Ничего не поделаешь! Эти чувстга и мысли снова и снова овладевали больным, появляясь то чаще, то реже, то днем, то ночью. Когда Тоомас размышлял о том, в каком странном положении он находится, когда он задавал себе вопросы, пытаясь выяснить все для него непонятное, он словно становился добычей своры злых гончих.
Что известно о нем здесь, что знают о нем вне стен больницы? Он верил, что выздоровеет,— доктор, по-видимому, хотел вылечить его, а для такого врача нет ничего невозможного. Ну, а дальше? Что произойдет в том случае, если здесь известна правда? Отпустят ли его на все четыре стороны или передадут в руки тех, от кого он каким-то чудом ушел?.. Или, если даже тут не знают правды и не передадут его в руки карателей, какая судьба подстерегает его там, за стенами больницы?.. Можно ли быть уверенным в том, что никто не видел и не слышал, как его привезли сюда, хотя его неведомые друзья и постарались сохранить все в тайне... Но если до властей дошла весть о его спасении — что тогда? Может быть, ему хотят дать поправиться, чтобы затем схватить у самых дверей больницы и снова предать казни, расстрелять, на этот раз уже наверняка, без промаха.
Напрасно старался Тоомас по лицам, по взглядам, замечаниям врача и сестры милосердия угадать, что им известно о нем. Полная неопределенность. Ни тот, ни другая ничего у него не спрашивали, ни тот, ни другая ничего ему не говорили. Оба они относились к нему так же, как к безногому или как к мальчику с плевритом. Он был для них таким же больным, как и все остальные. «Так ли оно было бы,—спрашивал себя Тоомас,— знай они мою историю? Человек всегда остается человеком,— хоть чем-нибудь они непременно выдали бы себя». И Тоомас охотно ухватился за более вероятное предположение, что они не знают истины. Почему они не знают, это был уже другой вопрос,— тут Тоомас мог строить только шаткие предположения.
А что оба его соседа ни о чем не догадываются, в этом Тоомас убедился очень скоро. Из их разговоров он понял, что в один прекрасный день его доставили в палату в бессознательном состоянии, с огнестрельной раной в груди. Предварительно рану осмотрели, промыли и перевязали в операционной. И это было все. При этом Тоомас с чувством удовлетворения узнал, что на расспросы бородача сестра Эмма, ничего не объяснив, ответила неопределенной ссылкой на «несчастный случай», благо в тот момент у нее не было времени.
Из этого столь естественного ответа сестры милосердия, правда, не видно было, знала ли она сама правду, по одно было ясно,— безногий не сомневался в том, что здесь произошел обыкновенный несчастный случай с ружьем. Это подтверждалось еще и тем, что бородач спросил Тоомаса: выстрелило ли ружье в руках самого Тоомаса, или его нечаянно ранил кто-либо другой?
Тоомас всячески старался не касаться этого вопроса в разговорах; воспользовавшись запрещением врача, он вообще мало разговаривал со своими соседями. На этот раз, однако, увернуться от ответа было невозможно. И Тоомас решил принять вину на себя, сочинив обычную историйку о неосторожном обращении с ружьем. Такой выход был, по-видимому, самым удачным. Ведь молчание или излишняя уклончивость также могли дать повод к подозрениям.
Впрочем, Тоомас вскоре лишился своих соседей, и, таким образом, отпало опасение, что лоя^ь его может обнаружиться. За бородачом приехала жена, она увезла мужа вместе с его новенькой деревянной ногой. Через несколько дней из клиники выписался и мальчик, излечившийся от плеврита. Тоомас остался один в комнате с четырьмя кроватями.
«Кто знает, что будет теперь»,— думал он. Одиночество, царившая в комнате тишина и неподвижность вызывали в нем беспокойство.
Однако ничто не изменилось.
Все оставалось по-старому.
Каждое утро и вечер врач осматривал его, по несколь -ку раз в день приходила сестра Эмма. К больному оба продолжали относиться по-прежнему. Свои отрывистые, лаконические расспросы доктор подчас пересыпал шутками. Сестра Эмма, по своему обыкновению, говорила тихим, мягким, убаюкивающим голосом. У доктора всегда была спешка, он приходил и сейчас же уходил. Сестра Эмма задерживалась подольше, но и у нее было мало времени для бесед с больным. Вскоре Тоомас научился ценить царивший вокруг него покой. Ему было хорошо. Он чувствовал, как в объятиях этой тишины наливается здоровьем его тело. Мозг и нервы отдохнули, окрепли. Вначале его несколько тревожила тоска по родным; он все надеялся, что они навестят его. Трудно себе представить, что ни отец, ни мачеха, ни сестра, ни шурин не знают о пребывании Тоомаса здесь, даже если это не они — чему тоже было трудно поверить — доставили сюда раненого. Но время от времени это ожидание угасало в груди Тоомаса, отступало перед другим.
Тоомас ожидал врача.
Дважды в день: утром к десяти, вечером к шести часам.
Уже спозаранку он поглядывал на часы. Круглые желтые корабельные часы тикали как раз напротив на стене. После того как они утром отбивали девять, а после обеда пять ударов, больной оживлялся. Глаза его через каждые десять минут обращались к синей блестящей минутной стрелке, уши его ловили каждый шорох за дверью. И чем ближе подходил ожидаемый час, тем выше поднималась голова больного на подушке, тем ярче разгорался румянец на лице, тем светлее становился взгляд. И когда за дверью раздавались торопливые, твердые пружинящие шаги, и когда дверь открывалась знакомым распахом, пропуская в комнату высокую, мощную, словно дуб, фигуру с этой вылитой из чугуна головой и высеченным из мрамора лицом, которое всегда так ясно представлялось Тоо-масу,— тогда на его лице разливалась радость, словно на лице жениха, увидевшего невесту. Услышав первый вопрос доктора, он смущался и краснел, точно влюбленный. И сердце этого девятнадцатилетнего юноши билось, как у человека, полюбившего впервые и встретившего свою девушку...
Оставаясь наедине с сестрой милосердия, он всегда старался направить разговор на особу доктора, Это было тем более легко, что сестра Эмма п сама охотно рассказывала о докторе Грауэнфельсе. В таких случаях девушка частенько присаживалась на несколько минут возле постели больного. И рассказывала живо, складно, увлекаясь и увлекая слушателя. Это были приятные минуты в жизни Тоомаса.
Он задавал сестре различные вопросы.
Скольких человек уже спас доктор своими операциями?
Довольно многих.
Сколько их умерло в результате операции?
Таких оказалось немного.
Сколько примерно больных он вообще вылечил за двадцать лет своей врачебной деятельности?
Этого сестра Эмма не знала, но полагала, что не менее нескольких тысяч.
— Сам я, кажется, тоже был недалек от смерти? — продолжал допытываться Тоомас.
— Да, похоже на то, рана была в очень опасном месте, а слабость велика из-за огромной потери крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38