Левой рукой он потирает большую кровавую опухоль на лбу, которую посадил ему прикладом винтовки рассвирепевший драгун, когда Кадака Яан не хотел понять, что он арестант и должен покорно идти вместе со всеми. Когда Яан, пошатнувшись, теряя сознание, склонился на плечо жены, солдаты взломали шкаф и забрали его деньги, а потом, чтобы привести его в чувство, угостили еще одним ударом. И на затылке появилась вторая опухоль.
«Все, что мы сделали, когда получили свободу, это занялись разговорами,— плетет потрясенный Яан нить своих мыслей.— Царь-батюшка милостивым указом даровал нам право собраний и свободу слова, а люди и отверзли уста, и каждый заговорил так, как считал правильным, хотя мне лично многое не нравилось... Постойте, уж не речи ли?..»
Он внезапно замедляет шаг, так что идущий сзади натыкается на него.
«Но в таком случае нужно было арестовать только говорунов, державших речи, а отнюдь не безмолвных слушателей. И, уж конечно, не тех слушателей, которые не одобряли речей. Как это, например, я попал в число взятых под стражу? Почему мне насажали шишек, почему забрали мои деньги? Как же хозяин усадьбы Кадака попал в компанию бунтовщиков?»
Одной рукой он прикрывает опухоль на лбу, другой на затылке; ему все кажется, что голову его сунули в потрескивающее пламя, что в мозгу ворочают раскаленными щипцами.
«Начнем с меня. Меня, хозяина Кадака... Речей я не говорил, ведь я перед народом и говорить-то не умею. На собраниях я и слова никогда не вставлю. Мои взгляды всем известны, хотя перед толпой я их не высказывал, говорил лишь отдельным лицам. Я поборник закона. Я — насквозь человек закона. Я всегда стоял за прошения, за ходатайства, никогда ничего не требовал, не был сторонником захватов, тем более насильственных. Я стою за верноподданнические прошения, я осуждаю всякое насилие, я боюсь и почитаю правительство и всякое начальство. Я был за то, чтобы просили по возможности, чтобы и в прошениях соблюдали разумные границы, я предостерегал и увещевал неразумных. Я говорил, что правительству нужно дать время: нельзя же все получить сразу, ведь свободу и права не дарят вслепую, как из рукава... Люди знают, что я противник слишком больших свобод: они порождают всякие выходки и озорство, так что в конце концов не узнаешь, кто хозяин и кто батрак и кто должен подчиняться, если всем хочется повелевать и управлять...»
Нет, это ошибка, это злосчастная ошибка, она обнаружится через полчаса. Не позже, чем через полчаса. КЯану из Кадака нельзя придраться. Яана они не задержат. Русские солдаты — чужие, они не знают здешних, не знают в деревне ни единой души, с ними и не поговоришь —- никто из них не понимает нашего языка, да и все они под хмельком...
И опять он машет рукой — на этот раз жене и маленькому сыну, которые шагают по глубокому снегу рядом с лошадьми драгунов,— и громко утешает их, что ошибка скоро обнаружится, пусть они не волнуются. Кадака Яана не задержат, о, его-то они не задержат!
Но вот рядом поднимаются руки других. Люди хотят успокоить своих близких, и рты на опухших, расцарапанных лицах бормочут об ошибке, которая вскоре обнаружится, которая должна обнаружиться. Только волостной писарь, который высказывался за самые крайние требования, и лесник, представитель безземельных, ратовавший за применение силы, шагают молча мрачные, хотя и их жены и дети находятся здесь же, в поникшей толпе, следующей за отрядом; молчат и те молодые люди, которые причастны к распространению листовок и воззваний; они смотрят друг на друга невидящими глазами, инстинктивно держатся вместе, и один из них скрежещет зубами, когда драгунская лошадь фыркает ему прямо в лицо.
Однако даже этим верящим в ошибку утешителям не дают поднимать рук и перекликаться. Политические преступники должны быть немы и глухи, только сердце может кричать сколько угодно. Направо и налево разносятся удары ружейных прикладов, появляются новые кровоподтеки и царапины рядом с прежними. Тут кто-то глотает кровь, хлынувшую изо рта и из носа, там выплевывают в снег выбитые зубы.
Оклики замирают, никто уже не поднимает рук. Умолк даже арендатор Кадака Яан.
На голове его красуется уже третья ссадина, нос смят в лепешку.
Недоразумение, по-видимому, продолжается. Но что поделаешь!
Вдруг опять раздались крики. Люди стонут. Вопят на разные голоса. Останавливаются. Заламывают руки.
И вот еще!
Мало того что напали на мирную волость, избили прикладами людей, ограбили их и увели под конвоем — теперь еще поджигают дома!
Над соломенными крышами двух усадеб взвиваются столбы густого дыма, черного, как проклятие ада, перевитого кроваво-красными полосками, похожими на языки чертей. Такие же адские флаги развевались вчера над ближними волостями, а хозяин усадьбы Кадака сказал тогда своим соседям: «Вот и добунтовались! Кто им велел нарушать закон? Теперь смотрите, что вышло!»
Поджигатели, небольшой отряд драгун, все пьяные, галопом догоняют шествие, горланя во все горло и показывая своим товарищам на веселый фейерверк,
А крестьяне, сложив руки, уставились в небо и ожидают с испугом в глазах, будто серое покрывало небес сейчас разверзнется, будто им явится видение, запрещающее зло и творящее суд и расправу над поджигателями. Но небеса как бы рисуют ледяной облик неведомого тирана. Мрачно и хмуро смотрит он на все эти бедствия, словно воплощение злой совести. Только снег, по которому ступают подкашивающиеся ноги ослабевших жертв, скрипит сочувственно, из мерзлой земли несутся звуки, похожие на материнский стон, да черный ворон жалобным карканьем провожает серую толпу, в которой все до единого ему знакомы.
Они приближаются к селу, но сворачивают направо — на дорогу, ведущую к имению.
Господин-то барон, наверное, знает, в чем дело, чиновники тоже недалеко, да и пастырь духовный рядом, если его присутствие понадобится.
Правда, он не расположен к крестьянам, этот помещик, и не доброй он души человек, однако ж не может он скрывать истину! И лгать он не станет: дело слишком серьезное.
Убаюкивая себя надеждой, подходят они к имению. Идут молча. Жергщины больше не всхлипывают, дети тоже утирают глаза. От напряжения у них захватывает дух, спазмы сжимают горло.
Во дворе мызы расположился отряд казаков — личная охрана барона, вытребованная им в самом начале беспорядков. Одутловатые их лица безучастно смотрят на арестантов, которых с головы до ног пробирает дрожь, несмотря на то, что они ни в чем не виноваты и твердо уверены, что ошибка обнаружится.
Поборников истины и спасителей, однако, нигде не видно, нет и самого барона. Лишь кое-кто из дворовых, бледные, с вытаращенными глазами, выглядывают из-за угла. Подойти к «заклейменным» они не смеют.
Шествие движется мимо скотного двора и конюшни к молодому парку, отделенному забором от тянущейся за ним равнины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38