Но чувства Тоомаса приобрели еще новый оттенок, когда чудотворец, присев около кровати, заговорил. Этот голос металлического тембра, гудевший сейчас так мягко и тепло, также был знаком Тоомасу. Но впечатление, про-изведеное им сейчас, окончательно растрогало сердце Тоомаса. Он готов был поцеловать руку этому человеку.
— Ну, Марьяпуу, на здоровье жаловаться не приходится?
— Нет, не приходится, господин доктор.
— Скоро и свадьбу можно сыграть?
— Пожалуй,— улыбнулся Тоомас.
— Меня не забудете пригласить?
— Нет, господин доктор, исцелителю первое приглашение!
— Ну что же, поживем — увидим, неблагодарным вас не назовешь! Ну, а теперь посмотрим, хватит ли у вас сил для свадьбы.
Он сунул Тоомасу маленький градусник под мышку и, одной рукой охватив запястье Тоомаса, другой достал из кармана золотые часы. С серьезным выражением лица, которое не менялось даже тогда, когда он шутил, доктор уставился на циферблат, и на переносице у него легли две поперечные морщинки, а на лбу — несколько продольных.
Разглядывая в эту минуту царственную голову врача, квадратная форма которой так хорошо гармонировала с его быстрыми, решительными движениями, Тоомас ощутил в себе прилив смелости и бодрости, отметающей все другие чувства. От сухой руки врача, недвижимо обнимавшей его запястье, телу Тоомаса передавалось ощущение силы и здоровья. Тоомасу казалось, что уже сейчас он сможет подняться с постели, не испытывая ни боли, ни слабости. Глаза его заблестели. Жажда движения охватила его. Во второй раз им овладело ребячливое желание поцеловать руку врача...
— Ну нет,— сказал доктор, пряча часы, а затем и термометр,— со свадьбой придется подождать. Вам нужен покой, Марьяпуу, покой и сон. Поменьше разговоров, старайтесь ни о чем не думать.
После этого он задал два-три вопроса соседям Тоомаса, пожелал больным спокойной ночи и вышел. А в комнате, казалось, сохранился отзвук его твердой быстрой походки.
Тем временем сестра Эмма неслышно убрала посуду и начала перестилать на ночь постели. Подойдя к Тоомасу и заметив на лице его выражение веселой общительности, она ласково улыбнулась в ответ. Но Тоомасу этого было мало. Ему очень хотелось поговорить о враче.
— Господин доктор хорошо говорит по-эстонски! — весело промолвил он.
— Да, он вырос в деревне,— ответила сестра милосердия.— Отец его — пастор в деревенском приходе.
После недолгой паузы молодой человек, улыбаясь всем лицом, продолжал:
— И даже шутки шутит! Хоть какого больного рассмешит!
— Да, доктор Грауэнфельс любит своих больных. Тоомас хотел еще что-то сказать, по сестрица погрозила ему пальцем.
— Перестаньте болтать, Марьяпуу! Доктора надо слушаться! До завтра!
Этот прелестный, матерински заботливый и вместе с тем лукавый жест окончательно растрогал Тоомаса,— им овладело мальчишески шаловливое настроение. Он, правда, перестал разговаривать, но зато неотступно следил смеющимися глазами за быстрыми движениями женщины, пока она, закончив свои хлопоты, не вышла из комнаты. Это вернуло Тоомасу его серьезное настроение, К тому же висячую лампу потушили, а ночник на столе давал совсем мало света. Ночь была сейчас противна Тоомасу. Он вздохнул.
— Спокойной ночи! — сказал сосед.
— Спокойной ночи!
Грусть и досада прозвучали в ответе Тоомаса.
Однако достаточно было получаса сумеречной тишины — и больной погрузился в забытье. Ощущение силы и полноты жизни заменилось слабостью. Всю ночь он проспал без сновидений. Давно рассвело, и оба соседа уже проснулись, когда живительный сон слетел с глаз Тоомаса.
Стоял ясный день. Голые ветви за окном были залиты солнечным светом. Косые лучи солнца бросали на светлосерые стены комнаты золотые квадраты, и тени качающихся на ветру ветвей переплетались в них, точно змеи.
Тоомас обратил внимание на то, что глаза его сегодня лучше различают окружающее, что вещи сегодня выглядят проще, естественнее, будничнее, чем вчера. То, что придавало всему туманный, изменчивый, поэтический вид, исчезло, уступив место трезвой, ясной обыденности. Палата и все, что в ней находилось, соседние койки, запах и освещение — все это уже показалось обычным, давно знакомым. То же самое ощущение будничности всего окружающего владело им и в следующие дни.
Особенно ясно ощутил Тоомас эту перемену по сестре Эмме. Сегодня эта женщина была лишена своего светящегося ореола и оказалась просто высокой блондинкой в сером платье и белом переднике. Ее нельзя было назвать красивой, хотя Тоомасу и сегодня нравилось ее дружески приветливое лицо и голубые задумчивые глаза. Ко всему Тоомас понял, что ошибся, принимая сестру Эмму за молоденькую девушку,— он заметил это сегодня даже издали. Когда же она подошла к его постели, он различил на ее белом тонком лице нежные, легкие, еле заметные морщинки, напоминавшие полустертые птичьи следы на снегу.
Один лишь доктор и сегодня сохранил свой ореол. Как сегодня, так и во все последующие дни. Когда в комнате появилась его высокая, сильная, твердо очерченная фигура, увенчанная большой, гордой, словно высеченной из камня головой, Тоомасу показалось, будто он принес с собой некий отсвет, некое могучее влияние, которому беспрекословно подчинялось и зрение, и прочие чувства. И когда этот человек на свой резкий, отрывистый манер произносил слово, то слово это глубоко врезалось в сознание. И когда он занимался с больными, ловко, решительно производя свои манипуляции, Тоомас ощущал себя во власти силы, которой не находил названия.
В это ясное утро Тоомас впервые увидел свою рану и раны своих товарищей. Доктор, одетый в белый халат, по очереди снимал повязки с больных, осматривал, ощупывал. Он чем-то смазал рану Тоомаса и снова забинтовал ее. Но не раны интересовали Тоомаса, а действия врача. Он видел, как тот хладнокровно, легко, словно играючи, справлялся со своей работой. И Тоомас испытывал живое желание увидеть этого артиста в тот момент, когда он режет человека, когда он своими инструментами взрезает живое существо, приводит его на самый порог смерти, чтобы таким ужасающим образом спасти его и вернуть в лоно яшзни. По мнению Тоомаса, картина подобной операции не могла быть особенно страшной. Ведь все это про-делывалось быстро, с хладнокровным искусством артиста, почти не отличавшимся от теперешнего ухода за ранами. И Тоомасу вдруг образно представилось все то, что он услышал от товарищей о больших операциях доктора.
В следующие дни состояние Тоомаса то улучшалось, то ухудшалось. «Сегодня я вами доволен, Марьяпуу»,— объявлял врач, или: «Сегодня я недоволен вами»,— сообщал он. И Тоомас стал замечать, что в большинстве случаев доктор бывал им недоволен тогда, когда его донимали тревожные мысли, когда душа его бывала охвачена тоской и страхом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38