Ханни услышала, как ее двоюродная сестра Сара призналась с явной неохотой:
— А, да это Ханни Уинтроп. Она… ну, что-то вроде дальней кузины, очень дальней, она даже не живет в Бостоне. Обещай, что никому не скажешь: она — бедная родственница.
— Но, Сара Мэй Олкотт, моя мама говорила, что леди никогда не употребляют такие выражения! — Незнакомка была искренне шокирована.
— Я знаю, — хихикнула Сара без тени раскаяния. — Но это так. Я слышала, как наша фрейлейн говорила об этом гувернантке Дайаны на прошлой неделе в парке. Всего лишь бедная родственница, именно так она сказала.
Больше Ханни ничего не помнила, но знала, что в конце концов, когда она вернулась к Анне, тетушки наверняка устроили семейный совет, потому что с того дня то одна, то другая из них водили ее покупать платья для танцкласса в скромный магазин на Ньюбери-стрит, где продавалась одежда для «ранних цветочков».
Время от времени Ханни ездила в Кембридж навестить бабушку Уилхелмину. Эту наставницу, старую деву, Ханни любила больше всех других родственников, потому что та никогда не расспрашивала ее о школе, о танцклассе, о подружках; они говорили о Франции, о прочитанных книгах, пили чай в маленькой, тесной квартирке, и бабушка угощала ее огромным количеством пирожных и сандвичей. Ханни подозревала, что бабушка Уилхелмина тоже была бедной родственницей.
С 1952 года, когда ей исполнилось десять, по 1954-й Ханни страдала и терпела, делаясь все выше и становясь все толще. За два года, проведенные на занятиях у мистера де Фистера и в школе имени Ралфа Уолдо Эмерсона, она растеряла последних подруг, которые к тому времени уже начали устраивать вечеринки, болтать о мальчиках и втайне экспериментировать с косметикой и лифчиками. Два года она праздновала День благодарения и Рождество у тетушек, время от времени ездила погостить на неделю-другую в Мэн или Кейп-Код с тетушками и кузинами, но невыносимые слова «бедная родственница» ни на миг не выходили у нее из головы. До того случая в танцклассе Ханни была несчастна, но дружелюбна. Словосочетание «бедная родственница» сделало ее тяжелой и угрюмой, и виноватое выражение не сходило с ее лица. Она могла бы завести дружбу с кем-нибудь из кузин, если бы чувствовала себя с ними более раскованно, ведь они ни в коей мере не были злы или неприступны — в конце концов, Ханни все-таки принадлежала к Уинтропам. Но воспоминание о том ужасном дне в танцклассе приводило ее к убеждению, что за всякой улыбкой скрыто презрение, за каждой репликой таится снисхождение и что все отреклись бы от нее, если бы могли. Ее отчужденность вынуждала даже лучших из кузин относиться к ней равнодушно, а их равнодушие убеждало Ханни в правоте ее подозрений.
Ханни возненавидела своих рачительных тетушек и многочисленных кузин за то, что они вели себя так, словно никогда и не думали о деньгах. Она-то лучше знала жизнь. Ей было известно, что деньги — это единственное, что имеет значение. Она возненавидела отца за то, что он мало зарабатывает, что работает на скучной работе только потому, что у него таким образом остается время для исследований, которые, похоже, были для него намного важнее, чем собственная дочь. Она возненавидела Анну за то, что та любила ее, но ничем не могла помочь. Ханни возненавидела все, кроме мысли о деньгах, мечты о том, чтобы иметь много денег. И много еды…
Джозия Уинтроп вел с Ханни суровые беседы о ее отношении к еде. Он прочел дочери несколько строгих, содержательных лекций о жировых клетках, о химических процессах в теле и о сбалансированном питании. Он уверял, что все дело в соответствующей диете, что ни у кого в их семье не было предрасположенности к полноте, и велел Анне прекратить печь пирожки. Но, как только он уходил в госпиталь или лабораторию, Ханни и Анна тут же выбрасывали его наставления из головы. К двенадцати годам Ханни весила семьдесят килограммов.
Летом, перед тем как Ханни исполнилось двенадцать, в одно из воскресений во Фремингэм приехала тетя Корнелия, которую Джозия Уинтроп любил больше других членов семьи.
— Джо, тебе нужно что-то делать с Ханни.
— Корни, уверяю тебя, я много раз говорил с ней о ее весе, и в этом доме у девочки нет возможности есть пищу, от которой поправляются. Должно быть, она угощается у подруг. Если ты помнишь, мои родители были ширококостыми, и Ханни похудеет, как только достигнет подросткового возраста. Года через два, может быть, через три она обретет положенный вес. В роду Уинтропов никогда не было толстяков. А рост у нее такой, какой и должен быть у всех Уинтропов, с этим все в порядке.
— Джо! Для выдающегося человека ты иногда бываешь невероятно глуп. Я говорю не о весе Ханни, хотя, бог свидетель, с этим тоже что-то нужно делать. К тому же она узкокостая, а не ширококостая, как ты мог бы заметить, если бы взглянул на нее хоть вполглаза. Я говорю о том, что она взрослеет. Она ведь никому не нужна. Ты настолько поглощен своей проклятой работой, что не замечаешь, как несчастен твой ребенок. Разве ты не видишь, что у нее даже нет друзей, которые могли бы угощать ее, тем более едой, от которой она толстеет? Она даже не знает тех, кого должна знать обязательно, — она едва принадлежит к своей семье. И, видит бог, занятия у мистера де Фистера стали для нее трагедией. Джо, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, поэтому не пытайся так покорно смотреть на меня. А если не понимаешь, тем более стыдно. Ее собственное семейство, вернее, люди нашего круга, раз уж ты вынуждаешь меня быть беспощадной, намерены изгнать Ханни из своей среды, если ты не предпримешь что-нибудь.
— Что-то ты слишком свысока говоришь, Корни! Ханни навсегда останется Уинтроп, даже если нам не очень повезло в жизни. — Он вновь занял оборонительную позу, этот самоуверенный, своевольный, эгоистичный человек, не терпевший, когда его призывали к ответу, и способный до бесконечности приводить доводы в свое оправдание.
— Мне дела нет до того, как ты назовешь мое заявление, Джо. Я знаю только, что Ханни растет, оставаясь чужой тому кругу, где ни у кого нет времени для посторонних. Я ни на что не променяю Бостон, но я знаю наши пороки. Недостатки какого-либо человека не имеют значения для тех, кто принадлежит к нашему обществу, но Ханни начинает от него отдаляться, Джо; это жестоко и абсолютно никому не нужно.
Лицо Джозии Уинтропа приобрело иное выражение. Он всегда принадлежал к их обществу, принадлежал полностью и настолько безоговорочно, что, где бы он ни жил, насколько бы ни обеднел, он оставался убежденным в своей принадлежности Определенному кругу и не нуждался в подтверждениях на этот счет. Даже став прокаженным, убийцей, маньяком, он все равно останется Уинтропом из Бостона. Для него невообразим тот факт, что его дитя может лишиться этого круга, это недопустимо и невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173