а вора я, мол, не знаю и сказать о нем ничего не могу. О пирушке у Майи и о том, что я там напился пьяным, не говорил ни слова. Сказал только, что вор забрался, когда я крепко спал; я проснулся, он меня увидел, набросился на меня, ударил ножом, потом убежал. Письменный стол был взломан, поэтому я понял, что вор свое дело уже сделал. Больше я, мол, ничего не знаю.
На том все и кончилось. Хворал я долго. Отец был у меня еще только один раз, сразу же после отъезда гакен-рихтера. Не сказал ни слова. Только посмотрел на меня — с такой любовью... Ему хотелось пожать мне руку. Он взял мою левую, единственную руку в свои, так нежно и осторожно, точно она была из тонкого стекла. При этом его длинная борода свесилась мне на лицо. А я... я вытер слезы его бородой, и вся моя злоба пропала. Только грустно было, до смерти грустно.
Но Майю, когда она вошла в мою комнату, я попросил уйти. Она послушалась и мигом исчезла. Ее я теперь ненавидел. Убил бы ее, если б мог. А ведь ее вина была все же не так велика, как вина моего отца.
Вот, сударь, мой рассказ почти и кончен. Как раз в те
494
дни, когда я начал ходить с пустым рукавом, мой отец справлял свадьбу с Майей. А я притворился больным, чтобы на свадьбу не идти. Отец взял у барона расчет и весной уехал со своей молодухой в Россию. Там арендовал имение и за несколько лет разбогател.
— А тебя с собой не взял?
— Звал меня, да я не поехал,— ответил Хиндрек.— Он мне и после несколько раз писал, чтоб я поселился у него; мне, мол, работать нисколечко не придется, знай только ешь, пей да ходи в господском платье — буду жить у него в имении барином. А я не поехал. С мызы, правда, меня рассчитали — в лакеи я, однорукий, уже не годился,— долго был без работы, но к отцу не поехал. Барон мне заплатил за увечье, на эти деньги я мог прожить с полгода. Потом перебивался кое-какой работой полегче — служил в городе рассыльным, дворником, сторожем, а в конце концов пошел в ямщики. Я ведь сын кучера и лошадей люблю... Отец иногда присылал мне немного денег, но я от них отказывался. Глуп человек смолоду!
— Как, Хиндрек? Ты теперь жалеешь, что не принял помощи от отца?
Лицо ямщика исказилось горькой усмешкой.
— Так ли уж жалею... не знаю. Но когда человек работает тяжело, а нищете конца не видит — до денег жаден становится. Тут недолго и... на воровство пойти.
— Если ты так говоришь, то поезжай к отцу хоть теперь.
— Он уже умер.
— А Майя... я хотел сказать — твоя мачеха?
— Вдова, если еще замуж не вышла. Звала меня не раз — «барином» на свою мызу. А я, бывало, прочту письмо, плюну на него и — в печку. И сейчас, если станет меня звать, кину ее письмо туда же... Но-о! Ванька, Мишка, но-о!
НОВЫЙ ИОСИФ
Смотрит как-то старуха из Карикара в окошко своей лачуги: кто это там идет — с палкой в руке и котомкой за плечами? Йоозеп!
— Отец, Мари, поглядите-ка, не наш ли это парень идет сюда?
Глядят: Йоозеп и есть!
Йоозеп входит.
— Ну, откуда тебя несет? — спрашивает старик, пере-двигая трубку из одного угла рта в другой.— С мызы, что ли, прогнали?
— Сам ушел.
— Почему?
— Неохота больше.
— Неохота? Та-ак! Тебе, значит, неохота? — Старик шарит глазами по углам, словно ищет чего-то.— Послушай, парень, видать, тебе надо малость охоты всыпать! Мать, тащи розги!
— Да пусть прежде расскажет, почему ушел,— успокаивает старуха.— Сын, что это тебе в голову взбрело! Год не кончился, а ты уходишь со службы! Что тебе, худо на мызе было?
— Барышня полюбила. •— Как ты сказал?
— Барышня полюбила.
— Кого она полюбила?
— Меня.
— Значит, она довольна была тобой— чего же лучше.
— Нет, она меня на другой манер полюбила.
Отец, мать и дочь посмотрели друг на друга, а потом все трое уставились на глупого парня. Мать приблизилась к нему и, поднеся сложенные руки к своему подбородку, стала озабоченно разглядывать сына.
— Йоозеп! — сказала она.— Ты ведь наш Йоозеп?
— А то кто же еще?
— Уж не рехнулся ли ты?
— Нет.
— Что же ты тогда городишь?!
— Барышня меня полюбила, потому и ушел с мызы. Старик, старуха и Мари опять переглянулись, потом
посмотрели в лицо глупому парню. Старуха подошла к нему еще ближе. Мари громко рассмеялась, а старик поглядел в угол, но там розог не оказалось, и тогда взгляд его устремился на стену, где на гвозде висел кпут.
— Парень! —рявкнул он.—- Посмотри: что это там?
— Кнут,— ответил парень.
— А теперь скажи еще раз, что барышня тебя полюбила.
— Барышня меня полюбила,— повторил парень, как было приказано.
— Мать, подай-ка сюда кнут!
— Да постой ты! Пускай прежде котомку снимет и отогреет мозги, может, тогда что-нибудь путное скажет... Садись-ка, сынок, сюда и подумай хорошенько. Если проголодался — я дам тебе что-нибудь, а если пить хочешь — так квас есть! Только ты уж не пугай нас такими неразумными разговорами.
Йоозеп положил палку, снял котомку и сел к столу. Он попросил и поесть и попить.
— Мари, неси кашу, что от обеда осталась, и молоко! Да нацеди в кружку свежего квасу! — крикнула хозяйка звонким голосом.
— Еще и есть ему давай, шалопаю такому! — заворчал было старик, но старуха подмигнула ему: помолчи, мол.
Они дали сыну спокойно поесть, попить и «отогреть застывшие на холоде мозги». Только все трое напряженно смотрели ему в лицо, сгорая от нетерпения.
Йоозеп — деревенский парень, лет семнадцати, краснощекий, коренастый, неуклюжий, с толстым носом и полными губами. Поэтому ему и нелегко убедить домашних, что баронская дочь полюбила его, хотя он уже с полгода служил на мызе в почетной должности конюха и псаря.
Йоозеп сложил на животе руки в знак того, что наелся.
— Будь хорошим, сынок, и расскажи нам толком, почему ты ушел с мызы,— начала мать таким тоном, будто спрашивала об этом в первый раз.
— Чего там спрашивать! — сердито перебил старик.— Из-за лени, да и только! Дома хорошо спать — ничего, отец, мол, прокормит!.. Мари, снимай кнут с гвоздя!
— Пускай расскажет,— возразила мать,— обругать да выпороть успеешь и после.— И ласково обратилась к Йоозепу: — Рассказывай, сынок, не бойся, рассказывай, ведь ты перед родительским судом, а не в когтях полиции.
Йоозеп пошевелил губами, потрогал свой нос, видно было, что он собирается говорить, только для начала не может подобрать подходящих слов.
— Что такому бродяге еще рассказывать,— подзадоривал старик.— Ты ведь слыхала, что он говорил! Врет бессовестно! Думал, где, мол, таким дуракам знать про мызные дела... Смотри, как он пыжится, новую брехню выдумывает!
— Отец, да помолчи ты маленько! Выслушай сперва, а потом уж суди... Не бойся, сынок, начинай, ведь не злодейство у тебя на совести какое-нибудь!
Мать и Мари — глаза девчонки так и горели от любопытства — присели к столу, рядом с Йоозеиом, отец же, как бог-громовержец, топтался па глиняном полу хибарки и только ждал подходящего момента, чтобы прикрикнуть на сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
На том все и кончилось. Хворал я долго. Отец был у меня еще только один раз, сразу же после отъезда гакен-рихтера. Не сказал ни слова. Только посмотрел на меня — с такой любовью... Ему хотелось пожать мне руку. Он взял мою левую, единственную руку в свои, так нежно и осторожно, точно она была из тонкого стекла. При этом его длинная борода свесилась мне на лицо. А я... я вытер слезы его бородой, и вся моя злоба пропала. Только грустно было, до смерти грустно.
Но Майю, когда она вошла в мою комнату, я попросил уйти. Она послушалась и мигом исчезла. Ее я теперь ненавидел. Убил бы ее, если б мог. А ведь ее вина была все же не так велика, как вина моего отца.
Вот, сударь, мой рассказ почти и кончен. Как раз в те
494
дни, когда я начал ходить с пустым рукавом, мой отец справлял свадьбу с Майей. А я притворился больным, чтобы на свадьбу не идти. Отец взял у барона расчет и весной уехал со своей молодухой в Россию. Там арендовал имение и за несколько лет разбогател.
— А тебя с собой не взял?
— Звал меня, да я не поехал,— ответил Хиндрек.— Он мне и после несколько раз писал, чтоб я поселился у него; мне, мол, работать нисколечко не придется, знай только ешь, пей да ходи в господском платье — буду жить у него в имении барином. А я не поехал. С мызы, правда, меня рассчитали — в лакеи я, однорукий, уже не годился,— долго был без работы, но к отцу не поехал. Барон мне заплатил за увечье, на эти деньги я мог прожить с полгода. Потом перебивался кое-какой работой полегче — служил в городе рассыльным, дворником, сторожем, а в конце концов пошел в ямщики. Я ведь сын кучера и лошадей люблю... Отец иногда присылал мне немного денег, но я от них отказывался. Глуп человек смолоду!
— Как, Хиндрек? Ты теперь жалеешь, что не принял помощи от отца?
Лицо ямщика исказилось горькой усмешкой.
— Так ли уж жалею... не знаю. Но когда человек работает тяжело, а нищете конца не видит — до денег жаден становится. Тут недолго и... на воровство пойти.
— Если ты так говоришь, то поезжай к отцу хоть теперь.
— Он уже умер.
— А Майя... я хотел сказать — твоя мачеха?
— Вдова, если еще замуж не вышла. Звала меня не раз — «барином» на свою мызу. А я, бывало, прочту письмо, плюну на него и — в печку. И сейчас, если станет меня звать, кину ее письмо туда же... Но-о! Ванька, Мишка, но-о!
НОВЫЙ ИОСИФ
Смотрит как-то старуха из Карикара в окошко своей лачуги: кто это там идет — с палкой в руке и котомкой за плечами? Йоозеп!
— Отец, Мари, поглядите-ка, не наш ли это парень идет сюда?
Глядят: Йоозеп и есть!
Йоозеп входит.
— Ну, откуда тебя несет? — спрашивает старик, пере-двигая трубку из одного угла рта в другой.— С мызы, что ли, прогнали?
— Сам ушел.
— Почему?
— Неохота больше.
— Неохота? Та-ак! Тебе, значит, неохота? — Старик шарит глазами по углам, словно ищет чего-то.— Послушай, парень, видать, тебе надо малость охоты всыпать! Мать, тащи розги!
— Да пусть прежде расскажет, почему ушел,— успокаивает старуха.— Сын, что это тебе в голову взбрело! Год не кончился, а ты уходишь со службы! Что тебе, худо на мызе было?
— Барышня полюбила. •— Как ты сказал?
— Барышня полюбила.
— Кого она полюбила?
— Меня.
— Значит, она довольна была тобой— чего же лучше.
— Нет, она меня на другой манер полюбила.
Отец, мать и дочь посмотрели друг на друга, а потом все трое уставились на глупого парня. Мать приблизилась к нему и, поднеся сложенные руки к своему подбородку, стала озабоченно разглядывать сына.
— Йоозеп! — сказала она.— Ты ведь наш Йоозеп?
— А то кто же еще?
— Уж не рехнулся ли ты?
— Нет.
— Что же ты тогда городишь?!
— Барышня меня полюбила, потому и ушел с мызы. Старик, старуха и Мари опять переглянулись, потом
посмотрели в лицо глупому парню. Старуха подошла к нему еще ближе. Мари громко рассмеялась, а старик поглядел в угол, но там розог не оказалось, и тогда взгляд его устремился на стену, где на гвозде висел кпут.
— Парень! —рявкнул он.—- Посмотри: что это там?
— Кнут,— ответил парень.
— А теперь скажи еще раз, что барышня тебя полюбила.
— Барышня меня полюбила,— повторил парень, как было приказано.
— Мать, подай-ка сюда кнут!
— Да постой ты! Пускай прежде котомку снимет и отогреет мозги, может, тогда что-нибудь путное скажет... Садись-ка, сынок, сюда и подумай хорошенько. Если проголодался — я дам тебе что-нибудь, а если пить хочешь — так квас есть! Только ты уж не пугай нас такими неразумными разговорами.
Йоозеп положил палку, снял котомку и сел к столу. Он попросил и поесть и попить.
— Мари, неси кашу, что от обеда осталась, и молоко! Да нацеди в кружку свежего квасу! — крикнула хозяйка звонким голосом.
— Еще и есть ему давай, шалопаю такому! — заворчал было старик, но старуха подмигнула ему: помолчи, мол.
Они дали сыну спокойно поесть, попить и «отогреть застывшие на холоде мозги». Только все трое напряженно смотрели ему в лицо, сгорая от нетерпения.
Йоозеп — деревенский парень, лет семнадцати, краснощекий, коренастый, неуклюжий, с толстым носом и полными губами. Поэтому ему и нелегко убедить домашних, что баронская дочь полюбила его, хотя он уже с полгода служил на мызе в почетной должности конюха и псаря.
Йоозеп сложил на животе руки в знак того, что наелся.
— Будь хорошим, сынок, и расскажи нам толком, почему ты ушел с мызы,— начала мать таким тоном, будто спрашивала об этом в первый раз.
— Чего там спрашивать! — сердито перебил старик.— Из-за лени, да и только! Дома хорошо спать — ничего, отец, мол, прокормит!.. Мари, снимай кнут с гвоздя!
— Пускай расскажет,— возразила мать,— обругать да выпороть успеешь и после.— И ласково обратилась к Йоозепу: — Рассказывай, сынок, не бойся, рассказывай, ведь ты перед родительским судом, а не в когтях полиции.
Йоозеп пошевелил губами, потрогал свой нос, видно было, что он собирается говорить, только для начала не может подобрать подходящих слов.
— Что такому бродяге еще рассказывать,— подзадоривал старик.— Ты ведь слыхала, что он говорил! Врет бессовестно! Думал, где, мол, таким дуракам знать про мызные дела... Смотри, как он пыжится, новую брехню выдумывает!
— Отец, да помолчи ты маленько! Выслушай сперва, а потом уж суди... Не бойся, сынок, начинай, ведь не злодейство у тебя на совести какое-нибудь!
Мать и Мари — глаза девчонки так и горели от любопытства — присели к столу, рядом с Йоозеиом, отец же, как бог-громовержец, топтался па глиняном полу хибарки и только ждал подходящего момента, чтобы прикрикнуть на сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38