В имении и в деревне завыли собаки, а люди останавливались и бледнели в испуге.
Вскоре на тихих берегах пруда закипела жизнь. Казалось, будто все имение и полволости сбежались сюда, в отчаянии заломив руки, впереди всех бежали барон и баронесса, за ними — экономка, камердинер, горничная, повар с длинным ножом и поваренок — оба в белых фартуках и колпаках; за ними, беспорядочно сбившись в стаю, управляющий, смотритель маслобойни, садовник, кучер и конюший со своими почтенными супругами и дочерьми, наконец все конюхи, помощник садовника, птичники и свинопасы, множество батраков и жителей деревни... Целое войско спешило на помощь несчастному барчуку, и на лицах у всех отражался такой испуг, словно барчуку по меньппзй мере отрезали голову тупым ножом.
Мне, вероятно, нет надобности добавлять, что среди людей, бежавших на выручку барчука, находились и мой отец с матерью, и если я в минуту первого испуга этого не заметил, то они быстро и весьма внушительно напомнили о себе. Барин, барыня и мои родители первыми окружили нас. Приглядевшись, обе матери сначала с криком отскочили назад, а затем госпожа баронесса, рыдая, схватила и прижала к груди свое чадо, обратившееся в негритенка. Моя мать хотела последовать ее примеру, но остановилась на полпути, так как барон злобно заревел:
— Ну, конечно, во всем повинен твой сорванец, кладовщик! Надеюсь, ты как следует выпорешь его!
Это повеленье отец обещал выполнить в точности.
И вот мы, окруженные толпой, покидаем место катастрофы: я в роли жалкого пленника едва поспеваю за отцом с матерью, а барчука, закутанного в наскоро собранные отовсюду платки и шали, несет на руках камердинер. Позднее я услышал, что молодого барина тотчас же отнесли в горячую ванну, оттуда в постель под теплые одеяла, а кучер тем временем мчался в город за доктором. Меня же ожидало военное судилище, и за суровым судом, который был глух к каким бы то ни было оправданиям, последовало тяжкое, позорное наказание.
До этого меня наказывала одна мать — нежно и изредка, как обычно наказывают первого и единственного ребенка; она еще никогда не била меня по голому телу. Сегодня же я попал в руки к отцу, и у меня волосы встали дыбом от одних только его приготовлений. С улицы принесли внушительный пучок розог, и в доме растворили окна, чтобы мои вопли доносились до господского дома, затем с меня сдернули мокрые штаны. Чем все это кончилось, об этом, о читатель, разреши скромно умолчать и довольствуйся тем, что я жалобно шепну тебе на ухо: «От отца мне достались сегодня мои первые полосатые. Теплые штаны в красную полоску!»
список
Между нами говоря, господин барон, из людей нашей волости никто не принимал участия в разгроме имения».
Он говорит это полушепотом, озираясь по сторонам, как бы боясь, что стены могут его услышать.
— Ну, конечно! — с ядовитой иронией, посмеиваясь, отвечает барон.
— Ну да, они все сидели дома и, верно, молились богу за помещика!
— Люди, которые растащили деньги и оружие, выпустили спирт на винном заводе и перебили все в господских покоях,— все чужие, это достоверно известно, господин барон. Правда, проходя через деревню, они подбивали , на грабеж и наших людей и кое-кто для отвода глаз пошел с ними, но до начала погрома они тайком разбежались.
— Вздор, Мюльберг! Разве вы вообще что-нибудь видели со страха? У вас, наверное, и сейчас еще мурашки по спине бегают. К тому же вы все время были заперты в своей квартире, как пленник этих бунтарей.
— Но и другие не заметили среди них ни одного знакомого лица.
— Кто это «другие»?
— Слуги и батраки, господин барон.
-— Не будьте ребенком! Все они, во главе с моим лакеем, смутьяны... К тому же: разве поджог сена не достаточно ясно доказывает...
— Сено загорелось тотчас, как бунтари покинули имение. Так что я не верю, будто паши крестьяне...
— Верите вы или не верите, Мюльберг, мне безразлично. Если наши люди и не принимали прямого участия в разграблении, они все же были заодно с теми. Я уверен, а этого для меня достаточно.
Слово берет баронесса.
На ее покрытом мелкими морщинками розоватом личике лежит подобающая смиренной мученице печать христианской, кроткой строгости. В ее глазах боль, голос дрожит то гневно и возмущенно, то слезливо и жалобно.
— Наказаны должны быть все. Наказать следует и служащих имения, за исключением, конечно, тех, кто был с нами в городе. Стоит подумать о том, что никто из всей волости, никто из дворовых, вообще ни одна душа не выступила против этих разбойников, чтобы защитить хозяйское добро,— и мне моя христианская совесть подсказывает, что они за бесстыдное пренебрежение своими служебными обязанностями заслужили строгое наказание. На то воля господня — я чувствую это в глубине души своей...
Толстый управляющий покашливает. Он хотел было сказать, что безоружные не могли выступить против бунтарей, но предпочел скрыть за кашлем свои бесполезные слова.
— И как они тут ломали и грабили — эти проклятые прислужники ада! — скрестив руки, продолятет баронесса.— Даже в доме, Мюльберг, в господском доме! Для этих негодяев нет ничего святого, дая^е в господских покоях! Зеркала, люстры, рояль, дорогая мебель — все разбито, все растоптано! И никто, ни один человек не сделал ни малейшей попытки помешать этому. Они, наверно, даже смеялись, глядя на происходящее — все эти неблагодарные, живущие на господской земле, поедающие господский хлеб, вкушающие от господских щедрот. Нет, господь бог жестоко покарал бы нас, если бы мы кого-нибудь из них помиловали или кому-нибудь облегчили наказание...
Кроткие глаза баронессы наполняются слезами.
— Я с тобой вполне согласен, дорогая,— и барон бросает супруге нежный, успокаивающий взгляд,— но некоторые исключения мы все же должны сделать -~ этого требует справедливость. Тех немногих, которые доказали свое расположение и верность, выдав нам мятежников, мы занесем в особый список... Где, однако, Дора? Все еще в обществе офицеров?
— Я ей велела... Она в дурном настроении оттого, что в соседних имениях стоят немецкие офицеры, а у нас двое русских.
— Она права — немцы в деле куда решительнее и в обществе куда изысканнее, но что поделаешь — их не хватает на всех... Господа офицеры, видимо, еще завтракают?
Прежде чем баронесса успевает что-нибудь сказать, издали, как бы в ответ на слова барона, раздается взрыв хохота, сопровождаемый звоном стаканов и бряцанием сабель.
— А теперь за список! Присядьте, Мюльберг. Занесите прежде всего тех, которые подлежат расстрелу.
Барон медленно поворачивает в сторону управляющего свою маленькую седую, с острым подбородком голову, похожую на голову белого медведя. Его взгляд ясен, спокоен и деловит.
Вдруг, пораженный, он разевает рот от удивления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Вскоре на тихих берегах пруда закипела жизнь. Казалось, будто все имение и полволости сбежались сюда, в отчаянии заломив руки, впереди всех бежали барон и баронесса, за ними — экономка, камердинер, горничная, повар с длинным ножом и поваренок — оба в белых фартуках и колпаках; за ними, беспорядочно сбившись в стаю, управляющий, смотритель маслобойни, садовник, кучер и конюший со своими почтенными супругами и дочерьми, наконец все конюхи, помощник садовника, птичники и свинопасы, множество батраков и жителей деревни... Целое войско спешило на помощь несчастному барчуку, и на лицах у всех отражался такой испуг, словно барчуку по меньппзй мере отрезали голову тупым ножом.
Мне, вероятно, нет надобности добавлять, что среди людей, бежавших на выручку барчука, находились и мой отец с матерью, и если я в минуту первого испуга этого не заметил, то они быстро и весьма внушительно напомнили о себе. Барин, барыня и мои родители первыми окружили нас. Приглядевшись, обе матери сначала с криком отскочили назад, а затем госпожа баронесса, рыдая, схватила и прижала к груди свое чадо, обратившееся в негритенка. Моя мать хотела последовать ее примеру, но остановилась на полпути, так как барон злобно заревел:
— Ну, конечно, во всем повинен твой сорванец, кладовщик! Надеюсь, ты как следует выпорешь его!
Это повеленье отец обещал выполнить в точности.
И вот мы, окруженные толпой, покидаем место катастрофы: я в роли жалкого пленника едва поспеваю за отцом с матерью, а барчука, закутанного в наскоро собранные отовсюду платки и шали, несет на руках камердинер. Позднее я услышал, что молодого барина тотчас же отнесли в горячую ванну, оттуда в постель под теплые одеяла, а кучер тем временем мчался в город за доктором. Меня же ожидало военное судилище, и за суровым судом, который был глух к каким бы то ни было оправданиям, последовало тяжкое, позорное наказание.
До этого меня наказывала одна мать — нежно и изредка, как обычно наказывают первого и единственного ребенка; она еще никогда не била меня по голому телу. Сегодня же я попал в руки к отцу, и у меня волосы встали дыбом от одних только его приготовлений. С улицы принесли внушительный пучок розог, и в доме растворили окна, чтобы мои вопли доносились до господского дома, затем с меня сдернули мокрые штаны. Чем все это кончилось, об этом, о читатель, разреши скромно умолчать и довольствуйся тем, что я жалобно шепну тебе на ухо: «От отца мне достались сегодня мои первые полосатые. Теплые штаны в красную полоску!»
список
Между нами говоря, господин барон, из людей нашей волости никто не принимал участия в разгроме имения».
Он говорит это полушепотом, озираясь по сторонам, как бы боясь, что стены могут его услышать.
— Ну, конечно! — с ядовитой иронией, посмеиваясь, отвечает барон.
— Ну да, они все сидели дома и, верно, молились богу за помещика!
— Люди, которые растащили деньги и оружие, выпустили спирт на винном заводе и перебили все в господских покоях,— все чужие, это достоверно известно, господин барон. Правда, проходя через деревню, они подбивали , на грабеж и наших людей и кое-кто для отвода глаз пошел с ними, но до начала погрома они тайком разбежались.
— Вздор, Мюльберг! Разве вы вообще что-нибудь видели со страха? У вас, наверное, и сейчас еще мурашки по спине бегают. К тому же вы все время были заперты в своей квартире, как пленник этих бунтарей.
— Но и другие не заметили среди них ни одного знакомого лица.
— Кто это «другие»?
— Слуги и батраки, господин барон.
-— Не будьте ребенком! Все они, во главе с моим лакеем, смутьяны... К тому же: разве поджог сена не достаточно ясно доказывает...
— Сено загорелось тотчас, как бунтари покинули имение. Так что я не верю, будто паши крестьяне...
— Верите вы или не верите, Мюльберг, мне безразлично. Если наши люди и не принимали прямого участия в разграблении, они все же были заодно с теми. Я уверен, а этого для меня достаточно.
Слово берет баронесса.
На ее покрытом мелкими морщинками розоватом личике лежит подобающая смиренной мученице печать христианской, кроткой строгости. В ее глазах боль, голос дрожит то гневно и возмущенно, то слезливо и жалобно.
— Наказаны должны быть все. Наказать следует и служащих имения, за исключением, конечно, тех, кто был с нами в городе. Стоит подумать о том, что никто из всей волости, никто из дворовых, вообще ни одна душа не выступила против этих разбойников, чтобы защитить хозяйское добро,— и мне моя христианская совесть подсказывает, что они за бесстыдное пренебрежение своими служебными обязанностями заслужили строгое наказание. На то воля господня — я чувствую это в глубине души своей...
Толстый управляющий покашливает. Он хотел было сказать, что безоружные не могли выступить против бунтарей, но предпочел скрыть за кашлем свои бесполезные слова.
— И как они тут ломали и грабили — эти проклятые прислужники ада! — скрестив руки, продолятет баронесса.— Даже в доме, Мюльберг, в господском доме! Для этих негодяев нет ничего святого, дая^е в господских покоях! Зеркала, люстры, рояль, дорогая мебель — все разбито, все растоптано! И никто, ни один человек не сделал ни малейшей попытки помешать этому. Они, наверно, даже смеялись, глядя на происходящее — все эти неблагодарные, живущие на господской земле, поедающие господский хлеб, вкушающие от господских щедрот. Нет, господь бог жестоко покарал бы нас, если бы мы кого-нибудь из них помиловали или кому-нибудь облегчили наказание...
Кроткие глаза баронессы наполняются слезами.
— Я с тобой вполне согласен, дорогая,— и барон бросает супруге нежный, успокаивающий взгляд,— но некоторые исключения мы все же должны сделать -~ этого требует справедливость. Тех немногих, которые доказали свое расположение и верность, выдав нам мятежников, мы занесем в особый список... Где, однако, Дора? Все еще в обществе офицеров?
— Я ей велела... Она в дурном настроении оттого, что в соседних имениях стоят немецкие офицеры, а у нас двое русских.
— Она права — немцы в деле куда решительнее и в обществе куда изысканнее, но что поделаешь — их не хватает на всех... Господа офицеры, видимо, еще завтракают?
Прежде чем баронесса успевает что-нибудь сказать, издали, как бы в ответ на слова барона, раздается взрыв хохота, сопровождаемый звоном стаканов и бряцанием сабель.
— А теперь за список! Присядьте, Мюльберг. Занесите прежде всего тех, которые подлежат расстрелу.
Барон медленно поворачивает в сторону управляющего свою маленькую седую, с острым подбородком голову, похожую на голову белого медведя. Его взгляд ясен, спокоен и деловит.
Вдруг, пораженный, он разевает рот от удивления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38