Урагх сместился немного в сторону, и теперь, повернув голову и скосив глаза, я мог видеть молодого роханца.
Молодой всадник сидел, привалившись к прутяной стене, вжимаясь в просыпающуюся сквозь щели землю, ему было страшно. «Ты-то говорить будешь? — всё тем же спокойно-тихим голосом спросил у него Гхажш. — Или тебя сразу Урагху отдать? К утру он из тебя как раз завтрак для нас сделает». Роханец вжался в стену ещё сильнее и проблеял тонким срывающимся голоском: «Не надо, дяденька, я всё скажу! Всё! Что знаю!»
— И что ты знаешь?
— Нас было двести тридцать, когда из Эдораса выехали. А здесь уже меньше, мы за две недели нескольких потеряли.
— Чего вы тут шаритесь?
— Так, — пленный растерялся, — Вас ищем, дяденька. Вы тут неподалёку деревню сожгли. Нам приказано найти.
— Вот и нашли, — усмехнулся Гхажш. — Кто приказывает? Кто главный?
— Йолунд, третий граф марки, он приказывает. Он уже год как над нашим йоредом поставлен.
— Кто второй? В зелёном плаще…
— Это Хасутайн, сержант йореда. Он не из благородных, выслужился.
— Старый, стало быть, вояка? А? Быстро отвечай!
— Он не старый ещё, ему лет тридцать, просто служит уже пятнадцать. Когда прежнего начальника убили у нас, он, говорят, полгода йоредом заправлял. А потом графа поставили. Но это ещё до меня было…
— Понятно, — оборвал его Гхажш. — Урагх…
У шеи роханца мелькнул тёмный клинок. Всадник поперхнулся, схватился за вспоротое горло, пытаясь остановить кровь, и начал заваливаться на бок, дёргаясь всем телом.
«Это хорошо, что ими сейчас старый служака командует. Этот всё будет делать как положено. А сейчас уже нельзя как положено, — Гхажш снова сплюнул сквозь зубы, и плевок попал на тело молодого роханца. — По уму, им сейчас рассыпаться надо, нас с холма выпустить и идти за нами, издалека постреливая, чтобы мы не быстро бежали. За подкреплением они послали, но где оно? В деревне мужиков им сейчас не поднять, те пожар только потушили. Им сейчас о королевской подати напоминать, всё равно, что быка дразнить. Значит, на кого-то ещё надеются. Раз холм окружили, значит, к утру своих ждут. Или раньше. Плохо будет, если раньше». Не знаю, сколько бы он так ещё рассуждал вслух сам с собой, но где-то вдалеке вдруг зазвучал долгий, еле слышный вой.
«Ратгхаур, — почему-то прошептал Гхажш, и в шёпоте его мне послышалось облегчение. — Только бы это был Ратгхаур». Он сложил ладони раструбом, запрокинул голову, приложил ладони ко рту, и над холмом разнёсся такой же леденящий, неотличимый от волчьего вой, только гораздо более громкий. Гхажш выл долго, с переливами, иногда на несколько мгновений прерываясь, чтобы набрать воздуха или послушать. Я видел, кто это воет, но и у меня по коже бегали быстрые, как тараканы, мурашки. А что должны были чувствовать всадники, я даже и представить не могу. Испуганное ржание коней было слышно даже на вершине кургана. Когда Гхажш прерывался, конечно.
Сколько прошло минут этого воя, я не знаю, но не очень долго. Гхажш прервался в очередной раз, и издалека, но уже намного ближе, прозвучал ответ. Или, может быть, вопрос: очень уж занятно менялся звук, словно вывший действительно спрашивал. «Наш талан нынче», — снова прошептал Гхажш и провыл что-то, играя голосом, словно на свирели из волчьих глоток. Вдалеке его, видимо, поняли, потому что к прежнему вою присоединился ещё один голос, более низкий. Этот выл короткими, рублеными звуками, то спрашивал о чём-то, то будто приказывал. Гхажш время от времени подвывал.
Так они провыли-проговорили минуты две или три. А потом Гхажш приказал подойти всем к нему.
— Так, парни, — сказал он весело, — как нам повезло, так никому не везло, пока я живу. Варги пришли. Шестнадцать варгов на пол-лиги от нас. И скоро они будут здесь. То конееды нас сторожили, теперь мы на них поохотимся. Разбейтесь все на пары. Конееды вокруг холма стоят дозорами. Их немного больше сотни. А холм — большой. Так что расстояние между дозорами немаленькое. Нам надо, чтобы они не спали до утра, даже не дремали. Когда варги подойдут, они заводной табун угонят, тогда мы конеедам оставшихся коней перестреляем и уйдём. Понятно?
— А по самим-то конеедам стрелять можно? — спросил кто-то. — Или как обычно при снятии дозора, сначала коней? А то ведь в траве попрячутся. В темени.
— Можно. Это же охота, делайте, что хотите, сами только под стрелы не лезьте. И близко к ним не подходите, иначе на конях догонят. Лучше издалека бейте, промахнётесь — беда невелика. Всё равно растревожите. Давайте!
Скоро нас в бургхе осталось только четверо: я, Гхажш с Урагхом да наблюдатель на дереве, всё ещё лениво помахивающий факелом.
Время от времени у стены из темноты появлялись орки, закутанные в буургха по самые глаза. Кто-то перебрасывал через стену колчан или пук стрел, кто-то, наоборот, говорил, что стрелы у него кончились, и ему отдавали только что принесённые. Несколько раз приволакивали тяжёлые седельные сумы. А один раз принесли на буургха раненого. Раненый то стонал, приходя в сознание, то снова впадал в забытьё. Грудь у него была размозжена, и сквозь порванную волчанку торчали белые сколки рёбер. Гхажш поколдовал над ним немного и сказал: «Не жилец, к утру умрёт. Хорошо. Тащить не придётся». Второй раненый пришёл сам, перекарабкался кое-как через стену, походкой пьяного дошёл до ямы с водой, рухнул рядом и долго, жадно пил, фыркая и отдуваясь.
— Как там? — спросил его Урагх, когда тот, закончив пить, начал что-то делать со своим плечом.
— Кошки-мышки, — ответил раненый, ковыряясь в ране. — Помоги наконечник выдернуть. Сулицу, гад, швырнул. Залёг вместе с конём, я думал, они мёртвые. А как вскочат! Сулицу кинул и конём хотел стоптать. Хорошо стрела на тетиве была. Я этому мерину прямо в пасть засадил! С четырёх шагов!
— Коню что ли? — уточнил Урагх, поливая рану чем-то. Шагху, судя по запаху.
— Да какому коню, — обиделся раненый и, дёрнувшись, зашипел: — Легче, легче тяни. Рваный, кость царапает. Конееду самому. Коня парни завалили. Тогхи зацепил налучиной и весь бок вспорол, вместе со сбруей. Но сильна зверюга! У ней кишки по земле волочатся, а она ещё шагов десять пробежала!
Урагх что-то бросил на землю и обнадёжил раненого: «Жить будешь. А если не загноится, то долго будешь жить». Раненый на глупую шутку не обиделся, а только посмеялся и сказал, что теперь уж всё равно: не зря пожил, а руку и отрезать можно. Меня даже замутило от такого отношения к смерти и ранам. Сам бы я вопил, не переставая, если бы из меня вытаскивали железный наконечник.
Самое противное в роханских сулицах и стрелах — легко снимающиеся наконечники. Неопытные бойцы, получив рану таким оружием, часто, в горячке боя, дёргают стрелу или сулицу, и наконечник снимается и остаётся в ране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108