Их вожака, волостного писаря Каська, запишите первым. Этот наглец мне даже не кланяется.
Мюльберг заносит опасного преступника в список.
— Вторым запишите учителя Пальма; этот нисколько не лучше,— звучит грустный, страдальческий голос баронессы.— Как-то я, проезжая мимо школы, велела его вызвать к своей карете. И вы думаете, он вышел? Ничего подобного! Этот негодяй просил мне передать, что не может прервать урока, чтобы я обождала в ею комнате, пока урок кончится! .
Мюльберг заносит и этого бушаря.
Рыжеволосая голова молодой баронессы просовывается в дверь. Ее лицо хмуро.
— Мама, господа офицеры зашли слишком далеко! Князь пытается завести дружбу с горничной, а другой офицер хочет во что бы то ни стало научить меня казацким пляскам.
— В таком случае исчезни незаметно, моя милая.
— Теперь отметьте Кябисалу Марта, дорогой Мюльберг,— продолжает помещик, когда дочь скрылась за дверью,— этого прохвоста, который подал на меня в суд за побои. Уж давно я хотел его немного проучить.
— Тогда припишем сразу и Кульби Юри и Яагу из Матси-Тыну, с которым мы сейчас ведем безнадежный судебный процесс,— замечает управляющий, к которому возвращается присутствие духа.— Это будет самый простой выход из положения.
— Совершенно правильно, Мюльберг, вы предвосхитили мою мысль! Но там ведь есть еще один строптивец — Высандику Тоомас, который нас из года в год таскает по судам. Я еще не забыл этих трехсот рублей, которые пришлось уплатить этому висельнику.
И опять скрипит бумага под царапающим пером толстяка.
В этот момент раздается стук в дверь. Входит старый седой слуга.
— Там на дворе приказчик. Он просит передать господину барону, что казаки поссорились с дворовыми людьми.
— Из-за чего?
— Казаки приставали к девушкам, а наши парни за них заступились... Теперь казаки избивают их нагайками...
— Ну, и что же...
— Плотник и конюх уже лежат окровавленные в снегу... Казаки все пьяные...
— Скажи дураку приказчику, чтоб он не отнимал у меня времени из-за таких пустяков! — рявкает барон.— Пусть лучше позаботится о том, чтоб дворовые с должным почтением и уважением относились к военным... Как видно, эти висельники не могут дождаться, когда настанет их черед,— усмехается он, подмигивая составителю списка.— Но продолжим, Мюльберг... Не забудьте «ученого» сына Муру Каарли, этого сопляка, который выражал недовольство тем, что я его называю на «ты», и которому я сбил однажды шапку, когда он стоял передо мной, не обнажив головы. Этот молокосос объявил недавно в своей агитационной речи, что крестьяне ничем не обязаны немецким помещикам! Мне кажется, что этого бездельника зовут Александром.
— Он удрал.
— Что? Удрал? Ну, тогда занесите в список его отца и младшего брата! Пускай укажут место пребывания парня или отвечают своей шкурой!
Затем следует какой-то крестьянин, возымевший нахальство и смелость роптать на чрезмерно высокую арендную плату, и сапожник Лепп, которого подозревают в том, что он несколько лет тому назад сложил насмешливую песенку о судебном процессе барона (он судился за побои) и, наряду с волостным писарем и учителем, посылает в эстонскую газету заметки о плохих аграрных порядках волости.
Управляющий Мюльберг, со своей стороны, заносит в список жену одного батрака, которая как-то обругала его холуем, и одним крестом отмечает девушку, о вине которой он не распространяется.
Набожная баронесса горячо рекомендует включить, по причинам морального свойства, в число «однокрестни-ков» дочь хозяина Рабалаука, окончившую гимназию, так как все воспитанницы подобных учебных заведений якобы распутничают с мужчинами, а также сына мельника из Каарнамяэ, молодого студента, который, учась в Петербурге, несомненно имеет связь с какой-нибудь курсисткой.
— Мюльберг, запишите-ка и отцов обоих,— восклицает увлекшийся барон.— Давно пора выкурить из наших зажиточных деревенских тузов дух высокомерия, побуждающий их давать своим детям слишком большое образование!
Список растет. Трое, склонив головы, старательно перебирают в уме, чтобы нечаянно не пропустить какого-нибудь преступника.
Вдруг влетает молодая баронесса и сообщает:
— Я тайком подглядела в дверную щелку, чем занимаются офицеры в столовой. Князь вовсю размахивает обнаженной саблей, желая показать, как он один зарубил бы батальон японцев на войне, а другой беспрерывно пьет коньяк и декламирует, страшно вращая глазами: «Не коньяку, а крови жажду!»
— Вот как,— сказал барон, радостно кивнув головой дочери.— Тогда мы должны поспешить со списком!
Через несколько минут появляется приказчик. Не постучавшись, не спрашивая разрешения, он входит в комнату, смертельно бледный, с дрожащими губами, по щеке его катится слеза.
— Господин барон... они... они убили конюха.
— Вот как?
— А молодую пастушку...— Вырвавшееся из груди рыдание сотрясает его крепкое тело.— Пастушку насилуют — и не один, их там много...
Барон подымается.
— Это они прекрасно могли бы проделать в деревне!.. Видно, пора вести их на работу... Мюльберг, давайте сюда список!
ЧЕЛОВЕК ЗАКОНА
Напасть на мирную деревушку, увести под конвоем десятки людей — помилуй бог! Если это не жестокое заблуждение, которое, несомненно, должно выясниться, значит, не стало правды на земле. И оно обнаружится — перед военным судом, а может, раньше. Нет, даже раньше — через полчаса! Самое позднее — через полчаса! Ведь нас ведут в сторону села, к имению? Ну, разумеется! А господин комиссар, или младший помощник уездного начальника, или, наконец, сам хозяин имения — должны же они знать, бунтовщики мы или нет! Причинили мы зло кому-нибудь из должностных лиц, помещику или пастору? Посягали мы на чужое добро? Разве мы надругались над царским портретом или судебным орлом? Ничего подобного... А если даже, как пишут газеты, в иных местах, в Латвии, люди подняли оружие против правительства, а в окрестностях Таллина поджигали и грабили имения — какое нам до этого дело! В соседних волостях, говорят, произошли события, которые пришлись не по вкусу начальству: там распустили старых волостных служащих и голосованием избрали новых, насильно закрыли монопольку и несколько пивных, сняли со стены волостного управления портрет царя, постановили за общественный счет приобрести и не помню еще что... Но у нас ведь не было ничего подобного! Мы и пальцем не шевельнули... Нет, это жестокое заблуждение, которое не может не выясниться, не может остаться безнаказанным! Иначе это будет безобразным насилием, сущим разбоем, а ведь мы живем не в Китае, не в Турции!»
В то время как поток этих мыслей, бушуя и бурля, проносится в его голове, он поднимает правую руку, как бы успокаивая женщин и детей, которые с плачем следуют за шествием, и громко кричит, что это всего лишь недоразумение, которое вот-вот разъяснится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Мюльберг заносит опасного преступника в список.
— Вторым запишите учителя Пальма; этот нисколько не лучше,— звучит грустный, страдальческий голос баронессы.— Как-то я, проезжая мимо школы, велела его вызвать к своей карете. И вы думаете, он вышел? Ничего подобного! Этот негодяй просил мне передать, что не может прервать урока, чтобы я обождала в ею комнате, пока урок кончится! .
Мюльберг заносит и этого бушаря.
Рыжеволосая голова молодой баронессы просовывается в дверь. Ее лицо хмуро.
— Мама, господа офицеры зашли слишком далеко! Князь пытается завести дружбу с горничной, а другой офицер хочет во что бы то ни стало научить меня казацким пляскам.
— В таком случае исчезни незаметно, моя милая.
— Теперь отметьте Кябисалу Марта, дорогой Мюльберг,— продолжает помещик, когда дочь скрылась за дверью,— этого прохвоста, который подал на меня в суд за побои. Уж давно я хотел его немного проучить.
— Тогда припишем сразу и Кульби Юри и Яагу из Матси-Тыну, с которым мы сейчас ведем безнадежный судебный процесс,— замечает управляющий, к которому возвращается присутствие духа.— Это будет самый простой выход из положения.
— Совершенно правильно, Мюльберг, вы предвосхитили мою мысль! Но там ведь есть еще один строптивец — Высандику Тоомас, который нас из года в год таскает по судам. Я еще не забыл этих трехсот рублей, которые пришлось уплатить этому висельнику.
И опять скрипит бумага под царапающим пером толстяка.
В этот момент раздается стук в дверь. Входит старый седой слуга.
— Там на дворе приказчик. Он просит передать господину барону, что казаки поссорились с дворовыми людьми.
— Из-за чего?
— Казаки приставали к девушкам, а наши парни за них заступились... Теперь казаки избивают их нагайками...
— Ну, и что же...
— Плотник и конюх уже лежат окровавленные в снегу... Казаки все пьяные...
— Скажи дураку приказчику, чтоб он не отнимал у меня времени из-за таких пустяков! — рявкает барон.— Пусть лучше позаботится о том, чтоб дворовые с должным почтением и уважением относились к военным... Как видно, эти висельники не могут дождаться, когда настанет их черед,— усмехается он, подмигивая составителю списка.— Но продолжим, Мюльберг... Не забудьте «ученого» сына Муру Каарли, этого сопляка, который выражал недовольство тем, что я его называю на «ты», и которому я сбил однажды шапку, когда он стоял передо мной, не обнажив головы. Этот молокосос объявил недавно в своей агитационной речи, что крестьяне ничем не обязаны немецким помещикам! Мне кажется, что этого бездельника зовут Александром.
— Он удрал.
— Что? Удрал? Ну, тогда занесите в список его отца и младшего брата! Пускай укажут место пребывания парня или отвечают своей шкурой!
Затем следует какой-то крестьянин, возымевший нахальство и смелость роптать на чрезмерно высокую арендную плату, и сапожник Лепп, которого подозревают в том, что он несколько лет тому назад сложил насмешливую песенку о судебном процессе барона (он судился за побои) и, наряду с волостным писарем и учителем, посылает в эстонскую газету заметки о плохих аграрных порядках волости.
Управляющий Мюльберг, со своей стороны, заносит в список жену одного батрака, которая как-то обругала его холуем, и одним крестом отмечает девушку, о вине которой он не распространяется.
Набожная баронесса горячо рекомендует включить, по причинам морального свойства, в число «однокрестни-ков» дочь хозяина Рабалаука, окончившую гимназию, так как все воспитанницы подобных учебных заведений якобы распутничают с мужчинами, а также сына мельника из Каарнамяэ, молодого студента, который, учась в Петербурге, несомненно имеет связь с какой-нибудь курсисткой.
— Мюльберг, запишите-ка и отцов обоих,— восклицает увлекшийся барон.— Давно пора выкурить из наших зажиточных деревенских тузов дух высокомерия, побуждающий их давать своим детям слишком большое образование!
Список растет. Трое, склонив головы, старательно перебирают в уме, чтобы нечаянно не пропустить какого-нибудь преступника.
Вдруг влетает молодая баронесса и сообщает:
— Я тайком подглядела в дверную щелку, чем занимаются офицеры в столовой. Князь вовсю размахивает обнаженной саблей, желая показать, как он один зарубил бы батальон японцев на войне, а другой беспрерывно пьет коньяк и декламирует, страшно вращая глазами: «Не коньяку, а крови жажду!»
— Вот как,— сказал барон, радостно кивнув головой дочери.— Тогда мы должны поспешить со списком!
Через несколько минут появляется приказчик. Не постучавшись, не спрашивая разрешения, он входит в комнату, смертельно бледный, с дрожащими губами, по щеке его катится слеза.
— Господин барон... они... они убили конюха.
— Вот как?
— А молодую пастушку...— Вырвавшееся из груди рыдание сотрясает его крепкое тело.— Пастушку насилуют — и не один, их там много...
Барон подымается.
— Это они прекрасно могли бы проделать в деревне!.. Видно, пора вести их на работу... Мюльберг, давайте сюда список!
ЧЕЛОВЕК ЗАКОНА
Напасть на мирную деревушку, увести под конвоем десятки людей — помилуй бог! Если это не жестокое заблуждение, которое, несомненно, должно выясниться, значит, не стало правды на земле. И оно обнаружится — перед военным судом, а может, раньше. Нет, даже раньше — через полчаса! Самое позднее — через полчаса! Ведь нас ведут в сторону села, к имению? Ну, разумеется! А господин комиссар, или младший помощник уездного начальника, или, наконец, сам хозяин имения — должны же они знать, бунтовщики мы или нет! Причинили мы зло кому-нибудь из должностных лиц, помещику или пастору? Посягали мы на чужое добро? Разве мы надругались над царским портретом или судебным орлом? Ничего подобного... А если даже, как пишут газеты, в иных местах, в Латвии, люди подняли оружие против правительства, а в окрестностях Таллина поджигали и грабили имения — какое нам до этого дело! В соседних волостях, говорят, произошли события, которые пришлись не по вкусу начальству: там распустили старых волостных служащих и голосованием избрали новых, насильно закрыли монопольку и несколько пивных, сняли со стены волостного управления портрет царя, постановили за общественный счет приобрести и не помню еще что... Но у нас ведь не было ничего подобного! Мы и пальцем не шевельнули... Нет, это жестокое заблуждение, которое не может не выясниться, не может остаться безнаказанным! Иначе это будет безобразным насилием, сущим разбоем, а ведь мы живем не в Китае, не в Турции!»
В то время как поток этих мыслей, бушуя и бурля, проносится в его голове, он поднимает правую руку, как бы успокаивая женщин и детей, которые с плачем следуют за шествием, и громко кричит, что это всего лишь недоразумение, которое вот-вот разъяснится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38