись,— мои стоны и крики обратились в сплошной рев. Несколько утешило меня то, что мать под конец обрядила меня в мою лучшую праздничную одежду.
Тем временем появился отец, и из разговора родителей я наконец уразумел, почему именно меня, Ээди, сына кладовщика, после долгих обсуждений и внутренней борьбы, барон и баронесса выбрали в товарищи по играм своего единственного сынка, отдав предпочтение перед всеми другими ребятишками.
Оказывается, я понравился барыне прежде всего своей опрятностью. В то время как дети садовника, кучера и скотника бегали замарашками (управляющий детей не имел), рожица и копытца у меня будто бы всегда были чистые. (Знала бы баронесса, как я страшился мытья! Оттого ведь я и старался поменьше пачкать лицо и руки.) К тому же нос у меня не как у других детей, а... ну, как бы выразиться по писаному — мать у меня, к сожалению, говорила попросту, на языке вирумаских мужиков... одним словом, под носом у меня не было такого, что дало бы повод сравнивать его с сальной свечкой. (Баронесса, видно, никогда не разглядывала моих рукавов!) И в до-вершенье — я, мол, не такой «шут», как другие дети,— я, дескать, играю большей частью один, а это вроде обнаруживает — как она выразилась? — обнаруживает во мне господский... благородный или черт его ведает какой дух; я о нем понятия не имел и лишь догадывался, что госпожа баронесса в этом вопросе глубоко заблуждается, что вскоре и подтвердилось на деле.
Отец, конечно, точно так же, как и мать, был сильно польщен предположением о «благородном духе» своего сына, и оба они наперебой стали поучать меня, как следует обращаться с молодым барином. В мою голову старались запихать целый катехизис приличий. Но по правде—в одно ухо все это мне влетало, а из другого вылетало. Из всего сказанного я запомнил лишь, что, явившись к барчуку, обязан снять шапку, что не смею кликать его просто Вилли, но должен звать его «молодой барин», и что обязан исполнять все приказания барчука, сам же приказывать не смею. Я не смею ни ссориться с ним, ни бить, ни толкать его. И вообще всех запретов накопилось так много, что я уж и не знал, чего мне делать можно.
— А если он ударит или толкнет? — спросил я у матери.
— А ты стерпи,— ответила она.—- Ведь он барин.
Я так и выкатил глаза, и мать поспешила прибавить:
— Господские дети не дерутся и не толкаются, господские дети паиньки. Будь и ты паинька, тогда барыня подарит тебе что-нибудь красивое.
Потом мама взяла меня за руку и повела к ступенькам господского дома и там в присутствии барона и баронессы поставила лицом к лицу с маленьким барином.
Это был хорошенький смуглый мальчик, примерно моих лет, только повыше и потоньше. Впившись глазами друг в друга, мы стали разглядывать, исследовать, изучать один другого. До сих пор я видел его только издали; теперь же он стоял совсем рядом, так что его теплое дыхание касалось моей щеки. И сейчас еще я хорошо помню, какие мысли проносились тогда в моей головенке.
Мне не так понравился сам мальчик, как его одежа. Я взглянул на пего, а потом на себя и почувствовал что-то вроде стыда. Я началлснизу: его ноги и мои! У пего сверкающие на солнце туфли с блестящими серебряными пряжками, у меня же смазанные дегтем и свиным салом русские сапбжки, голенища которых уныло спадали гармошкой. На нем красивая, тонкая полосато-синяя матроска с золотыми якорями и белоснежным воротником вокруг шеи; па мне же домотканые кубовые полушерстяные штаны и розовая ситцевая рубаха без воротничков и якорей. У него на голове новехонькая матросская шапочка с двумя шелковыми лептами, с золотыми буквами спереди, а у меня купленный в Раквере, в лавке Кондивалу, двадцатикопеечный картуз, из помятого козырька сыпались кусочки картона, а первоначальный цвет его я сам уже забыл.
Это привело меня к еще более печальным раздумьям о самом себе, особенно после того как мой взгляд упал на целую кучу игрушек, заполнявших площадку перед лестницей. Какие они были красивые, желтые, блестящие, все эти тележки, тачки, лопатки, топоры, пилы, молотки! Там стояла даже игрушечная лошадь на качающейся подставке — с настоящей шкурой, гривой и хвостом, с красным седлом — прямо садись и поезжай! Я вспомнил о своих игрушках, и жалость к себе снова заполнила мое сердце. Моим достоянием были всего лишь — самодельная некрашеная лопатка, маленькая тележка,— одни колеса, да и те без спиц,— которую смастерил мальчишка садовника, полусломанный ивовый свисток, подаренный мне пастушонком Юри, и, наконец, самодельная же трубка-насос из стебля дудтшка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Старик некоторое время стоит у двери в раздумье, словно стараясь что-то вспомнить. Затем медленно ковыляет к столу, за которым сидел господин Ваас,— ведь оттуда он еще не взял чаевых. Он смотрит на деньги и, видимо, колеблется. Обе руки старик глубоко засунул в карманы.
-— Рельнер, пива!
Он оборачивается, вынимает правую руку из кармана и берет со стола чаевые. Ведь старый Мейнвальд живет на чаевые.
МОИ ПЕРВЫЕ «ПОЛОСАТЫЕ»
Мне было семь лет, когда на мою долю выпала большая честь. Барон и баронесса после долгих обсуждений и внутренней борьбы решились избрать в товарищи по играм своему единственному сыночку — именно меня из всех мальчишек мызы, сына кладовщика, Ээди! Надо ли говорить, как это возвысило меня в собственных глазах!
Горничная позвала мою мать «наверх» — так у нас назывался господский дом,— и когда мама вернулась «вниз» — как называли пристройку для прислуги,— она нашла меня за домом, в дождевой луже, и сказала дрожащим от волнения голосом:
— Пошли, мальчик, я помою тебя. Ты будешь играть с молодым барином — с молодым барином, слышишь?
Если толком разобраться, я ничего не имел против божьей водицы, когда она смачивала нижнюю часть моего тела и даже доходила до самых подмышек. Но мытье лица и шеи, шеи особенно, да еще с мылом, которое каждый раз лезло в глаза,— было для меня сущей смертью, я противился ему всем своим существом. В таких случаях — каждое божье утро — между мною и матерью завязывалась отчаянная борьба, кончавшаяся, увы, победой сильнейшего, и сильнейшим оказывался никак не я.
Вскоре меня, в мыльной пене до ушей, пригнули к самому тазу, и мать усердно скребла и терла мою голову, будто какую-то кадку из-под молока или кувшин для сливок. Мои громогласные протесты остались без внимания, напротив, мне же еще и достался один-другой шлепок в подобающее местечко, так что лишь пыль взметнулась.
Затем последовало торжественное причесывание щеткой, которую смастерил отец; а поскольку волосы, как всегда, свалялись,— мои стоны и крики обратились в сплошной рев. Несколько утешило меня то, что мать под конец обрядила меня в мою лучшую праздничную одежду.
Тем временем появился отец, и из разговора родителей я наконец уразумел, почему именно меня, Ээди, сына кладовщика, после долгих обсуждений и внутренней борьбы, барон и баронесса выбрали в товарищи по играм своего единственного сынка, отдав предпочтение перед всеми другими ребятишками.
Оказывается, я понравился барыне прежде всего своей опрятностью. В то время как дети садовника, кучера и скотника бегали замарашками (управляющий детей не имел), рожица и копытца у меня будто бы всегда были чистые. (Знала бы баронесса, как я страшился мытья! Оттого ведь я и старался поменьше пачкать лицо и руки.) К тому же нос у меня не как у других детей, а... ну, как бы выразиться по писаному — мать у меня, к сожалению, говорила попросту, на языке вирумаских мужиков... одним словом, под носом у меня не было такого, что дало бы повод сравнивать его с сальной свечкой. (Баронесса, видно, никогда не разглядывала моих рукавов!) И в до-вершенье — я, мол, не такой «шут», как другие дети,— я, дескать, играю большей частью один, а это вроде обнаруживает — как она выразилась? — обнаруживает во мне господский... благородный или черт его ведает какой дух; я о нем понятия не имел и лишь догадывался, что госпожа баронесса в этом вопросе глубоко заблуждается, что вскоре и подтвердилось на деле.
Отец, конечно, точно так же, как и мать, был сильно польщен предположением о «благородном духе» своего сына, и оба они наперебой стали поучать меня, как следует обращаться с молодым барином. В мою голову старались запихать целый катехизис приличий. Но по правде—в одно ухо все это мне влетало, а из другого вылетало. Из всего сказанного я запомнил лишь, что, явившись к барчуку, обязан снять шапку, что не смею кликать его просто Вилли, но должен звать его «молодой барин», и что обязан исполнять все приказания барчука, сам же приказывать не смею. Я не смею ни ссориться с ним, ни бить, ни толкать его. И вообще всех запретов накопилось так много, что я уж и не знал, чего мне делать можно.
— А если он ударит или толкнет? — спросил я у матери.
— А ты стерпи,— ответила она.—- Ведь он барин.
Я так и выкатил глаза, и мать поспешила прибавить:
— Господские дети не дерутся и не толкаются, господские дети паиньки. Будь и ты паинька, тогда барыня подарит тебе что-нибудь красивое.
Потом мама взяла меня за руку и повела к ступенькам господского дома и там в присутствии барона и баронессы поставила лицом к лицу с маленьким барином.
Это был хорошенький смуглый мальчик, примерно моих лет, только повыше и потоньше. Впившись глазами друг в друга, мы стали разглядывать, исследовать, изучать один другого. До сих пор я видел его только издали; теперь же он стоял совсем рядом, так что его теплое дыхание касалось моей щеки. И сейчас еще я хорошо помню, какие мысли проносились тогда в моей головенке.
Мне не так понравился сам мальчик, как его одежа. Я взглянул на пего, а потом на себя и почувствовал что-то вроде стыда. Я началлснизу: его ноги и мои! У пего сверкающие на солнце туфли с блестящими серебряными пряжками, у меня же смазанные дегтем и свиным салом русские сапбжки, голенища которых уныло спадали гармошкой. На нем красивая, тонкая полосато-синяя матроска с золотыми якорями и белоснежным воротником вокруг шеи; па мне же домотканые кубовые полушерстяные штаны и розовая ситцевая рубаха без воротничков и якорей. У него на голове новехонькая матросская шапочка с двумя шелковыми лептами, с золотыми буквами спереди, а у меня купленный в Раквере, в лавке Кондивалу, двадцатикопеечный картуз, из помятого козырька сыпались кусочки картона, а первоначальный цвет его я сам уже забыл.
Это привело меня к еще более печальным раздумьям о самом себе, особенно после того как мой взгляд упал на целую кучу игрушек, заполнявших площадку перед лестницей. Какие они были красивые, желтые, блестящие, все эти тележки, тачки, лопатки, топоры, пилы, молотки! Там стояла даже игрушечная лошадь на качающейся подставке — с настоящей шкурой, гривой и хвостом, с красным седлом — прямо садись и поезжай! Я вспомнил о своих игрушках, и жалость к себе снова заполнила мое сердце. Моим достоянием были всего лишь — самодельная некрашеная лопатка, маленькая тележка,— одни колеса, да и те без спиц,— которую смастерил мальчишка садовника, полусломанный ивовый свисток, подаренный мне пастушонком Юри, и, наконец, самодельная же трубка-насос из стебля дудтшка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38